Лариса СТОЙЛОВА Пуговицы (из сборника «Венец») Недавно в темной кладовой наткнулась на старинную железную коробку. Бабушки давно нет на свете, а она лежит себе и по-прежнему полна разных пуговиц. Больших и маленьких, новеньких и потертых, срезанных со старых кофт, штанов и пальто. Вот эти маленькие белые с четырьмя дырочками я видела очень давно на нательной рубашке у покойного деда. Как много их здесь! Рядом бабушкина перламутровая бело-розовая красавица в стертом золотом ободке… Помню. Это с бабушкиного платья в мелкий розовый цветочек на коричневом поле. Мама сшила его для нее к празднику. После церковной службы бабушка пришла к нам в этом платье. Она была полная, ходила величаво, пахло от нее васильком и ладаном. Из плетеной корзины она выложила на стол краснобокие «свяченые» яблоки, и мы с сестрой обмакивали их в налитый ею в блюдца прозрачный мед, и зачарованно смотрели, как он струится. К вечеру началась гроза. После каждого раската грома бабушка крестилась, приговаривая: «Спаси и сохрани нас, Царица небесная!» А я, просвещенная природоведением четвероклассница, смеялась и толковала ей о круговороте воды в природе, убеждая, что гром бывает вовсе не оттого, что Илия Пророк едет по небу на колеснице. Она только смотрела на меня своими прозрачно-голубыми, строгими глазами и укоризненно качала головой. В ее низеньком, уютном доме перед занавешенной вышитым полотенцем иконой всегда горела лампадка. Как-то, я тайком взобралась на стол и долго всматривалась в икону. В ореоле колышущегося от моего дыхания огонька я увидела, что это обыкновенная разукрашенная фотография. Иисус, молодой, красивый, с длинными кудрями и бородкой, стоял под деревом. В руках у него был посох, рядом паслись белые овечки. Вдали виднелись таинственные темные холмы, над ними, прорезанное светлыми лучами сияло голубое небо. Сердце мое вдруг сильно забилось, и губы сами прошептали: «Господи Иисусе, спаси и сохрани!» Летними вечерами, набегавшись вволю, лежа в постели и погружаясь в сладкую дрему после знойного дня, я слышала, как молится бабушка, но не могла разобрать слов. Она разговаривала с Ним еле слышно, как бы по секрету. С годами бабушка ослабла и не ходила храм. По воскресеньям она сидела на лавочке, дожидаясь возвращающихся из церкви соседок, чтобы узнать, что заповедовал батюшка, разрешил ли есть рыбу во время поста? Помню, как они охотно отвечали: « Батюшка такой молодой, собой приятный и службу правил хорошо, и рыбу кушать позволил, потому что она «холоднокровная». Наивная, как мне тогда казалось, тихая вера моей неграмотной бабушки была и осталась для меня чистой и светлой тайной. Бабушка почти не рассказывала о себе. Под иконой висел старинный портрет ее покойной мамы. Она умерла рано и стала для бабушки вроде святой. Рядом висела большая крашеная рама с разными фотографиями. Небольшие, с резными краями, они нгалезали друг на друга и как будто рассказывали мне о чем-то важном, что я никак не могла разобрать. Я подолгу смотрела на незнакомые мне лица. Иногда бабушка рассказывала о том, чьи это свадьбы, кто чей родственник, племянник, или дядька и где они сейчас. Крестясь и шепча молитву, поминала тех, кого нет. Одного ее брата повесили, он был за коммунистов, другого зарезали, он был против них. А третий еще подростком уехал, как она говорила, в белый свет. А к ней, полусироте и бесприданнице, в шестнадцать лет посватался мой дед. Сватать приехал он франтом, на фаэтоне, и ее отец, женолюб и гуляка, сразу же приказал ей выйти за него. Было деду тогда всего двадцать, отец его против свадьбы не возражал. Потребовал испытать невесту. Пригласили ее на Рождество и убедились, что она готовить мастерица, да и скромница. Слова лишнего не сказала. Родители выделили сыну дом и землю, сад и виноградник. Бабушка тихо ворчала на деда всю