Из открытого настежь окна тянуло холодом, едким дымом от жженой листвы, сыростью и тем непроглядным унынием, которое, разливаясь в конце октября туманами, заставляет людей тоскливо вздыхать, греться у конфорки на кухне, кутаясь в теплые байковые рубашки и пить кофе, обхватив любимую чашку руками.

Все ждут первого снега. Это как будто что–то новое, непривычное, хотя снег бывает каждый год и всем скоро надоедает, но его ждут, как избавления. От чего? Ну хотя бы от растопыренных черноты крючковатых пальцев старой липы, что растет у окна Галочкиной квартиры, от мерзкой сырости, насморка и простуд.
С детства Галя усвоила: как только ударит морозец, всё как рукой снимет. Так ей говорила мама, Елена Андреевна.
— Вот все надо мной смеются, а я знаю! — улыбалась Лена. — Когда дожди и холод — это скверно. Из рук вон! Приходишь к людям, а у них в глазах как будто уныние поселилось. Ты с ними и так, и этак, шутишь, балагуришь, а они всё за своё: «Плохо дело, Елена Андреевна! Чего вы тут нам зря рассказываете…» А как снег–то выпадет, то смотрю — оживают. Переползли межсезонье, веху перешагнули, значит, и до весны дотянем!
Елена Андреевна работала участковым врачом, всех своих больных знала по именам, и кто у кого в родне, кто с кем живет, кто чем дышит. Вот, например, «сердечник» Анатолий Фёдорович, что живет в соседнем доме: одинокий, вдовый, но у него есть дочка, Женя, строгая, какая–то вся как будто в шинель застегнутая. Почему в шинель? Лене так виделось, видимо, воспоминания об отце... Когда Женя навещала старика, то была словно на фронте, собрана, резка, насторожена. Лена знала, почему так. Не от того, что Евгения совсем не любит Анатолия Фёдоровича, что холодная и бессердечная. Нет! Наоборот! Просто если постоянно переживать, то можно сойти с ума. И Женечка делает вид, что совершенно спокойна. И отцу её так легче. Он ужасно боится «доставить неудобства», так и говорит:
— Ну вот, Евгеша, опять я тебя дернул, побеспокоил, доставил неудобства! Ты прости меня!
А Женя испуганно и виновато смотрит на Елену Андреевну.
— Вы не подумайте! Мне совершенно не трудно приехать, я папу очень люблю! — оправдывалась она, пока Елена Андреевна мыла на кухне руки, а Женька держала чистое, вафельное, жёсткое полотенце. — Просто мой муж с ним совершенно не ладит, они постоянно ссорятся. Я езжу сюда, когда супруг на работе. И…
— Я всё понимаю, Женечка. Не нужно ничего говорить! Дайте–ка лучше полотенце! Ах, как у вас цветет декабрист! Господи, спешит же! Но красота неземная! — Елена кивала на стоящее в огромном пузатом горшке растение, обсыпанное светло–розовыми, крупными соцветиями. Сочные, мясистые стебли брызгами свисали во все стороны, закрывая скатерть.
— Да, — растерянно кивала Женя. — Спешит. Папа очень любит этот цветок, его ещё мама сажала, всё боюсь, что увянет, старый ведь…
Женщины смотрели друг на друга, каждая понимая, что старость цветка не так безнадежна, чем старость человека, потом, как будто спохватившись, шли в комнату, где на диванчике, в клетчатой рубашке, штанах, шерстяных носках и тапочках сидел Анатолий Фёдорович. Сидел, смиренно сложив на коленях руки. Он же всё понимает! Елена Андреевна просто делает свою работу, Женечка просто помогает ему «дожить», а сам он уже не надеется…
— Что же вы себя х о р о н и т е, а?! Ну–ка, послушаю вас! Отлично, просто отлично! — говорит Лена нарочито бодро, громко. — Дышите, как мальчик лет пятнадцати! Так… Так… — Она щупает его шею, что–то простукивает, массирует. — А хотите на концерт пойти? Мне билеты дали, но я, так уж вышло, не могу. Завтра, в семь вечера, в нашем доме культуры спектакль по Гоголю. Вы любите Гоголя?
