Двадцать пятый час

Ваня Супов бежал со всех ног. Большая стрелка наручных часов неумолимо приближалась к двенадцати, и если опоздать хотя бы на полсекунды, то двадцать пятый час не настанет. Вернее, настанет, но пройдет мимо, и придется ждать еще сутки. А Супов ждать не мог ― ему позарез нужно было сегодня встретиться со старым другом.
Перепрыгнув через клумбу, как опытный барьерист, он приземлился прямо на хвост собаки, отчего та взвизгнула, но Иван не мог остановиться и попросить прощения, хотя и очень хотел. Он пообещал себе, что в следующий раз принесет псу колбасы, если тот снова заночует здесь.
Часы показывали без одной минуты полночь, и Супов уже почти достиг дыры в заборе, которая и вела в тот самый двадцать пятый час. Он молил всех возможных богов, чтобы ленивая дирекция парка оставалось такой же ленивой и дополнительный прут не вырос на месте прохода.
Со стороны главной аллеи доносились какие-то голоса: громкие и явно нетрезвые женщины заливались истеричным хохотом, им аккомпанировал агрессивный мужской бас, который только недавно прорезался. Кажется, там вовсю отдыхала целая компания, разгоряченная крепкими напитками и гормонами. Встречаться с такими поздней ночью в парке ― занятие малопродуктивное, и Супов это знал, но все равно спешил попасть внутрь.
Наконец он достиг дыры. Прут отсутствовал, и Ваня почувствовал облегчение. До перехода оставалось меньше пяти секунд. Супов выдохнул и втянул живот так, словно очутился на пляже среди красоток в купальниках.
Как только часы показали без одной секунды двенадцать, он перешагнул через фундамент и протиснулся между двумя ржавыми прутьями. Голоса в парке тут же умолкли. Пропали не только они, но и весь городской шум, звуки дороги, не замолкающие даже ночью. Супов глянул на часы. Стрелки замерли. Сработало. Снова.
В парке остановилась вся биологическая жизнь, но зато активировалась другая.
Ваня шел по освещенной фонарями аллее и наблюдал за тем, как со своих постаментов сходят различные Адонисы и Минервы: разминают затекшие за день спины, стыдливо прикрывают голые части тела, которые днем у них обычно напоказ. Мимо в венском вальсе прокружила навеки скрепленная пара: мужчина и женщина, которые друг друга терпеть не могли, но из-за особенности конструкции расцепиться не имели возможности, а потому просто без конца спорили.
— Я ведущий по вторникам! — требовательно гундосил мужчина. — Танцуем в сторону фонтана к Нептуну, у нас с ним партия в «Города»!
— Хрена лысого тебе, а не Нептуна! У меня сегодня встреча с памятником архитектору, он обещал, что попробует нас разделить!
— Маша, он тебе это уже с семьдесят третьего года обещает, чтобы залезть под нижние юбки, хотя я до сих пор не понимаю, как он это собирается сделать. Но мне все равно неприятно даже присутствовать, когда он на нас пялится.
— Он на меня пялится, а не на нас! — не сдавалась танцовщица.
— Я помню, как он нас выстукивал, и если хорошенько приглядеться, то задница у меня выглядит куда спортивнее твоей. А это о чем-то да говорит.
— Про задницу ты вовремя вспомнил, туда и иди!
— Только с тобой вместе, по-другому никак.
Супов проводил их взглядом, еле сдерживая смешок, и тут почувствовал, как его самого кто-то внимательно разглядывает.
— Салют, Владимир Ильич, как оно? — спросил Ваня у мраморного Ульянова, который, нахмурившись, осматривал территорию со своего высокого поста. У этого памятника была одна характерная особенность. Это был единственный в своем роде Ильич, изображенный со слегка приоткрытым ртом и зубами. Один зуб ему выбили, и дети постоянно вставляли ему туда сигарету или травинку.
— Не нгавится мне, что ты тут шастаешь постоянно, не место тебе в этом миге, Иван, — искоса глянул Ленин на Супова. — Одеваешься как бугжуй недобитый, гасговагиваешь непонятно, да еще и дегзишь постоянно. Мы с такими знаешь что делали в геволюцию?