жизнь. Понятно, росла сиротой и к ласкам не привыкла. Строгая была, а он терпел. Любил. Рожала она ему почти каждый год по ребенку. Во время войны снаряд упал прямо на их большой новый дом. А после войны советская власть отобрала у них сады и виноградники. Сначала вся семья жила в землянке, а к зиме вместе с родственниками намесили чамура, обсушили саманные кирпичи и построили маленький домик, куда свезли все, что уцелело от старого дома. В голодовку у бабушки из семерых детей один помер. От голода их спасла бездетная сестра мужа, Ганна. Каждый день она доставала что-то из своей шкатулки и шла на базар. За кольцо или золотой крестик тогда давали буханку хлеба или немного мамалыжной крупы. Маленькая, сухонькая баба Ганна, доживала свой век в коморке с глиняным полом. На подоконниках ветвились дремучие столетники и благоухали ароматные плоды айвы. Она угощала меня орехами и разрешала полистать толстую старинную библию с золотым обрезом, картинками и старославянскими, писанными красной вязью заглавными буквами. «При царе Николае люди жили хорошо, - вздыхала она, - а сейчас время антихриста!». Тогда я не понимала, что означают эти слова. Старушки казались мне пришедшими из неведомой древности. Увидев на телеэкране балерин в белых пачках, бабушка возмущенно отворачивалась с гневными словами: «Бесстыдницы! Боже, боже, какой позор!» - и шла на свой маленький огородик. Там у ограды по весне цвела прекрасная белая сирень. Ее росток мой дед выкопал с того места, где раньше они жили. Он не разрешал бабушке продавать ее душистые гроздья, но она упрямо несла их на рынок. Дед мой был человеком потерянных надежд. Во время войны он утратил все и, честно трудясь, оставался бедным. Все кануло, пошло прахом: земли, хозяйство и дом. От той жизни у него осталась лишь старинная толстая тетрадь, куда он каллиграфическим с завитушками подчерком записывал главные события: такого-то числа родился тот то, тогда-то был град с куриное яйцо… Еще помню большую серебряную ложку, которой ел только он. Чем-то она была ему дорога. Тяжелая работа на железной дороге рано сгорбила его. Лишь в повороте головы оставалось что-то значительное. Говорили, в молодости он был красавец и пел таким густым и мощным басом, что свечи гасли. Я удивилась, когда увидела этого семнадцатилетнего юношу на старой фотографии с пухлыми ангелами и вензелями на обороте. Прекрасный, крепкий, в щегольском костюме с бутоньеркой он сидел на кресле, закинув ногу на ногу. Взгляд прямой, гордый, английские башмаки сверкают. В такого можно влюбиться. Бабушка на него ворчала, а он относился к этому по-мужски снисходительно. Поглаживая усы и подмигивая, защищался: « У тебя от святости крылья не растут?» Рассказывал, что она смолоду такая. Как поженились, он рубль давал ей, чтоб коленку показала, а она ни в какую. Бабушка сердилась еще больше. А когда его не стало, сильно затосковала. В поминальные дни пекла, варила и целыми корзинами, на коромысле несла еду на кладбище… День ее начинался затемно. Она бесшумно вставала, расчесывала гребешком свои реденькие седые волосы и заплетала их в смешную косичку с тонюсеньким хвостиком на конце. Потом тихо сидела на краю своей жесткой кровати, о чем-то думая. Видимо, любила этот предрассветный, пронизанный тиканьем часов покой … Ее давно нет на свете. А пуговицы - вот - лежат. Они вынырнули из времени, которое похоже на корабль, затонувший на дне океана. По воле случая волны вынесли их наверх. Если бы они принадлежали какому-нибудь большому, известному человеку их выставили бы в музее или каждую продавали бы с аукциона. Но эти старые пуговицы никому не интересны. Слишком незначительна жизнь одного маленького, ничем не прославившего себя человека, который в тяжкие и скудные времена собирал их, чтобы чинить одежду своим родным. Выбросить? Нет. Пусть лежат.