Андрей Фёдорович, до этого несчастный, вдруг встрепенулся, ожил, заблестели глаза.
— Люблю! Но… Но вы сами сходите, Леночка! Как же… — лепечет он.
— Так некогда, не могу, учиться отправили, по вечерам опять за партой сижу! — машет рукой врач. — Так, вот билеты. Тут два. Женя, вы пойдете?
Дочка больного пожимает плечами. У неё строгий муж, который её никуда не пускает, ужин ему надо подавать, и вообще…
— Евгения Андреевна, вы должны привести отца минут за двадцать до спектакля, походите, посмотрите, там выставка ещё в холле, занятные фотографии, как он любит — улицы, дворики. Поняли? Женя! — доктор берет её за локоть, отводит в сторону. — Евгения, надо сходить! Вы же недалеко живете, что вам стоит?!
Жене это будет стоить многого. Дома непременно случится скандал, муж станет ругать её, что отлучилась куда–то, а ночью, как будто в наказание, он грубо прижмет её к стенке и…
Зачем она с ним живет? Лена знает, зачем. Николай дал деньги, когда Анатолию Фёдоровичу нужна была срочная операция, ждать очереди он не мог, ну и… Николай облагодетельствовал. Лена видела его раз или два, этого грузного, с выпирающим животом мужчину. Он недовольно смотрел, как тесть усаживается в его машину, как медленно, тяжело заносит туда свои худые, как две палочки, ноги. Не помог, не подержал, Женя крутилась рядом с отцом сама. Николай только смотрел. Женечка теперь его собственность, купил с потрохами. Она бы в жизни не нашла столько денег, нищебродка, а он, Коля, выделил. И это с Женькой будет всегда.
Елена Андреевна не лезла в чужие жизни, своих проблем хватало. Ну вот даже эти билеты… Их дала Лене подруга, Антонина, чтобы Леночка сходила с дочерью Галей на спектакль. Подружка работала в кассе дома культуры, выкупила лучшие места, подарила Лене на билетики, зная, что та любит смотреть на лицедеев, да и Галочка тоже знатная театралка. А что Лена? Отдала. Да ещё кому?! Доживающему свой век старику и его дочери, бесхребетной мыши Женьке!
На следующий день после спектакля Тонечка позвонила Лене домой.
— И что это значит? Я выбила вам лучшие места, унижалась, выпрашивала, к директору ходила, а ты? Что делали там этот сухой старик и его девчонка? — бубнила обиженно Тоня в трубку. — Галина, небось, тоже расстроилась?
Галочка не то, что просто расстроилась, она ругалась на мать, обвиняя её, в который раз, в том, что больные для Лены важнее её собственной дочери!
«И ведь всегда так было, мама! Всегда! Сколько себя помню, — сначала твоя проклятая работа, а потом уж я! Не стыдно? Зачем ты меня вообще родила?!» — возмущалась девчонка…
— Значит, всё ж пришли? Как хорошо! Ты не видела, он улыбался? — не отвечая на укоры, перебила её Лена.
— Не видела. Больно надо мне смотреть, как там кто–то улыбается. Лена! Как же так? Ты… — бушевала Антонина.
— Так было лучше, Тонь, правда! И ведь главное, что ты мне подарила эти билеты, и они сделали очень доброе дело! Тонечка, не сердись, приезжай в субботу к нам с Галей, посидим… — Елена Андреевна улыбнулась. — Тоня, милая, не ругайся, пожалуйста, у тебя же давление!
У Антонины было давление, оно скакало, как резиновый мячик по полу, отдаваясь в голове стуком и пульсацией. Лена часто навещала Тонечку, два раза со скандалом отправила её в больницу, навещала там, кормила с ложки, когда Тоне было совсем плохо.
Антонина жила одна, сын давно уехал жить в другой город, муж пару лет назад у м е р. У Тони была только Леночка и ещё несколько других подруг. Но Лена всё же самая близкая.