— Знаю, Владимир Ильич, знаю. Я вам папиросы принес.
Ваня подкинул пачку сигарет, а Владимир Ильич ловко поймал ее одной рукой. Вторую он никогда не вынимал из кармана.
— Вот за это спасибо. Знаешь, с семнадцати лет не кугил, а тут эти сигагеты вечно в гот суют, пгивыкание само пгоисходит. Хогошо, легкие из мгамога сделаны, вгоде бы и ладно, не вгедно. Ты, кстати, письмо написал, котогое я тебя пгосил? — он ловко выудил сигарету губами, а затем достал пальцами одной руки зажигалку из пачки и, чиркнув колесиком, прикурил.
— Развернуть вас к торговому центру задом, к социалистическому будущему передом?
— Да!
— Написал. Но пока молчат. Завтра продублирую.
— Будь добг, а то мне этот капиталистический теггагиум, на котогый я указываю, — как плевок в лицо.
— Будет сделано, — отсалютовал Супов и двинул дальше.
Он прошел мимо фонтана, откуда раздавались голоса Нептуна и еще кого-то из оживших скульптур: «Микены, тебе на Н». — «Никомедия, вам на Я». На одной из лавочек он заметил нехитрую закуску из сельди в масле, хлеба, каких-то чипсов и сока, а еще початую бутылку водки — признаки того самого пира, который он слышал, подходя к парку. Вот только людей не было, они существовали вне двадцать пятого часа. Ваня схватил этот мусор и тут же вложил в разинутую пасть урны, исполненной в виде рыбьей головы. Урна довольно зачавкала и проглотила отходы.
Наконец ноги довели Супова до большой клумбы, вокруг которой под деревьями дремали пустые скамеечки. На одной из них, как обычно, закинув ногу на ногу, сидел его старый друг поэт Петрушкин и, кажется, над чем-то очень напряженно размышлял. Супов даже начал переживать, что Петрушкин не ожил вместе со всеми.
— Слава… Вячеслав Алексеевич, ау, — осторожно коснулся Иван холодной бронзовой руки, присаживаясь рядом.
— А?.. О, Ваня, ты? — повернул голову Петрушкин, и перед Суповым предстал его золотистый от постоянного натирания человеческими пальцами нос. — А я тут рифму подбираю…
— И как?
— Да пока так себе, подумаю еще. А ты чего?
— Да вот, семечек принес, — Ваня достал из кармана огромный пакет с семечками и насыпал в руку старому другу.
Они сидели какое-то время молча, лузгая семена подсолнуха, любуясь выключенным фонтаном и иногда выбрасывая в вечно голодную мусорку шелуху.
— Хочешь, наверное, спросить, не приходила ли она сегодня? — поэт первым подал голос.
— Ну, я не то чтобы хочу… Так… Может, ты видел чего.
— Видел, — кивнул Петрушкин и закинул в рот очередную семечку. — Приходила. Вон на той скамье сидела и книжку читала, — показал он на рябину, под которой сегодня видел бывшую жену Супова. — Ерунду какую-то купила бульварную, нет бы нормальную поэзию в руки взять…
— Одна была?
— А тебе не все ли равно? Вы же развелись два года назад. Может, тебе уже пора забыть, а?
— Может, и пора, — вздохнул Супов, — а может, и нет. Я ведь сегодня получил результаты анализов. Стойкая ремиссия! — голос его задрожал от еле сдерживаемой радости.
— Ваня, это же прекрасные новости! Я тебя поздравляю! — как мог быстро повернул свою голову поэт к Супову и аккуратно похлопал его по плечу.
— Спасибо, Слав. Вот думаю, может, попробовать ее вернуть?
— После всего, что ты ей тогда наговорил при разводе? — поэт снова отвернулся от друга и закинул в рот сразу горсть семян.
— Так я ей объясню, что специально так сделал, чтобы она не несла со мной бремя болезни. Что я хотел как лучше. Потому и нагрубил.
