30 ноя
— Мама, прекрати меня опекать!
Я взрослый мужик уже!
— Женечка, ну разве ж так можно? Ты почему нормально не кушаешь? Горячий суп нужно есть хотя бы раз в сутки. И еще грязно у тебя… Но я все уберу, ты не волнуйся. Сыночка, а ты почему не женишься? Ой, я тебя с такой хорошей девочкой познакомлю…
***
Женя застонал в подушку, накрывая голову одеялом. Снова.
На часах было шесть сорок утра.
— Мама, — прохрипел он, выходя из комнаты через десять минут. Вид у него был помятый, в одних трусах, волосы торчком. — Ну ё-моё. Суббота же.
На кухне, окутанная паром, стояла Алла Николаевна. Маленькая, сухонькая, в своем неизменном ситцевом халате, она орудовала половником, как дирижерской палочкой. На плите что-то шкварчало и булькало.
— Доброе утро, Евгений, — сказала она своим «учительским» тоном. Тем самым, от которого у него в школьные годы холодело внутри, даже если он не сделал ничего плохого. — Кто рано встает, тому бог подает. А ты спишь до обеда, жизнь мимо проходит.
— Мам, — Женя прислонился к косяку, стараясь не закипать. — У тебя давление сто шестьдесят было вчера вечером. Врач что сказал? Лежать. Постельный режим. А ты что делаешь?
— Я блинчики завела. Твои любимые, с творогом. И борщ варю. Ты же худой, как жердь. Смотреть больно. Питаешься своими… — она брезгливо кивнула на пустую коробку из-под пиццы, торчащую из мусорного ведра, — полуфабрикатами. Желудок испортишь, язву заработаешь.
— Мама! — Женя повысил голос, и Алла Николаевна демонстративно поджала губы. — Мне тридцать два года. Я сам знаю, что мне есть. Я просил тебя не вставать к плите. Я вчера заказал еду из ресторана, полный холодильник контейнеров!
— Химия одна в твоих ресторанах, — отрезала она, переворачивая блин. — Садись, ешь. Пока горячее.
Женя вздохнул, чувствуя, как привычная тяжесть опускается на плечи. Четвертый месяц. Четвертый месяц его холостяцкая берлога, его крепость, превращалась в филиал педагогического училища с уклоном в домоводство.
Он любил мать. Честно любил. Но это уважение, смешанное с сыновним долгом, сейчас трещало по швам, как старая ткань. Когда ей поставили диагноз — проблемы с сердцем, плюс суставы, — он не раздумывая забрал её к себе. Поселок, где она жила, был далеко от нормальной больницы. Да и одну оставлять страшно.
«Дом престарелых — это для тех, у кого совести нет», — думал он тогда. Сейчас эта мысль уже не казалась такой кощунственной.
Он сел за стол. Блинчики пахли одуряюще вкусно, детством. Но кусок не лез в горло от раздражения.
— Ты рубашку погладил? — спросила она, не оборачиваясь.
— Какую рубашку? Я в футболке пойду. Я с пацанами встретиться хотел.
— С какими пацанами? Опять с Лешкой этим? Оболтусы. В твоем возрасте, Женя, люди с женами гуляют, с детьми в парке. А ты всё с дружками пенное гоняешь.
— Мам, прекрати.
— А что прекрати? Я мать, я добра желаю. Вот Леночка, дочка Зинаиды Петровны, умница, красавица, развлась недавно…
— Мама! — Женя грохнул чашкой об стол. Чай выплеснулся на скатерть.
Алла Николаевна замерла. Повернулась к нему медленно, с выражением оскорбленного достоинства на лице.
— Нервный ты стал, Женя. Несдержанный. Это от неустроенности. Женская рука нужна в доме. Я вот пока жива — ухаживаю, а как меня не станет… Зарастешь грязью.
