Житейские истории

:

Житейские Истории

вчера 20:12

Обманул жену, что едут на турбазу, а сам оставил ее в глухом лесу, где она чуть не погибла.

А дальше… (⅘)

Обманул жену, что едут на турбазу, а сам оставил ее в глухом лесу, где она чуть не погибла. - 5386016571884
https://ok.ru/group/70000003917036/topic/158282182966764
Александр, с экрана и со страниц газеты, разыгрывал идеальную роль убитого горем супруга. Он рассказывал о её «депрессии», о своей «бесконечной любви», о том, как он «отлучился на минутку», а вернувшись, не нашёл её. Он рыдал в кадре, и эти слёзы выглядели настолько настоящими, что у Насти подкатила тошнота. Лицемерие было таким густым, таким отвратительным, что его можно было потрогать.

Настя сидела на полу у горящей печи, скомкав в руках газету, и смотрела на пламя. Она чётко осознала своё положение. Ловушка. Она застряла между двух безумцев. Один – убийца, притворяющийся святым, обласканный полицией и телевидением. Второй – настоящий святой, сломленный и спрятавшийся от мира, потому что мир убил его семью. Страх перед Сергеем, его ночными кошмарами и разговорами с призраками, смешивался с щемящей, всепоглощающей жалостью. К кому из них было страшнее? Она не знала ответа.

Тем не менее, их сосуществование продолжалось. Настя молча выполняла работу по дому, Сергей молча уходил на промысел. Стояли тихие, промозглые дни, когда туман настолько плотно окутывал тайгу, что за ним терялись даже ближайшие ели. Лес затихал, затаив дыхание перед зимой.

Как-то раз, набирая хворост для растопки на опушке, недалеко от избушки, Настя заметила под корнями старой, поваленной бурей сосны какой-то странный предмет. Что-то маленькое, пыльное, с неестественным, гладким бочком. Она наклонилась и осторожно откопала его.

Это была машинка. Небольшая, металлическая, грузовичок. Одна её сторона была обгоревшей, краска слезла, обнажив чёрный, оплавленный металл. Память тут же услужливо подсказала Насте – она видела эту игрушку раньше. Она лежала в углу избы, на полке с прочим старьём, покрытая слоем пыли, как нечто слишком болезненное, чтобы к ней прикасаться.

Машинка Алёши. Погибшего сына Сергея.

Она держала её в руке, и эта крошечная, обгоревшая вещица весила как гиря, как самое настоящее вещественное доказательство той страшной истории, которую рассказала Агриппина. Не какой-то там газетной вырезкой, не чужими словами, а частью того кошмара, что навсегда поселился в глазах Сергея.

Весь день Настя ходила с этой машинкой, зажатой в кармане, чувствуя её каждой клеточкой своего тела. Вечером, когда Сергей, как обычно, уставился в пустоту за столом, безмолвно ужиная своей кашей, она сделала глубокий вдох, подошла и осторожно, почти с благоговением, положила машинку на стол перед ним. Машинка, очищенная от грязи, копоти и ржавчины, стояла на грубых досках, между его тарелкой и кружкой.

Сергей замер. Его вилка остановилась на полпути ко рту. Он смотрел на машинку. Сначала непонимающе, потом его взгляд стал меняться. В нём появилось узнавание, медленное и мучительное, как подъём из глубокого обморока. Он опустил вилку, его большая, грубая рука медленно потянулась к игрушке. Он осторожно коснулся обгоревшего бока кончиками пальцев, как будто боялся обжечься.

И тогда по его лицу, всегда неподвижному и суровому, словно по потрескавшемуся от времени камню, медленно, одна за другой, покатились слезы. Они текли беззвучно, оставляя влажные тропинки в его бороде.

Впервые, наверное, за все эти годы, мужчина плакал не в кошмаре, а наяву. Он плакал по своему сыну, глядя на его обгоревшую игрушку, и в этих тихих слезах была такая бездна горя, что в комнате стало нечем дышать.

Настя смотрела на него, и её собственное сердце сжималось от боли. Весь её страх перед ним растворился в этом мгновении, уступив место чему-то более сильному и древнему – состраданию. Девушка медленно подошла и села на лавку рядом с ним. Она не знала, что сказать. Никакие слова не имели смысла. Наст просто молча протянула свою руку – маленькую, тонкую – и накрыла ею его огромную, сжатую в тугой, дрожащий кулак ладонь.

Он вздрогнул от прикосновения, но не оттолкнул её. Кулак медленно разжался, и его пальцы, шершавые и сильные, сомкнулись вокруг её руки, цепко, почти болезненно, как тонущий хватается за соломинку.

Так они и сидели молча, в тихой избушке, затерянной в осенней тайге. Он – плача над обгоревшим осколком своего прошлого. Она – держа его за руку, деля с ним тяжесть его горя. Это был первый, хрупкий, немой мост, перекинутый между двумя одинокими, израненными вселенными. И впервые за долгое время в обеих этих вселенных стало чуть меньше пустоты.

******

С того дня в избушке, затерянной в осенней тайге, что-то неуловимо изменилось. Воздух, прежде пропитанный лишь дымом и молчаливым отчаянием, теперь носил в себе отголоски тихого диалога двух сломленных душ. Настя, сама едва державшаяся на плаву, с тёмной бездной горя внутри, инстинктивно потянулась к тому, кто тонул рядом.

Она стала его ангелом-хранителем, тихим и ненавязчивым. Она не спорила с его иллюзиями, не пыталась грубо вернуть его в реальность, понимая, что это убьёт его окончательно. Вместо этого девушка начала осторожно вплетаться в них, становясь частью его вымышленного мира, чтобы хоть как-то заземлить его.