— Давление… Да оно поэтому и есть, что ты так делаешь! — ворчливо ответила Тонечка. — Ладно, приеду. Венгерок напеку, торт не покупайте!
Венгерские булочки были Тониным «коньком», их она подавала на все праздники, когда собирала дома приятельниц, с ними ходила по гостям, принимая комплименты по поводу своих кулинарных способностей.
Тоня была не злобливая женщина, просто ей было жалко Ленку. Живет, дочку тянет, работает — себя не щадит. Хоть в театр её вытащить, ан нет! Опять отдала билеты!
Елена Андреевна отдавала не только билеты, но и Галины вещи, из которых она выросла, покупала лекарства, относила сама или могла отправить Галочку с поручением, попросить зайти по дороге из школы, отнести их. Не ко всем так ходила, конечно, но было.
— Зачем ты такая, а, мам? Они же тебе за это спасибо не скажут! Они же тебя просто, как должное, воспринимают! Вот Пантюковы сегодня звонили, просили ещё им таблеточек принести. А сами они не могут? Почему ты должна?! Или я? Я вообще–то с подругами хотела погулять, мы в кино собирались, а ты мне эти лекарства навязываешь. Не пойду! — Галя бунтовала всё чаще и чаще, ругалась, отчитывала мать. — У нас в школе был концерт, я там выступала, но ты же не смогла прийти, ты была занята. Чем, мама? Хмуришься? А я тебе напомню!
— Не надо.
— Нет, я скажу! Ты встречала Кравцову, эту слюнявую старуху из офицерского дома, её выписывали из больницы, а у тебя, надо же, выдалась свободная минутка. И ты уже топчешься с гвоздичками у больницы, помогаешь, подбадриваешь, вызываешь такси, запихиваешь Кравцову туда, едешь с ней до дома, там наверняка суетишься. Мама! Это совершенно чужая женщина, абсолютно! А я — твоя дочь. Но на неё у тебя есть время, а на меня нет. Да будь она проклята, эта твоя работа! И больные эти тоже!
Ох, как же Галя ругалась тогда на мать, а потом хлопнула дверью кухни так, что от стены отскочила неплотно пригнанная старая доска косяка, упала, больно ударила Лену по ноге.
Женщина поморщилась, поджала ушибленную ногу, закусила губу.
— Да и за дело, видимо, — вздохнула Елена Андреевна. — Заслужила…
Лена непутёвая мать, она не растит свою дочь, ну или растит, но как–то не так, неправильно. Дочка должна быть на первом месте! Но Галочка же не болеет, она сильная, у неё всё хорошо, а у других — плохо. И вот им надо помочь. А когда у всех станет всё хорошо, то Лена осядет дома, станет печь Галочке печенье с имбирем и жить её жизнью. Вот только когда это случится?..
…Гале уже двадцать семь, она окончила институт, конечно, не выбрала мамину профессию, Боже упаси! Живет с Еленой Андреевной, но дома бывает редко, тоже много работы. И ещё есть друзья. Они–то уж уделяют Гале много внимания, они по–настоящему её ценят. А мама… Она в своём репертуаре: «Сходи, купи, отнеси, навести, ну что тебе стоит! Тебе легко, а им важно! Они же болеют!»…
Анатолий Фёдорович, совсем уже дряхлый, всё живет, а Лена его навещает. Дочка Анатолия, Женька, всё строит из себя несчастную, вышла замуж за деньги, боится без копейки остаться, вот и не разводится, кинула отца на участкового врача, надеется, что и так сойдет!
Галя была злая, да! Очень злая! Ей было обидно за маму, и на неё она тоже очень сильно обижалась.
Но сегодня Галочка не злится. Ей страшно. Маму забрали прямо с работы, сердечный приступ. Гале позвонила Тонечка, которая как раз и была у Лены на приёме.