— Я найму клининг! — рявкнул он. — Мама, я взрослый мужик! Я зарабатываю достаточно, чтобы не стоять у плиты и не гладить шнурки! Пойми ты, наконец! Я тебя сюда привез, чтобы ты лечилась! Отдыхала! А не работала домработницей и не пилила меня!
Она посмотрела на него долгим, пронзительным взглядом. В её глазах, выцветших, голубых, мелькнуло что-то детское, обиженное.
— Я не домработница, — тихо сказала она. — Я мать. И пока я хожу, я буду заботиться. Доедай. Остынет.
И вышла из кухни, шаркая тапочками. Спина у неё была прямая, как палка. Педагог на марше.
***
Вечером Женя сбежал из дома. Просто не выдержал.
Бар был шумным, прокуренным (хотя курить вроде как запретили), и это было именно то, что нужно. Он сидел за липким столиком с Саней и Витькой, крутил в руках бокал с темным напитком и жаловался.
— Она переставила мои книги, прикиньте? — говорил он, распаляясь. — У меня система была. По работе, по дизайну, художка. Прихожу — всё по цвету корешков расставлено! «Так красивее», говорит! А я теперь справочник найти не могу!
Саня, жуя гренку, хмыкнул.
— Ну, Жека, это мелочи. Старики, они такие. У них свои приколы.
— Мелочи?! — Женя подался вперед. — Сань, я домой идти не хочу. Реально не хочу. Там не мой дом больше. Там… штаб. Шаг влево — расстрел, шаг вправо — лекция о вреде одиночества. Она мои трусы гладит! Трусы, Карл! И складывает стопочкой. Я себя чувствую пятилетним идиотом.
— Так поговори с ней, — пожал плечами Витька. — Скажи: «Мам, стопэ».
— Да говорил я! Тысячу раз! Она кивает, типа «да-да», а на следующий день — то же самое. «Я лучше знаю, я жизнь прожила». Училка, блин. Всю жизнь завучем отпахала, привыкла командовать парадом. А я не школьник, я не могу по струнке ходить!
Женя сделал большой глоток. Горечь напитка смешалась с горечью обиды.
— Знаете, я грешным делом думаю… Может, пансионат? Ну, платный, хороший. Там врачи, уход, ровесники. Общение.
Саня перестал жевать. Посмотрел на Женю внимательно, без улыбки.
— Ты гонишь, брат.
— Почему гоню? — Женя ощетинился. — Это цивилизованно.
— Это мать, Жека. Она тебя вырастила. Помнишь, ты рассказывал, как она на трех работах пахала, когда отец ушел? Чтобы ты в универ поступил. А теперь она старая, чудит немного, а ты её — в утиль?
— Не в утиль! — Женя почувствовал, как краснеют уши. — Я же говорю — хороший пансионат! Я платить буду!
— Да хоть золотой, — Витька покачал головой. — Для них это всё равно как на помойку выкинуть. Предательство это. Потерпи. Сколько ей там осталось?
Женя замолчал. Слова друзей, вместо того чтобы поддержать, ударили под дых.
— Вы не понимаете, — буркнул он. — Вы с ней не живете. Это ад. Ладно, мне пора.
Он расплатился и вышел на улицу. Осенний ветер швырнул в лицо горсть холодных капель. «Потерпи». Легко им говорить.
***
Дома было тихо. Слишком тихо. Обычно в это время работал телевизор — Алла Николаевна смотрела какие-то бесконечные ток-шоу, где все орали друг на друга.
Женя разулся, стараясь не шуметь.
— Мам?
Тишина.
Сердце пропустило удар. Он метнулся в её комнату. Пусто. Кровать заправлена идеально, ни морщинки.
На кухне — никого. В ванной — темно.
Паника холодной волной накрыла с головой. Где она? Время одиннадцать вечера.
Он выбежал на балкон. Никого. Вернулся в коридор и тут заметил, что её пальто нет на вешалке. И сапог нет.