— Ну не знаю. Я тебе еще тогда сказал, что ты наворотил дел и лучше бы сразу извинился и попробовал все исправить. Я даже стих придумал на эту тему:
«Сегодня Супов выпил яду, который сам себе сварил.
Холодным и бездушным взглядом
Любовь всей жизни просверлил…»
— Да-да, помню, — перебил Ваня друга. — Но ведь время-то прошло. Я могу поправить всё, раз ты говоришь, что она всё еще одна.
— Можешь попробовать, конечно. Если хочешь, я тебе даже помогу.
— Я затем и пришел.
— Вот меркантильная душонка, — со скрипом растянулись бронзовые губы на холодном лице Петрушкина. — Ладно уж. У тебя и план, я полагаю, есть?
— Надеялся на твою огромную и мудрую голову.
— Знаешь, как поэта подсластить, чертяка. Ну и чем я тебе помогу?
— Не знаю даже, может, стих напишешь проникновенный или там любовный совет какой дашь. Я же знаю, что на тебя девки велись, как на подбитого котенка или новенький айфон.
— Велись, да… — задумчиво произнес поэт. — Но стихами тут делу не помочь, Вань. Вам обоим не по семнадцать лет, да и случай уж больно сложный, много ты грязи на бедняжку вылил почем зря… — он задумался, снова уставив свой взор на фонтан. — Сильно любишь ее?
— До безумия, ты же знаешь. Потому и хотел ей как лучше сделать. Боюсь, что простым разговором тут ничего не решить. Помоги, Слав, я же знаю, что ты можешь. У тебя такой богатый жизненный и послежизненный опыт.
— Что есть, то есть, — кивнул бронзовый человек. Он снова забросил в рот угощения и, изобразив тяжелый вдох, сказал: — Давай так: ты мне поможешь придумать рифму, а я тебе помогу жену вернуть, договорились?
— Вот так просто? — недоверчиво взглянул на него Супов.
— Ну это тебе кажется, что просто, а я уже вторые сутки голову ломаю. В общем, слушай:
«День и ночь. Явь и грезы.
Слезы в медном купоросе.
В глубине души лишь сплавы,
Мысли — вредные металлы.
Я могу уйти, стать былью,
На зубах гранитной пылью.
Я мечтаю, мне так нужно…»
— Но важнее всего — дружба! — радостно вставил Супов. — Что тут сложного-то?
— Ну да… согласен. У меня был еще вариант: «навсегда закончить службу», но твоя версия мне больше нравится.
— Так что, получается, я тебе помог? — Иван впился умоляющим взглядом в друга, и тот молча кивнул, а затем протянул Супову кулак и разжал. На затертой до желтизны ладони лежала монетка неизвестного номинала.
— Это что? — удивился Иван.
— В следующем году будет сто лет, как я в этом парке, — начал Петрушкин издалека. — И, само собой, для меня, как и для остальных, придумали легенду. Ильичу в рот сигареты вставляют, буйволу у входа на Пасху красят причинное место, а мне… — он подкинул денежку и поймал в воздухе. — Мне монетку в руку кладут и загадывают желание.
— И что? Я сам сто раз так делал. Ну, с монеткой в смысле, а не с буйволом, — пожал плечами Супов.
— А то, что целый век все эти монетки были пустышками. Они не работали. Обычный металл, ничего волшебного. Но вчера… — он зажал монетку двумя пальцами и, взглянув на нее внимательнее, вложил в руку Супову, — вчера мне передали настоящую. Ту, что исполняет желания. Не все, конечно, а только очень искренние. Если ты просто хочешь быть богатым ради богатства, то это не сработает. А вот если ты, к примеру, хочешь…
— Вернуть жену! — загорелись глаза у Супова.
— И это тоже. Монетка поможет. Кинешь в фонтан — и все.
— Так просто? — не верил своим ушам Иван.
— Проще некуда. Но она работает лишь один раз для одного человека и не может нарушать баланс судеб. Если сердце твоей жены занято, то монетка не поможет. В общем, тут все равно все зависит от удачи, но есть и еще кое-что.
— Что? — спросил Иван, которого уже распирало от нетерпения бросить заветное волшебство в грязную воду.