Бендеры литературные
Читаем бендерских авторов
Лариса СТОЙЛОВА
Пуговицы
(из сборника «Венец»)
Недавно в темной кладовой наткнулась на старинную железную коробку. Бабушки давно нет на свете, а она лежит себе и по-прежнему полна разных пуговиц. Больших и маленьких, новеньких и потертых, срезанных со старых кофт, штанов и пальто. Вот эти маленькие белые с четырьмя дырочками я видела очень давно на нательной рубашке у покойного деда. Как много их здесь! Рядом бабушкина перламутровая бело-розовая красавица в стертом золотом ободке…
Помню. Это с бабушкиного платья в мелкий розовый цветочек на коричневом поле. Мама сшила его для нее к празднику. После церковной службы бабушка пришла к нам в этом платье. Она была полная, ходила величаво, пахло от нее васильком и ладаном. Из плетеной корзины она выложила на стол краснобокие «свяченые» яблоки, и мы с сестрой обмакивали их в налитый ею в блюдца прозрачный мед, и зачарованно смотрели, как он струится. К вечеру началась гроза. После каждого раската грома бабушка крестилась, приговаривая: «Спаси и сохрани нас, Царица небесная!» А я, просвещенная природоведением четвероклассница, смеялась и толковала ей о круговороте воды в природе, убеждая, что гром бывает вовсе не оттого, что Илия Пророк едет по небу на колеснице. Она только смотрела на меня своими прозрачно-голубыми, строгими глазами и укоризненно качала головой.
В ее низеньком, уютном доме перед занавешенной вышитым полотенцем иконой всегда горела лампадка. Как-то, я тайком взобралась на стол и долго всматривалась в икону. В ореоле колышущегося от моего дыхания огонька я увидела, что это обыкновенная разукрашенная фотография. Иисус, молодой, красивый, с длинными кудрями и бородкой, стоял под деревом. В руках у него был посох, рядом паслись белые овечки. Вдали виднелись таинственные темные холмы, над ними, прорезанное светлыми лучами сияло голубое небо. Сердце мое вдруг сильно забилось, и губы сами прошептали: «Господи Иисусе, спаси и сохрани!»
Летними вечерами, набегавшись вволю, лежа в постели и погружаясь в сладкую дрему после знойного дня, я слышала, как молится бабушка, но не могла разобрать слов. Она разговаривала с Ним еле слышно, как бы по секрету.
С годами бабушка ослабла и не ходила храм. По воскресеньям она сидела на лавочке, дожидаясь возвращающихся из церкви соседок, чтобы узнать, что заповедовал батюшка, разрешил ли есть рыбу во время поста? Помню, как они охотно отвечали: « Батюшка такой молодой, собой приятный и службу правил хорошо, и рыбу кушать позволил, потому что она «холоднокровная».
Наивная, как мне тогда казалось, тихая вера моей неграмотной бабушки была и осталась для меня чистой и светлой тайной.
Бабушка почти не рассказывала о себе. Под иконой висел старинный портрет ее покойной мамы. Она умерла рано и стала для бабушки вроде святой. Рядом висела большая крашеная рама с разными фотографиями. Небольшие, с резными краями, они нгалезали друг на друга и как будто рассказывали мне о чем-то важном, что я никак не могла разобрать. Я подолгу смотрела на незнакомые мне лица. Иногда бабушка рассказывала о том, чьи это свадьбы, кто чей родственник, племянник, или дядька и где они сейчас. Крестясь и шепча молитву, поминала тех, кого нет. Одного ее брата повесили, он был за коммунистов, другого зарезали, он был против них. А третий еще подростком уехал, как она говорила, в белый свет. А к ней, полусироте и бесприданнице, в шестнадцать лет посватался мой дед. Сватать приехал он франтом, на фаэтоне, и ее отец, женолюб и гуляка, сразу же приказал ей выйти за него. Было деду тогда всего двадцать, отец его против свадьбы не возражал. Потребовал испытать невесту. Пригласили ее на Рождество и убедились, что она готовить мастерица, да и скромница. Слова лишнего не сказала. Родители выделили сыну дом и землю, сад и виноградник.