Женя схватил телефон. Набрал её номер. Гудки шли долгие, тягучие, бесконечные.
— Ну возьми же, возьми… — шептал он, натягивая кроссовки прямо на босу ногу.
«Абонент не отвечает».
Он вылетел из подъезда. Двор был пуст. Фонарь мигал, отбрасывая дерганые тени на детскую площадку. Куда она могла пойти? У неё здесь никого нет. Она города толком не знает.
Женя побежал к соседнему скверу. Может, воздухом подышать вышла? Давление скакнуло?
— Мама! — крикнул он. Голос сорвался.
Никого.
В голове проносились страшные картинки. Стало плохо с сердцем. Упала. Лежит где-то в кустах. Или заблудилась. Или… обиделась и уехала? Куда? На вокзал?
Он набрал еще раз. И услышал тихую мелодию — старый советский вальс. Звук шел со стороны дальней скамейки, скрытой за разросшимся кустарником.
Женя рванул туда.
Алла Николаевна сидела на лавочке, сгорбившись. Рядом стоял её старый, потертый чемодан. Тот самый, с которым она приехала.
Женя остановился, тяжело дыша. Ноги стали ватными.
— Мам… Ты чего?
Она подняла голову. В свете фонаря он увидел, что она плачет. Тихо, беззвучно, просто слезы текут по морщинистым щекам.
— Женя, — голос её дрожал. — А я вот… ухожу.
— Куда? — он опустился перед ней на корточки, взял её холодные руки в свои. — Куда ты на ночь глядя? С ума сошла?
— Домой поеду, — она шмыгнула носом, как маленькая девочка. — На вокзал сейчас… Там поезд ночной есть.
— Зачем? Почему?
— Мешаю я тебе, сынок. Я же вижу. Я же не слепая. Ты домой идти не хочешь. Злишься. Кричишь. Друзьям жалуешься…
Женя похолодел.
— Ты слышала?
— Слышала, — она кивнула. — Ты когда уходил, телефон не заблокировал. Позвонил случайно кому-то… Видимо, когда обувался. И я слышала. Как ты сказал… про ад. И про пансионат.
Внутри у Жени всё оборвалось. Стыд был такой жгучий, что хотелось провалиться сквозь асфальт, прямо в преисподнюю.
— Мам… — прошептал он. — Прости. Я идиот. Я просто… устал. Я не хотел.
— Я знаю, что устал, — она высвободила руки и полезла в карман за платком. — Я же старая, нудная. Училка. Привыкла всех строить. Мне кажется, я помогаю, а я… душу. Я понимаю, Женя. Я всё понимаю. Просто… страшно мне быть бесполезной. Понимаешь?
Она посмотрела на него, и в этом взгляде было столько боли, что Женя едва сдержал слезы.
— Пока я что-то делаю — готовлю, убираю, ворчу на тебя — я живая. Я нужная. А если я лягу и буду лежать, как ты просишь… это всё. Это конец. Это значит, я просто балласт. Овощ. Я не хочу быть овощем, сынок. Я хочу быть мамой.
Женя уткнулся лбом в её колени, в колючее драповое пальто. Оно пахло нафталином и её духами «Красная Москва». Родной запах.
— Ты не балласт, — глухо сказал он. — Ты мама. Просто… у меня свои привычки. Я привык жить один. Мне трудно, когда мои вещи трогают. Но это не значит, что я хочу тебя сдать куда-то. Я ляпнул не подумав. Пьяный был, дурной.
— Правда? — она погладила его по голове, по жестким волосам. Рука у неё была легкая, сухая.
— Правда. Никакого пансионата. Никогда. Я тебя не отдам.
Они посидели так минуту. Ветер шумел в кронах деревьев.
— Пошли домой, — сказал Женя, поднимаясь. Он подхватил чемодан. — Холодно. Еще простудишься.