— Раз ты говоришь, что у тебя ремиссия, то больше мы не увидимся. Ну, в том смысле, что не пообщаемся, как сейчас.
— Это еще почему? — Супов оторвал взгляд от собственной руки и уставился на бронзового друга.
— Потому что, Ваня, ты попал сюда, когда был на пути к смерти, несся, как поезд без тормозов в сторону обрыва, а это нестабильное состояние, тоже своего рода волшебное. В общем, выражаясь языком твоих современников (а я сижу тут круглый год и знаю весь сленг), халявная лавочка прикроется.
— Но… Но как же наши беседы и?..
— Тут уж от меня мало что зависит. А монетку бери. Времени у тебя сколько угодно, конечно, но я заметил, что на твою жену постоянно косится один привлекательный тип. Он стал часто приходить в то же время, что и она.
— Я понял тебя, — Супов засунул монетку в кошелек. — А у тебя что, были на нее какие-то планы?
— Были, но это так, ерунда, не бери в голову, — снова со скрипом улыбнулся поэт, и Супов расслабился.
Они досидели оставшиеся десять минут, как обычно, обсуждая все подряд и лузгая семечки, а темы все не заканчивались, в отличие от времени.
Вскоре Иван понял, что Петрушкин замолк и снова стал бездвижным куском бронзы. Часы показывали одну секунду первого.
— Э, я не понял! А где закусон? Где водка?! — раздались недобрые голоса, и Супов постарался скрыться из парка как можно скорее.
***
До дома возбужденный Супов бежал вприпрыжку. В голове все смешалось, и адреналин хлестал через край. А еще Петрушкин сказал ему, что монетка одноразовая, и, как только желание исполнится, она тут же исчезнет. Это был один-единственный шанс.
Оставшуюся часть ночи Иван провел без сна. Он ведь уже и не надеялся, что кто-то возьмет кисть и примется перекрашивать его черные жизненные полосы в белые. Вдруг вспомнился тот самый день, когда он познакомился с Петрушкиным и остальными обитателями парка.
***
В тот вечер Суповы должны были встретиться в парке после работы и вместе пройти те самые десять тысяч шагов, а тут диагноз… Вернее, про диагноз Иван догадывался, просто ждал подтверждения, вот и дождался. Вспомнил, как мать три года за отцом ухаживала, пока сама не выгорела вместе с ним, и задумался. Сложив в голове два и два, он сделал вывод, что ни к чему вместе дожидаться, когда закончится действующий период его лицензии без возможности продления. Пиратскую версию своей жизни не скачать, а другого пользователя незачем тащить за собой в корзину.
Супруге Ваня наплел с три короба про другую женщину, про то, что этот брак стал в тягость, про потерянные в браке мечты, про цветы ее дурацкие, которые ему никогда не нравились, и про то, что готовить она совсем не умеет. Нагородил столько всего, что уже испугался, что его ложь раскроется, но все сработало. Жена на эмоциях поверила и пообещала развод.
— А ты чего вылупился? Сам три раза женат был и женам своим врал, — бросил Иван сидящему на скамейке бронзовому поэту, который смотрел в его сторону, когда супруга ушла. — Хорошо вам было в то время: рифму сложил — считай, половину проблем решил. Если бы в твоем веке были ипотеки, вы бы их поэмами закрывали. Не знаете вы, каково обычным людям, — плюнул Супов себе под ноги и пошел прочь, чтобы вернуться в парк этой же ночью.
Дома жена собирала вещи для переезда к матери, а ему тошно было рядом находиться. Сказал, что ушел ночевать к любовнице, а сам отправился бродить по городу. Ночь была теплой и темной. Супов трижды выполнил ежедневную норму по шагам, пока не понял, что сил идти больше нет. Ноги гудели, голова налилась свинцом, болезнь тоже напоминала о себе. Хотелось просто рухнуть на асфальт и стать кормом для бродячих собак. Но собаки обходили Ивана стороной — уж больно сильно разило от него дерзостью и унынием, а такое мясо само по себе невкусное да и вредное для собачьего метаболизма.