— …А я смотрю, Галь, побледнела она что–то, губки совсем побелели, я успела подхватить, да так вместе и завалились на пол. Ты, Галочка, только не волнуйся, ты не... — задыхаясь, рассказывала Антонина. — Её в пятую повезли, там место было, да и ближе. Галь, ты сходи к ней, ты…
— Без вас разберусь! Это всё вы виноваты! Вы! Всё она по ваши души бегала, ни покоя, ни отдыха, вот и довели! — зашептала, вытирая слезы, Галина, бросила трубку и побежала отпрашиваться.
— Что у вас, Галина Захаровна? — поднял от бумаг голову начальник Галочки, Игорь Романович.
— Мне надо уйти, у меня мама в больнице. Я потом отработаю, можно? — затараторила Галина.
— Можно. Далеко вам? Какой диагноз? — Игорь Романович поднял голову, медленно снял очки, прищурился. Устал, выспаться бы, строчки перед глазами расплываются… Но это потом, сначала надо дела доделать. И вот эта Галя ещё… Дать ей что ли машину? — Возьмите мой автомобиль. Я сейчас позвоню, водителю адрес скажите. Галя! Галина Захаровна!
Но она уже бежала по лестнице вниз, потом на остановку. Ей не нужен водитель и автомобиль. Она сама доберется!
Автобуса долго не было, девушка пошла пешком, потом снова побежала.
На проходной толпился народ, принесли передачи, у всех проверяли документы. Галина еле выдержала.
— К кому? В какое отделение? Когда поступила? — сухо, как показалось Галине, казенно спрашивал её сидящий за стеклом мужчина, взял её паспорт, что–то записал. — Проходите. Женщина! Паспорт!
Галя схватила документы и пошла по огромной территории больницы, унылой и серой, как и всё в этот последний октябрьский день. На газонах черными кучками высились собранные дворником листья, из окон на сквер смотрели бледные больные, Галя тоже на них посмотрела. Они отвернулись.
В регистратуре долго листали журнал.
— Ну что же вы ничего не можете сказать?! Она сегодня поступила! Недавно! — горячилась Галя.
— Если сегодня, то вообще могли ещё нам не передать. Так, вот, нашла. Ваша мама пока в реанимации. Девушка! Девушка, ну что же вы… Ах ты, Боже мой!
Администратор, Дарья Михайловна, выбежала из своего кабинетика, помогла Гале сесть на стул.
— Понимаете, — всхлипывала Галина, — моя мама тоже врач, в поликлинике. Она на этих больных всё свое здоровье положила, постоянно только с ними, только для них! А зачем?! Зачем?! Чтобы потом вот так, в пятьдесят лет самой у м е р е т ь?!
Женщина слушала Галю молча, только всё совала ей в руки стаканчик с водой, но Галя его отталкивала.
— Меня к ней пустят? — наконец спросила Галина.
— Нет. Туда нельзя, да и ни к чему вам там… — ответила Дарья Михайловна. — С лечащим врачом побеседуйте. Третий этаж. Я вам сейчас фамилию скажу…
Дарья Михайловна написала что–то на бумажке, сунула её Гале в руку, потом тихо добавила:
— Знаете, в нашей профессии очень тяжело найти границы, через которые ты не должен переступать, не всегда ясно, где будет слишком мало, но зато ты сбережешь себя, а где, наоборот, многовато, и тогда ты уже не ты, и нет у тебя семьи, вся жизнь — это работа. Мой муж работает на скорой. Мы с ним видимся редко. Но я понимаю, что те, к кому он приедет, везунчики. Он профессионал. Сухое слово, для докладов, но это правда, он — профессионал, от Бога фельдшер. Я тоже на него когда–то обижалась, ругались много, а потом отпустило. И детям сказала, что по–другому не будет. Это его путь. Ладно, идите! Идите же!
И Галя пошла по лестнице наверх. Она считала ступеньки, если собьется, то всё будет плохо, если нет, то мама поправится. Глупая пародия на Льва Толстого, но Галя была немного склонна к таким вот парадоксальным убеждениям, вере в совпадения, театральным ужимкам.