— А борщ? — вдруг спросила она встревоженно. — Я ж кастрюлю в холодильник не убрала. Скиснет.
— Да хрен с ним, с борщом, — Женя рассмеялся, чувствуя невероятное облегчение. — Новый сварим. Или закажем.
— Ну уж нет, — Алла Николаевна встала, опираясь на его руку. Тон её снова стал приобретать командные нотки, но теперь они звучали мягче. — Закажем… Травить желудок. Сама сварю. Только ты, Женя, картошку почистишь. У меня руки болят.
— Почищу, мам. И картошку, и морковку.
Они медленно шли к подъезду. Женя подстраивался под её шаркающий шаг.
— Слушай, мам, — начал он осторожно. — Давай договоримся.
— О чем?
— Ты хозяйничаешь на кухне. Это твоя территория. Готовь что хочешь, я слова не скажу. Но мою комнату не трогай. Вообще. Даже если там пыль вековая лежит. Договорились?
Алла Николаевна помолчала, обдумывая ультиматум.
— И книги не переставлять?
— Нет.
— И носки не разбирать?
— Боже упаси.
— Хм… Ну ладно. Но на кухне я командую. И чтобы посуду за собой мыл сразу!
— Есть, товарищ генерал, — козырнул Женя.
Они вошли в лифт. Женя смотрел на мать — маленькую, уставшую, но уже не такую потерянную. Она поправляла платок перед зеркалом.
— А насчет Леночки ты зря, — вдруг сказала она, глядя на его отражение. — Хорошая девочка. Печет пироги.
— Мам! — простонал Женя, закатывая глаза.
— Всё-всё, молчу. Молчу, — она хитро улыбнулась. — Но телефончик я её на холодильник магнитом прикрепила. Мало ли.
Дома, в тепле, пахло тем самым борщом и уютом. Женя раздел мать, помог ей снять сапоги. Она казалась совсем хрупкой без своего пальто.
— Чай будем пить? — спросила она. — С мятой?
— Будем. Иди ложись, я сам заварю. И принесу тебе в постель.
— Не надо в постель, я не инвалид, — возмутилась она, но тут же осеклась, поймав его взгляд. — Ладно. Неси. Но только в красивой чашке, той, с золотой каемочкой.
Женя пошел на кухню. Он достал чашку с золотой каемочкой. Нашел мяту. Поставил чайник.
Он посмотрел на свои книги в гостиной. Они стояли ровными рядами, по цвету. Красные к красным, синие к синим. Выглядело это, честно говоря, идиотски. Найти ничего невозможно.
Женя подошел к полке, вытащил одну книгу и поставил её криво. Потом другую. Нарушил идеальный строй.
«Завтра переставлю как было, — подумал он. — А может, и не переставлю. Какая разница, в конце концов?»
Он взял поднос с чаем и пошел в спальню к матери.
— Мам, а расскажи про тот случай в школе, когда ты хулиганов указкой разогнала, — попросил он, ставя поднос на тумбочку.
Алла Николаевна просияла, усаживаясь поудобнее на подушках. Глаза её загорелись.
— О, это был восемьдесят пятый год! 9-й «Б», страшный класс…
Женя сел в кресло рядом, вытянул ноги и приготовился слушать историю, которую слышал уже раз двадцать. Но сегодня она звучала по-другому. Сегодня в ней не было нравоучений. Была просто жизнь. Жизнь, которая продолжалась, пока они были рядом.
И почему-то мысль о том, что он «жертвует» своей свободой, исчезла. На её место пришло что-то теплое и спокойное. Может, это и есть взросление? Понимать, что иногда нужно позволить кому-то погладить твои носки, просто чтобы этот человек чувствовал себя нужным.
— … и вот захожу я в класс, а Сидоров на парте стоит! — вещала Алла Николаевна, активно жестикулируя.
Женя улыбнулся и сделал глоток чая. Чай был вкусный. С мятой. Как в детстве.