Ноги привели Ваню к парку, где он и решил заночевать под открытым небом на одной из скамеек. Про отсутствующий прут Супов знал со студенчества, когда они с друзьями попадали по ночам в парк через эту брешь, чтобы выпить пива у фонтана, засунуть сигаретку в рот Ильичу и подурачиться с другими скульптурами. Вот и сейчас Ваня подошел к прорехе, но, прежде чем перекинуть ногу, посмотрел на часы, чтобы понять, сколько ему осталось спать до работы.
— Надо же, почти ровно полночь, — хмыкнул Супов, глядя на то, как секундная стрелка стремится к двенадцати, и протиснулся между прутьями.
В парке было тихо, даже слишком. Стряхнув с себя ржавую пыль, Иван огляделся по сторонам — нет ли кого из охраны. Затем увидел знакомую статую Афродиты Книдской и подошел к ней, чтобы поглазеть на грудь, как делал это еще во времена учебы.
— Хороша, — оценил вслух Супов и даже не успел сообразить, как получил увесистую пощечину, сбившую его с ног.
— Как же заколебали эти извращенцы!
Скульптура прикрыла рукой свой срам и, сойдя с пьедестала, пошлепала в сторону ожившей Минервы. Несмотря на божественное начало, разговор этих женщин напоминал обычный треп соседок возле подъезда.
Супов лежал на земле и протирал глаза, пытаясь понять, что вызвало такие сильные галлюцинации: самса из ларька или энергетик по красному ценнику.
— Шпионы в наших гядах! — послышалось откуда-то сверху. — Конггеволюционегы! Вгаги наступают!
Супов повернул голову и увидел Ленина, который тщетно пытался привлечь к себе внимание, но никто его не слушал. Остальные скульптуры лишь отворачивались от мраморного лидера большевиков и расходились по своим делам со скучающим видом.
— Тьфу! Надо же было поместить меня сгеди этого античного мгакобесия! — ворчал Ильич. — Ты кто такой? Как звать? Из какой пагтии? Почему шастаешь тут без газгешения?!
— Я Иван. Супов Иван, — представился Супов. — А что тут происходит? Почему вы двигаетесь?
— Потому что дело геволюции не стоит на месте! — торжественно произнес Ульянов. — А ты, Иван Супов, человек не нашей погоды. Ты из плоти и кгови, живой, и тебя здесь быть не должно! Так что давай, шугуй на все четыге стогоны.
«И правда, пока еще живой», — тоскливо подумал Супов, ощупывая себя на предмет той самой плоти.
Оставив памятник вождю социализма, он отправился в сторону фонтана, где и встретил Петрушкина, который ввел его в курс дела.
— Помню вас. Вы тот хам и лицемер, который бедняжке сегодня всякой дряни наговорил, а потом на меня еще начал наезжать, — сказал Слава, когда Супов объяснил, кто он, как сюда попал и почему не может взять в толк все, что происходит. — Ничего такого тут, собственно, не происходит. Вы просто попали в двадцать пятый час.
— Типа как в двадцать пятый кадр? Вербовать меня будете? — Супов вскочил со скамейки, намереваясь сделать что-нибудь эдакое, но не знал что.
— Успокойтесь, молю. Кому тут до вас может быть дело? У нас всего час в сутки, чтобы сойти со своих мест, если это технически возможно, размяться, обсудить новости, поиграть в «Города». Этот час существовал испокон веков, а ваше присутствие тут — всего лишь ошибка. Хотя, признаюсь честно, мое — тоже, — поэт задумчиво подпер свой бронзовый подбородок рукой. — Про ипотеку и поэмы это, конечно, смешно было сказано, хоть и обидно.
— Да я так… На эмоциях был.
— Ладно, будем считать, что я поверил. А что у вас там за ссора случилась?
Вот тогда-то Супов и выложил Петрушкину все как на духу: и про диагноз, и про фиктивную любовницу, о которой поэт и сам догадался, и потому назвал Супова лицемером. Вячеслав слушал и не знал, как изобразить на своем бронзовом лице испанский стыд. А когда они детально обсудили проблему Ивана, Слава поделился своей историей, которая гласила, что он — единственный памятник Петрушкину.