— Галина? — окликнул кто–то девушку, та вздрогнула, сбилась со счета, разозлилась. С лестничной площадки на неё смотрела Евгения Анатольевна. — Почему вы здесь?
— У меня матери плохо. Пропустите! Отойдите же! — Галочка хотела пробежать мимо, но Женя её не пустила, обхватила за плечи, прижала к себе. Она знала Галину, ещё когда та была совсем маленькой, а ещё знала, что Галя её ненавидит.
Галку трясло, она вырывалась, потом обмякла.
— Ну тихо, тихо! Галя, Галочка! Всё будет хорошо, слышишь? Ты меня слышишь? Сядь! Сядь, я сказала! Врач пока не пришел, я тоже к нему. Нам надо подождать. Галя, как ты сюда доехала? Расскажи мне быстро, как ты добралась?! Какой дорогой?
Женя спрашивала так, как будто это очень важно: автобусы, такси, дороги, светофоры — всё, что видела Галина на пути сюда.
Девушка растерянно отвечала, закрывала глаза, вспоминала, замолкала, опять говорила, а потом вдруг нахмурилась.
— А вы зачем здесь, Евгения Анатольевна? У вас папа тут? — тихо спросила она.
Женя отвернулась, кивнула.
Галина не знала, имеет ли право спрашивать, как чувствует себя Женин отец, что говорит доктор, сколько Анатолий Фёдорович уже здесь лежит. Мама что–то рассказывала ей, но Галя не слушала, считая, что это совсем её не касается, даже ругалась, чтобы мать замолчала.
— Ничего, Галя. Ничего. Ваша мама очень хорошая женщина, она поправится, — сказала тем временем Евгения, встала, отошла к большому, от пола до потолка, с полукругом и витражами сверху окну, обхватила себя руками за плечи. — Мой папа уже старенький. Но он тоже очень старается! Он, знаете, хотел именно тут… Где и мама… — Женькин голос то и дело совсем стихал.
Галочка поняла, что «именно тут», испуганно зажмурилась. Неужели вот так мама переживает болезни каждого своего пациента?! Так, как Галя сейчас тревожится и за старика?! Это невозможно, просто невозможно!..
— Женя! — громыхнул вдруг в коридоре мужской голос, женщины вздрогнули. — Ты опять здесь? Опять возишься с ним? Я же сказал, что не разрешаю тебе сюда приезжать! Мы вбухали столько денег, чтобы ты… Чтобы тебя…
Евгения Анатольевна залилась краской. Рядом с ней остановился её муж, схватил Женю за руку.
— Боря! Не шуми, ты же в больнице! Боренька! — залепетала она.
— Домой! Немедленно! Ты соврала мне, да? Сказала, что идешь в эту вашу Консультацию, а сама п о п е р л а с ь сюда? Бациллы хватать? Ещё один выкидыш хочешь?!
Он кричал так громко, даже как будто с наслаждением, что сбежались люди, медсестры шикали на него, но мужчина не унимался. Санитары, молодцеватые, розовощёкие амбалы, подхватили его под подмышки и поволокли прочь, а он всё кричал и кричал.
— Он хочет ребенка, — как будто буднично, даже с иронией пояснила Женя. — А я выносить не могу.
— Да от такого ора никто бы не смог! — не удержалась Галина. — Я вообще понять не могу, зачем вы за него вышли.
Женя вздохнула.
— Из благодарности. Ты же знаешь, что он для нас делал. Ну а дальше… Дальше, как по накатанной, и страшно его бросить. Он же, видишь, какой у меня… В покое не оставит. Да и я сама по себе не выживу. Я никто и ничто, так, крошечка. Он сдунет меня, и всё.
Евгения подняла голову вверх, стала рассматривать витражи. Желтые, оранжевые, красные стеклышки сейчас казались бледными, пыльными на фоне серого неба. Но тут их пронзил быстрый, одинокий луч солнца, прыснул радужными искрами по полу, рассыпался, будто звонко поскакали по кафелю бусины, и исчез.
— Папа любил эту больницу, она старинная, очень красивая, — добавила Женя, улыбнувшись.