Ещё больше историй тут!
https://dzen.ru/shockcontent?tab=articles
Интересно Ваше мнение, а лучшее поощрение лайк, подписка и поддержка ;)
***
Женя застонал в подушку, накрывая голову одеялом. Снова.
На часах было шесть сорок утра.
— Мама, — прохрипел он, выходя из комнаты через десять минут. Вид у него был помятый, в одних трусах, волосы торчком. — Ну ё-моё. Суббота же.
На кухне, окутанная паром, стояла Алла Николаевна. Маленькая, сухонькая, в своем неизменном ситцевом халате, она орудовала половником, как дирижерской палочкой. На плите что-то шкварчало и булькало.
— Доброе утро, Евгений, — сказала она своим «учительским» тоном. Тем самым, от которого у него в школьные годы холодело внутри, даже если он не сделал ничего плохого. — Кто рано встает, тому бог подает. А ты спишь до обеда, жизнь мимо проходит.
— Мам, — Женя прислонился к косяку, стараясь не закипать. — У тебя давление сто шестьдесят было вчера вечером. Врач что сказал? Лежать. Постельный режим. А ты что делаешь?
— Я блинчики завела. Твои любимые, с творогом. И борщ варю. Ты же худой, как жердь. Смотреть больно. Питаешься своими… — она брезгливо кивнула на пустую коробку из-под пиццы, торчащую из мусорного ведра, — полуфабрикатами. Желудок испортишь, язву заработаешь.
— Мама! — Женя повысил голос, и Алла Николаевна демонстративно поджала губы. — Мне тридцать два года. Я сам знаю, что мне есть. Я просил тебя не вставать к плите. Я вчера заказал еду из ресторана, полный холодильник контейнеров!
— Химия одна в твоих ресторанах, — отрезала она, переворачивая блин. — Садись, ешь. Пока горячее.
Женя вздохнул, чувствуя, как привычная тяжесть опускается на плечи. Четвертый месяц. Четвертый месяц его холостяцкая берлога, его крепость, превращалась в филиал педагогического училища с уклоном в домоводство.
Он любил мать. Честно любил. Но это уважение, смешанное с сыновним долгом, сейчас трещало по швам, как старая ткань. Когда ей поставили диагноз — проблемы с сердцем, плюс суставы, — он не раздумывая забрал её к себе. Поселок, где она жила, был далеко от нормальной больницы. Да и одну оставлять страшно.
«Дом престарелых — это для тех, у кого совести нет», — думал он тогда. Сейчас эта мысль уже не казалась такой кощунственной.
Он сел за стол. Блинчики пахли одуряюще вкусно, детством. Но кусок не лез в горло от раздражения.
— Ты рубашку погладил? — спросила она, не оборачиваясь.
— Какую рубашку? Я в футболке пойду. Я с пацанами встретиться хотел.
— С какими пацанами? Опять с Лешкой этим? Оболтусы. В твоем возрасте, Женя, люди с женами гуляют, с детьми в парке. А ты всё с дружками пенное гоняешь.
— Мам, прекрати.
— А что прекрати? Я мать, я добра желаю. Вот Леночка, дочка Зинаиды Петровны, умница, красавица, развлась недавно…
— Мама! — Женя грохнул чашкой об стол. Чай выплеснулся на скатерть.
Алла Николаевна замерла. Повернулась к нему медленно, с выражением оскорбленного достоинства на лице.
— Нервный ты стал, Женя. Несдержанный. Это от неустроенности. Женская рука нужна в доме. Я вот пока жива — ухаживаю, а как меня не станет… Зарастешь грязью.
— Я найму клининг! — рявкнул он. — Мама, я взрослый мужик! Я зарабатываю достаточно, чтобы не стоять у плиты и не гладить шнурки! Пойми ты, наконец! Я тебя сюда привез, чтобы ты лечилась! Отдыхала! А не работала домработницей и не пилила меня!