— Пусть у меня вышло немало книг, но я поэт регионального значения. В других губерниях меня особо-то и не жалуют, там свои таланты. В общем, все остальные скульптуры — это копии копий, как внешне, так и в душе. А я вот — оригинал, и мне от настоящего Петрушкина много чего досталось. Поэтому я тут быть не должен, некомфортно мне здесь. На покой надо бы.
— Понимаю, ага, — кивал Супов, размышляя в этот момент о своих собственных бедах.
***
«Блин, ну я и сволочь, конечно… — дошло наконец до Вани, когда он заново пережил все это у себя в памяти. — “Навсегда закончить службу”, — пришла на ум строчка из стиха Петрушкина, который тот прочел Супову всего несколько часов назад. — Вот он что задумал. Решил на покой уйти. А тут я со своими проблемами. Но он ведь памятник. Какая ему, в целом, разница? Один час в сутки помучился, а потом снова сиди себе да наблюдай за движением времени. Ни болезней, ни забот, да и монетки тебе кладут в руку. Где одна волшебная, там и другая», — рассуждал Супов и вел сам с собой немые споры до тех пор, пока в щелку между шторами не начал проникать утренний свет. Вот тогда его и сморило.
После работы он собрал все справки: результаты исследований, диагноз, все заключения и отправился в парк, где его бывшая жена совершала ежедневный моцион и читала у фонтана.
Заметив ее, сидящую в тени рябины, Супов приосанился, проверил дыхание, пригладил волосы, глядя в камеру телефона, и пошел в атаку. Правда, не так смело и стремительно, как собирался изначально.
— Нет, — сказала жена, когда Супов попросил дать ему второй шанс, раскрыв все карты.
— Но ведь я все объяснил и доказал, что еще надо? — он не мог поверить в тщетность своих аргументов.
— Ваня, я рада, что ты здоров, правда, но это так не работает. Ты меня предал.
— Но… но… но я же объяснил! — повторял как попугай Иван.
— Объяснил?! Вот так, по-твоему, все просто? Ты не позволил мне самой решать, как поступать. А если не хотел, чтобы я была рядом, мог так и сказать, а не городить чушь про любовниц, а еще хамить и прочее. Мы бы вместе разобрались и пришли к решению, а так… Это получается, что мы будем с тобой до первой проблемы, а я гадай, когда она у тебя возникнет. Как вообще жизнь планировать с таким человеком?
— Ты должна понять! — Супов начинал терять терпение. Он то и дело косился в сторону Петрушкина, словно ожидая от него подсказки, но тот молчал.
— Прости, но нет.
Бывшая жена начала складывать вещи в сумку, и тут Супов потянулся в карман за кошельком, откуда дрожащей рукой вытащил монетку, но бросать не спешил. Прежде он огляделся вокруг: бетонные рыбы, которые по ночам откашливают ил и жалуются на условия труда, сейчас стреляли водой в грудь Нептуна, а тот с задумчивым и суровым видом вспоминал название древнего города, которое назовет своему оппоненту, как только наступит двадцать пятый час.
Супову казалось, что все скульптуры вокруг смотрят на него сейчас с осуждением. Наверняка ночью его ждет бойкот или хорошенькая взбучка. Даже Ильич не простит ему такого эгоизма. Жена уже собралась уходить, когда раздался глухой «бульк», и кругляшок металла быстро пошел ко дну.
— Можно я тебя хотя бы провожу?
— Ну проводи, что с тобой поделаешь…
Пока они шли, до Супова наконец начало доходить, что он лез к бывшей жене с аргументами и оправданиями, а надо было вообще иначе заводить разговор. Например, спросить, как она пережила разрыв и что вообще думала обо всем этом, какие приняла решения, а только потом начинать про себя и свои грандиозные планы. И вот так всю жизнь. Вместо того чтобы послушать, что скажут другие, Ваня только и делал, что переводил все разговоры на себя. Только он жертва. Он несчастный заложник судьбы, а вся эта его игра в благородство не что иное, как раздутое эго. Жаль, что так много всего уже было упущено… Он еще раз бросил взгляд на бронзового поэта, словно прощаясь с ним, и тихо, одними лишь губами произнес: «Спасибо, друг».