— Ну да, если не считать, что здесь дорога в один конец. Как можно любить больницы, хотеть попасть в ту или эту?! Это же абсурд! Мама тоже часто увлекалась рассказами о лечебницах. А по мне это просто дома, где мучаются люди. И подальше от них надо держаться! — Галя передернула плечами.
— Лучше уж тут, чем дома, когда не можешь помочь, — покачала Женя головой. — Страдания можно облегчить. Ваша мама это умеет. И не физические даже, для них придуманы сотни лекарств, а вот когда внутри всё плохо, черно, тут может помочь только другой человек, светлый, добрый и… И не осуждающий. Ваша мама такая. Я помню, как она радовалась, что окончила медицинский институт, ходила и сияла. А потом устроилась участковым врачом и перестала светиться. «Разонравилось, поди?» — спрашивала моя мать. А Елена Андреевна мотала головой. «Трудно. Иногда не в лекарствах дело. В людях. Дети бросают родителей, старики озлобляются и никому не доверяют, люди думают, что будут жить вечно и творят с собой странные вещи. Если бы я могла всех понять, то было бы легче помочь…»
— Она только их, своих больных, и понимала, — усмехнулась Галя. — Меня — никогда. Да мы жили как в двух мирах, отдельно. Я наливаю ей чай, приношу, а она уже спит. Я ещё сплю, она уходит на работу. А сколько раз я приходила к ней ночью, рассказывала о том, что меня пугает, волнует, о самом–самом, а она засыпала, не дослушав! Нет уж, я бы запретила врачам создавать семьи. Так было бы лучше для всех!
— Тогда они бы очерствели. Каждому, кто раздает себя, нужна своя норка, дом, крепость, где он может быть слабым, где о нем позаботятся. Каждому человеку нужен человек. Иначе никак! — Женя хотела ещё что–то сказать, но, увидев кого–то в коридоре, за стеклянными окнами, замолчала, потом закрыла глаза, заплакала.
Галина тоже посмотрела туда, где шли по своим делам врачи и медсестры, но ничего не увидела. Души прощаются с близкими тайно, нежно, едва успевая помахать им рукой. Анатолий Федорович успел…
… Галя не помнила, как говорила с врачом, кивала, что–то отвечала, уяснила только, что надо ехать домой, ночью всё как будто должно решиться. Она не спорила, не задумывалась, встала и ушла, таща за локоть Евгению Анатольевну, тоже как будто пребывающую во сне.
Женька потерялась где–то на полпути к остановке, то ли отстала, то ли нарочно ушла. Галя обнаружила её пропажу только у своего дома. У маминого дома.
И вот теперь Галочка сидит глухой полночью у распахнутого окна, на кухне. Перед ней на столе стоит полная окурков пепельница. Мама стала много курить…
— Надо убрать! Мама вернется, а тут такой кавардак! — сказала себе Галя, но даже с места не сдвинулась, только поёжилась. Надо закрыть окно, набросить шаль, но тело как будто окаменело. Не надо. Ничего не надо.
А если мама… Как же тогда Галя станет жить? Немыслимо, непонятно! Мама умеет радоваться пустякам, а Галка постоянно угрюмая. Мама знает, что сделать, чтобы люди улыбались, а Галя лучше с ними вообще не станет разговаривать, у неё свои заботы, мама…
— Мам, ну пожалуйста… Ты слышишь меня? Я тебя прошу, ты не уходи. Я ещё не готова. Ты же всегда думала о других, ну пощади меня, а! — Галочка не хотела плакать, это по–детски! Но всё же расплакалась, как девчонка, скривив лицо и размазывая слезы по щекам. Не красиво, не так, как в кино плачут актрисы, а просто, по–настоящему, без грима.
Зазвонил телефон, Галка машинально сняла трубку.
— Галя? Вы? Это Игорь. Ну, начальник ваш, извините, что так поздно! — Голос как будто смутился. — Как мама? Что говорят врачи? Могу ли я вам помочь чем–то?