Она посмотрела на него долгим, пронзительным взглядом. В её глазах, выцветших, голубых, мелькнуло что-то детское, обиженное.
— Я не домработница, — тихо сказала она. — Я мать. И пока я хожу, я буду заботиться. Доедай. Остынет.
И вышла из кухни, шаркая тапочками. Спина у неё была прямая, как палка. Педагог на марше.
***
Вечером Женя сбежал из дома. Просто не выдержал.
Бар был шумным, прокуренным (хотя курить вроде как запретили), и это было именно то, что нужно. Он сидел за липким столиком с Саней и Витькой, крутил в руках бокал с темным напитком и жаловался.
— Она переставила мои книги, прикиньте? — говорил он, распаляясь. — У меня система была. По работе, по дизайну, художка. Прихожу — всё по цвету корешков расставлено! «Так красивее», говорит! А я теперь справочник найти не могу!
Саня, жуя гренку, хмыкнул.
— Ну, Жека, это мелочи. Старики, они такие. У них свои приколы.
— Мелочи?! — Женя подался вперед. — Сань, я домой идти не хочу. Реально не хочу. Там не мой дом больше. Там… штаб. Шаг влево — расстрел, шаг вправо — лекция о вреде одиночества. Она мои трусы гладит! Трусы, Карл! И складывает стопочкой. Я себя чувствую пятилетним идиотом.
— Так поговори с ней, — пожал плечами Витька. — Скажи: «Мам, стопэ».
— Да говорил я! Тысячу раз! Она кивает, типа «да-да», а на следующий день — то же самое. «Я лучше знаю, я жизнь прожила». Училка, блин. Всю жизнь завучем отпахала, привыкла командовать парадом. А я не школьник, я не могу по струнке ходить!
Женя сделал большой глоток. Горечь напитка смешалась с горечью обиды.
— Знаете, я грешным делом думаю… Может, пансионат? Ну, платный, хороший. Там врачи, уход, ровесники. Общение.
Саня перестал жевать. Посмотрел на Женю внимательно, без улыбки.
— Ты гонишь, брат.
— Почему гоню? — Женя ощетинился. — Это цивилизованно.
— Это мать, Жека. Она тебя вырастила. Помнишь, ты рассказывал, как она на трех работах пахала, когда отец ушел? Чтобы ты в универ поступил. А теперь она старая, чудит немного, а ты её — в утиль?
— Не в утиль! — Женя почувствовал, как краснеют уши. — Я же говорю — хороший пансионат! Я платить буду!
— Да хоть золотой, — Витька покачал головой. — Для них это всё равно как на помойку выкинуть. Предательство это. Потерпи. Сколько ей там осталось?
Женя замолчал. Слова друзей, вместо того чтобы поддержать, ударили под дых.
— Вы не понимаете, — буркнул он. — Вы с ней не живете. Это ад. Ладно, мне пора.
Он расплатился и вышел на улицу. Осенний ветер швырнул в лицо горсть холодных капель. «Потерпи». Легко им говорить.
***
Дома было тихо. Слишком тихо. Обычно в это время работал телевизор — Алла Николаевна смотрела какие-то бесконечные ток-шоу, где все орали друг на друга.
Женя разулся, стараясь не шуметь.
— Мам?
Тишина.
Сердце пропустило удар. Он метнулся в её комнату. Пусто. Кровать заправлена идеально, ни морщинки.
На кухне — никого. В ванной — темно.
Паника холодной волной накрыла с головой. Где она? Время одиннадцать вечера.
Он выбежал на балкон. Никого. Вернулся в коридор и тут заметил, что её пальто нет на вешалке. И сапог нет.
Женя схватил телефон. Набрал её номер. Гудки шли долгие, тягучие, бесконечные.
— Ну возьми же, возьми… — шептал он, натягивая кроссовки прямо на босу ногу.
«Абонент не отвечает».