***
Супов бежал со всех ног, часы показывали без двух минут полночь. Перепрыгивая через клумбу, он увидел того же пса и постарался не приземлиться ему на хвост, а в полете еще умудрился бросить ему половину палки колбасы. Пес был местный, Супов знал, что он безобидный и никогда не связывается со всякими разбойными стаями.
Когда до перехода оставалось меньше пяти секунд, Ваня с усилием начал протискиваться между прутьями. Сегодня сделать это оказалось не так-то просто, потому что Супов начал поправляться и набирать вес.
В парке было тихо. Даже тише, чем обычно. Скульптуры стояли на своих местах и, кажется, даже не собирались сходить с постаментов, чтобы почесать своими бескостными языками и посплетничать. Застывшие в вечном вальсе танцоры смотрели друг на друга притворно-влюбленным взглядом, а Владимир Ильич все так же указывал рукой на торговый центр, словно хотел крикнуть: «Впегед за скидками и бонусными баллами!»
Супов не был здесь целую неделю, но до последнего надеялся, что сможет попрощаться с друзьями и заодно объяснит Петрушкину свой поступок, пока проход не запечатался, но, видимо, не успел…
Поэт, как обычно, сидел на скамье, закинув ногу на ногу и делая вид, что размышляет над очередной рифмой.
— Сработало, Слав, еще не до конца, конечно, но мы начали общаться, — достав семечки, начал свой рассказ Супов. Другу он тоже насыпал в ладонь горсть, но тот и не думал есть. — Я хотел прийти и поблагодарить тебя за всё, но никак не получалось. То тут дела, то там, а теперь зашла речь о том, чтобы съезжаться. Не сейчас, в перспективе, но это все равно значит, что по ночам я гулять больше не буду.
Поэт молчал. Молчал и Нептун, и Афродита, и другие жители парка. Даже забитые до предела урны не жевали свои угощения.
— Знаешь, твоя эта монетка… она ведь действительно помогла мне. Благодаря ей я все и осознал. С глаз как будто пелена упала. Я же законченным эгоистом был, а прикрывался диагнозом и прочими своими проблемами. Ты ведь меня насквозь видел. Я точно знаю.
Порыв ветра снес с руки Петрушкина несколько семечек. Ваня принял это за знак и улыбнулся.
— Жаль, что нам больше не суждено побеседовать, как раньше, но я все равно буду приходить к тебе иногда. И даже если ты мне не будешь отвечать, я все равно буду делиться новостями, пока не решу, что всё наше общение было простым помешательством на фоне болезни. Спасибо, дорогой друг.
Супов встал со скамьи и, достав из кошелька монетку, вложил ее в руку Петрушкину, а затем вернулся к дыре в заборе.
***
— Ну что, ушел? — спросила одна из скульптур.
— Вгоде бы да, — ответил Ильич, стоявший выше всех. — Хогошо, что все хогошо закончилось. Нечего тут шастать постогонним. Ладно, что там у нас по плану? Кто-то, кажется, хотел в кгокодила иггать? Двадцать минут осталось, я готов отгадывать.
— Слушай, Петрушкин, а что за история с волшебными деньгами? — поинтересовался Нептун у поэта, когда тот подкинул в воздух монетку и снова поймал. — Я-то прекрасно знаю, какую он бросил, и это, я тебе скажу, никакая не волшебная была, а самый обыкновенный пятачок, каких тут целый фонтан.
— Да так, ничего особенного, старый психологический прием, — со скрипом улыбнулся Петрушкин и, еще раз глянув на решку неизвестного номинала, бросил монету в воду. — Главное, что сработало. А Ильич прав: нечего тут посторонним шастать. Хорошо, что мы его больше не увидим. Пусть живет нормальной здоровой жизнью. Тебе, кстати, на Л.
— Ларнака! — охотно включился в игру Нептун.
Александр Райн