Лицо Гали вытянулось, она перестала всхлипывать.
— Игорь Романович? Да, уже поздно, вы всё еще на работе? — хлюпая носом, спросила она.
— Нет. Почему на работе?! Я дома, не спится, всё думаю, как там у вас… Переживал подобное, знаю, что тяжело, особенно ночами. Может, приехать к вам?
Он сказал это так просто, как будто он ей не начальник, а подружка, которую знаешь со школы. И от этой безыскусности Галя совсем потеряла голову…
Нет, у Галины были подруги, приятельницы, но все уже спят, у всех свои заботы…
… Поколдовав над кипятком, он налил ей чаю с медом и лимоном, как будто у Гали болело горло, велел сесть в кресло, закрыл окно на кухне, проверил, хорошо ли топят батареи.
— Надо поспать. Знаю, что вы против, но надо, Галина Захаровна! Надо. Вам завтра к матери, силы откуда же появятся, если всю ночь таращиться в окно. Что там? Черно? — Игорь встал, подошел к шторе, отдернул её. Он был на девять лет старше Галочки, высокий, худой, носил всегда джинсы, в которых его длинные ноги казались похожими на аистиные, он не курил, но имел привычку грызть карандаши, летом приезжал на работу на велосипеде, долго отфыркивался в душе, переодевался и являлся перед коллегами уже прибранный, свежий. Зимой тащил всех за город, снимал домики с каминами и большими теплыми верандами, гнал подчиненных туда, «дышать». Все, конечно, сначала кривились, ленясь радоваться зиме, потом вошли во вкус. На Новый год наряжался дедом Морозом, ходил по офису с мешком и, то и дело оттягивая бороду и вытирая пот с подбородка, дарил подарки. Гале он нравился. Как и всем женщинам коллектива, даже замужним.
— Черно, — эхом повторила такое книжное, пафосное слово Галина.
— А вот и нет! — хмыкнул Игорь. — Снег пошёл. Растает завтра, конечно, будет слякоть. Но всё равно хорошо. Правда ведь?
Он повернулся к Гале, она уже стояла рядом, тоже смотрела на снег. Мама говорит, что снег всё поправит, укроет, выбелит. Наверное, это так!..
Утром Галя проснулась от телефонного звонка. Игорь Романович куда–то делся, она была в квартире одна.
— Алло! Галина Захаровна Тишкова? — услышала Галя в трубке чужой женский голос. Внутри всё похолодело. Такой же голос был у женщины, которая сказала, что отца больше нет. Гале было тогда семь, она схватила трубку, а там беда…
— Да, это я.
— Ваша мама пришла в себя, приезжайте, я сейчас скажу, что можно привезти…
Галя что–то записывала, угукала, жмурилась и всхлипывала. А снег за окном всё падал и падал. И не думал он таять, не хотел. Он — избавление, белый лист, надежда на будущее. Скоро на нем появятся тысячи следов, отпечатков судеб, пунктирных линий, ведущих в будущее. Только Анатолий Федорович по нему не пройдет. Он устал, смотрит на нас с неба, улыбается своей Женьке. А она ждет сына…
Мальчик родится летом, Женечка к тому времени уже уйдет от мужа. Борис на удивление легко её отпустит, а потом сгинет где–то на просторах России. Он так и не узнает, что его сын очень похож на деда Анатолия. Один в один!
Елена Андреевна, осторожно взяв на руки мальчишку, подмигнет ему, улыбнется. Ну вот и на одного человека больше стало, радость! А скоро свадьба у Галочки, тоже большое торжество! Лена до сих пор не может поверить, что дочка выходит замуж. Будущий зять, Игорь Романович, Елене Андреевне очень понравился. Он как будто чувствует Галю, понимает её. Это самое главное. Может быть, с ним дочке станет теплее, и он даст Гале то, чего не смогла подарить ей сама Лена? Хорошо бы…
Нужен человеку человек, права Женечка. Нужен!..
---
Зюзинские истории https://dzen.ru/a/aEJ40ii4qTGb59G5 #проза