Он вылетел из подъезда. Двор был пуст. Фонарь мигал, отбрасывая дерганые тени на детскую площадку. Куда она могла пойти? У неё здесь никого нет. Она города толком не знает.
Женя побежал к соседнему скверу. Может, воздухом подышать вышла? Давление скакнуло?
— Мама! — крикнул он. Голос сорвался.
Никого.
В голове проносились страшные картинки. Стало плохо с сердцем. Упала. Лежит где-то в кустах. Или заблудилась. Или… обиделась и уехала? Куда? На вокзал?
Он набрал еще раз. И услышал тихую мелодию — старый советский вальс. Звук шел со стороны дальней скамейки, скрытой за разросшимся кустарником.
Женя рванул туда.
Алла Николаевна сидела на лавочке, сгорбившись. Рядом стоял её старый, потертый чемодан. Тот самый, с которым она приехала.
Женя остановился, тяжело дыша. Ноги стали ватными.
— Мам… Ты чего?
Она подняла голову. В свете фонаря он увидел, что она плачет. Тихо, беззвучно, просто слезы текут по морщинистым щекам.
— Женя, — голос её дрожал. — А я вот… ухожу.
— Куда? — он опустился перед ней на корточки, взял её холодные руки в свои. — Куда ты на ночь глядя? С ума сошла?
— Домой поеду, — она шмыгнула носом, как маленькая девочка. — На вокзал сейчас… Там поезд ночной есть.
— Зачем? Почему?
— Мешаю я тебе, сынок. Я же вижу. Я же не слепая. Ты домой идти не хочешь. Злишься. Кричишь. Друзьям жалуешься…
Женя похолодел.
— Ты слышала?
— Слышала, — она кивнула. — Ты когда уходил, телефон не заблокировал. Позвонил случайно кому-то… Видимо, когда обувался. И я слышала. Как ты сказал… про ад. И про пансионат.
Внутри у Жени всё оборвалось. Стыд был такой жгучий, что хотелось провалиться сквозь асфальт, прямо в преисподнюю.
— Мам… — прошептал он. — Прости. Я идиот. Я просто… устал. Я не хотел.
— Я знаю, что устал, — она высвободила руки и полезла в карман за платком. — Я же старая, нудная. Училка. Привыкла всех строить. Мне кажется, я помогаю, а я… душу. Я понимаю, Женя. Я всё понимаю. Просто… страшно мне быть бесполезной. Понимаешь?
Она посмотрела на него, и в этом взгляде было столько боли, что Женя едва сдержал слезы.
— Пока я что-то делаю — готовлю, убираю, ворчу на тебя — я живая. Я нужная. А если я лягу и буду лежать, как ты просишь… это всё. Это конец. Это значит, я просто балласт. Овощ. Я не хочу быть овощем, сынок. Я хочу быть мамой.
Женя уткнулся лбом в её колени, в колючее драповое пальто. Оно пахло нафталином и её духами «Красная Москва». Родной запах.
— Ты не балласт, — глухо сказал он. — Ты мама. Просто… у меня свои привычки. Я привык жить один. Мне трудно, когда мои вещи трогают. Но это не значит, что я хочу тебя сдать куда-то. Я ляпнул не подумав. Пьяный был, дурной.
— Правда? — она погладила его по голове, по жестким волосам. Рука у неё была легкая, сухая.
— Правда. Никакого пансионата. Никогда. Я тебя не отдам.
Они посидели так минуту. Ветер шумел в кронах деревьев.
— Пошли домой, — сказал Женя, поднимаясь. Он подхватил чемодан. — Холодно. Еще простудишься.
— А борщ? — вдруг спросила она встревоженно. — Я ж кастрюлю в холодильник не убрала. Скиснет.
— Да хрен с ним, с борщом, — Женя рассмеялся, чувствуя невероятное облегчение. — Новый сварим. Или закажем.