Бабушка тихо ворчала на деда всю жизнь. Понятно, росла сиротой и к ласкам не привыкла. Строгая была, а он терпел. Любил. Рожала она ему почти каждый год по ребенку.
Во время войны снаряд упал прямо на их большой новый дом. А после войны советская власть отобрала у них сады и виноградники. Сначала вся семья жила в землянке, а к зиме вместе с родственниками намесили чамура, обсушили саманные кирпичи и построили маленький домик, куда свезли все, что уцелело от старого дома. В голодовку у бабушки из семерых детей один помер. От голода их спасла бездетная сестра мужа, Ганна. Каждый день она доставала что-то из своей шкатулки и шла на базар. За кольцо или золотой крестик тогда давали буханку хлеба или немного мамалыжной крупы. Маленькая, сухонькая баба Ганна, доживала свой век в коморке с глиняным полом. На подоконниках ветвились дремучие столетники и благоухали ароматные плоды айвы. Она угощала меня орехами и разрешала полистать толстую старинную библию с золотым обрезом, картинками и старославянскими, писанными красной вязью заглавными буквами. «При царе Николае люди жили хорошо, - вздыхала она, - а сейчас время антихриста!».
Тогда я не понимала, что означают эти слова. Старушки казались мне пришедшими из неведомой древности.
Увидев на телеэкране балерин в белых пачках, бабушка возмущенно отворачивалась с гневными словами: «Бесстыдницы! Боже, боже, какой позор!» - и шла на свой маленький огородик. Там у ограды по весне цвела прекрасная белая сирень. Ее росток мой дед выкопал с того места, где раньше они жили. Он не разрешал бабушке продавать ее душистые гроздья, но она упрямо несла их на рынок.
Дед мой был человеком потерянных надежд. Во время войны он утратил все и, честно трудясь, оставался бедным. Все кануло, пошло прахом: земли, хозяйство и дом. От той жизни у него осталась лишь старинная толстая тетрадь, куда он каллиграфическим с завитушками подчерком записывал главные события: такого-то числа родился тот то, тогда-то был град с куриное яйцо… Еще помню большую серебряную ложку, которой ел только он. Чем-то она была ему дорога.
Тяжелая работа на железной дороге рано сгорбила его. Лишь в повороте головы оставалось что-то значительное. Говорили, в молодости он был красавец и пел таким густым и мощным басом, что свечи гасли. Я удивилась, когда увидела этого семнадцатилетнего юношу на старой фотографии с пухлыми ангелами и вензелями на обороте. Прекрасный, крепкий, в щегольском костюме с бутоньеркой он сидел на кресле, закинув ногу на ногу. Взгляд прямой, гордый, английские башмаки сверкают. В такого можно влюбиться. Бабушка на него ворчала, а он относился к этому по-мужски снисходительно. Поглаживая усы и подмигивая, защищался: « У тебя от святости крылья не растут?» Рассказывал, что она смолоду такая. Как поженились, он рубль давал ей, чтоб коленку показала, а она ни в какую. Бабушка сердилась еще больше. А когда его не стало, сильно затосковала. В поминальные дни пекла, варила и целыми корзинами, на коромысле несла еду на кладбище…
День ее начинался затемно. Она бесшумно вставала, расчесывала гребешком свои реденькие седые волосы и заплетала их в смешную косичку с тонюсеньким хвостиком на конце. Потом тихо сидела на краю своей жесткой кровати, о чем-то думая. Видимо, любила этот предрассветный, пронизанный тиканьем часов покой …
Ее давно нет на свете. А пуговицы - вот - лежат. Они вынырнули из времени, которое похоже на корабль, затонувший на дне океана. По воле случая волны вынесли их наверх. Если бы они принадлежали какому-нибудь большому, известному человеку их выставили бы в музее или каждую продавали бы с аукциона. Но эти старые пуговицы никому не интересны. Слишком незначительна жизнь одного маленького, ничем не прославившего себя человека, который в тяжкие и скудные времена собирал их, чтобы чинить одежду своим родным.
Выбросить? Нет. Пусть лежат.