— Ну уж нет, — Алла Николаевна встала, опираясь на его руку. Тон её снова стал приобретать командные нотки, но теперь они звучали мягче. — Закажем… Травить желудок. Сама сварю. Только ты, Женя, картошку почистишь. У меня руки болят.
— Почищу, мам. И картошку, и морковку.
Они медленно шли к подъезду. Женя подстраивался под её шаркающий шаг.
— Слушай, мам, — начал он осторожно. — Давай договоримся.
— О чем?
— Ты хозяйничаешь на кухне. Это твоя территория. Готовь что хочешь, я слова не скажу. Но мою комнату не трогай. Вообще. Даже если там пыль вековая лежит. Договорились?
Алла Николаевна помолчала, обдумывая ультиматум.
— И книги не переставлять?
— Нет.
— И носки не разбирать?
— Боже упаси.
— Хм… Ну ладно. Но на кухне я командую. И чтобы посуду за собой мыл сразу!
— Есть, товарищ генерал, — козырнул Женя.
Они вошли в лифт. Женя смотрел на мать — маленькую, уставшую, но уже не такую потерянную. Она поправляла платок перед зеркалом.
— А насчет Леночки ты зря, — вдруг сказала она, глядя на его отражение. — Хорошая девочка. Печет пироги.
— Мам! — простонал Женя, закатывая глаза.
— Всё-всё, молчу. Молчу, — она хитро улыбнулась. — Но телефончик я её на холодильник магнитом прикрепила. Мало ли.
Дома, в тепле, пахло тем самым борщом и уютом. Женя раздел мать, помог ей снять сапоги. Она казалась совсем хрупкой без своего пальто.
— Чай будем пить? — спросила она. — С мятой?
— Будем. Иди ложись, я сам заварю. И принесу тебе в постель.
— Не надо в постель, я не инвалид, — возмутилась она, но тут же осеклась, поймав его взгляд. — Ладно. Неси. Но только в красивой чашке, той, с золотой каемочкой.
Женя пошел на кухню. Он достал чашку с золотой каемочкой. Нашел мяту. Поставил чайник.
Он посмотрел на свои книги в гостиной. Они стояли ровными рядами, по цвету. Красные к красным, синие к синим. Выглядело это, честно говоря, идиотски. Найти ничего невозможно.
Женя подошел к полке, вытащил одну книгу и поставил её криво. Потом другую. Нарушил идеальный строй.
«Завтра переставлю как было, — подумал он. — А может, и не переставлю. Какая разница, в конце концов?»
Он взял поднос с чаем и пошел в спальню к матери.
— Мам, а расскажи про тот случай в школе, когда ты хулиганов указкой разогнала, — попросил он, ставя поднос на тумбочку.
Алла Николаевна просияла, усаживаясь поудобнее на подушках. Глаза её загорелись.
— О, это был восемьдесят пятый год! 9-й «Б», страшный класс…
Женя сел в кресло рядом, вытянул ноги и приготовился слушать историю, которую слышал уже раз двадцать. Но сегодня она звучала по-другому. Сегодня в ней не было нравоучений. Была просто жизнь. Жизнь, которая продолжалась, пока они были рядом.
И почему-то мысль о том, что он «жертвует» своей свободой, исчезла. На её место пришло что-то теплое и спокойное. Может, это и есть взросление? Понимать, что иногда нужно позволить кому-то погладить твои носки, просто чтобы этот человек чувствовал себя нужным.
— … и вот захожу я в класс, а Сидоров на парте стоит! — вещала Алла Николаевна, активно жестикулируя.
Женя улыбнулся и сделал глоток чая. Чай был вкусный. С мятой. Как в детстве.
Ещё больше историй тут!
https://dzen.ru/shockcontent?tab=articles
Интересно Ваше мнение, а лучшее поощрение лайк, подписка и поддержка ;)
А хочется о ком то заботиться, можно завести животинку или волонтером пойти