Как-то вечером, когда Сергей молча смотрел на потрёпанную фотографию, Настя, не глядя на него, тихо сказала:

— Сергей,а Марина… наверное, она была очень доброй. У неё глаза такие… спокойные.

Он поднял на девушку удивленный взгляд, и в его глазах мелькнула слабая искорка чего-то похожего на благодарность.

— Да,– прошептал он скрипучим голосом. – Она… она никогда не кричала. Даже на Алёшку. Всегда находила слова.

В другой раз, увидев, как он перекладывает с места на место обгоревшую машинку, Настя заметила:

— Алёша, наверное, очень любил этот грузовичок. Такие игрушки мальчишкам всегда нравятся. Надёжные, как у папы.

Сергей кивнул, сжав в кулаке игрушку.

— Таскал её везде с собой. В кровать брал. Говорил: "Вырасту, буду водителем грузовика". Не стал, — голос несчастного отца дрогнул.

Настя осторожно говорила с ним о его боли, не осуждая, не испытывая страха, а просто принимая её как данность. Её всепонимающая, безмолвная любовь – чистая, лишённая всякого расчёта, и прощающая – начала по капле растапливать многолетний лёд в его душе. Сергей не сразу отвечал, иногда просто молча слушал, и в его глазах, привыкших видеть лишь призраков, постепенно начинал проступать контур живого человека, сидящего рядом.

Сергей начал медленно, нехотя, выходить из своей раковины. Его забота была грубоватой, лишённой мягкости, но от этого не менее ценной.

— На, – однажды утром он протянул ей стоптанные, но крепкие валенки. – Ноги промочишь, замёрзнешь. Не по-городскому тут.

— Спасибо,– тихо сказала Настя, чувствуя, как комок подкатывает к горлу. Эта простая забота была для неё непривычной и оттого особенно трогательной.

Каждый день они становились все ближе друг другу. За завтраком уже никто не молчал. Разговоры сначала были неуверенные, осторожные, но шли дни и теперь уже завтрак в молчании их обоих очень бы удивил. А потом, Сергей стал учить Настю жизни в лесу, показывая и рассказывая всё это своим немного сложным, деловым тоном.

«Это– зверобой, – говорил он, протягивая ей сухую веточку. – От горла, если что, заваришь. А вон та, с красными ягодами – никогда не бери. Волчья. Смерть».

Он научил Настю ставить простые силки на птицу, показывал, как находить в лесу сухие ветки для растопки даже в самый сырой день. Сергей был её щитом, надеждой и её защитой в этом диком мире. И в этой его грубоватой, но абсолютной надежности Настя впервые по-настоящему за долгие месяцы почувствовала себя в безопасности. Не в иллюзорной безопасности четырёх стен, а в настоящей, исходящей от человека, который, несмотря на свои раны, был силён и знал, как выжить.

Однажды, когда они вместе чистили пойманную им рыбу, сидя на завалинке под холодным осенним солнцем, Настя, глядя на его уверенные, быстрые движения, вдруг заговорила. Тихо, словно боясь спугнуть хрупкое доверие, возникшее между ними.

— У меня… тоже был ребёнок, – произнесла она, и слова выходили с трудом, будто ржавые гвозди. – Мальчик. Он… он едва родился, но его сразу же не стало. Не сделал ни одного вдоха.

Рука Сергея дрогнула, нож в руке замедлил ход, но не остановился. Он не смотрел на Настю, давая ей возможность говорить.

— Мне после этого… ничего не хотелось. Совсем. – Она смотрела на свои дрожащие пальцы, испачканные в рыбьей чешуе. – Мир стал серым и пустым. А Саша… муж… он не понимал. Он злился. Говорил, что я специально себя накручиваю, что мне "просто надо взять себя в руки". А я не могла. Мне было так плохо, так тоскливо… будто меня самой больше не существует.

Она замолчала, сглотнув комок в горле. Сергей отложил нож и рыбу, вытер руки о брюки. Он смотрел перед собой, на потемневшие от влаги брёвна сруба.

— Люди… они чужую боль, как занозу, чувствуют, – медленно, подбирая слова, заговорил он. – Им дискомфортно. Им проще сказать "возьми себя в руки", чем признать, что боль бывает такой сильной, что её руками не возьмёшь. Они боятся. Твой муж… он просто испугался. Испугался твоего горя. Потому что сам с твоим горем справиться не мог, да и не хотел.

Он повернул к Насте своё суровое, иссечённое морщинами лицо, и в его глазах не было ни капли осуждения, лишь то самое, знакомое ей по ночным кошмарам, понимание.

— Но это не оправдывает его, – твёрдо добавил он. – Никто не имеет права бросать раненого. Никто.

В его словах не было сладкой жалости, от которой её тошнило в рассказах Александра. В них была суровая правда человека, видевшего раны. И в этой правде было больше утешения, чем во всех словах, сказанных ей за последние месяцы.

Так они сидели так ещё некоторое время, плечом к плечу, под пронзительно синим осенним небом, двое одиноких человека, нашедших в глубине тайги нечто, чего они лишились в большом мире – безусловное понимание и право на свою боль. Исцеление шло медленно, как движение сока в деревьях перед зимней спячкой, но оно уже началось.

*****

Однажды утром Сергей проснулся от того, что в избу через маленькое окошко бил не просто серый осенний свет, а какой-то особенный, пронзительный и ясный, будто туман не только в лесу, но и в его собственной голове вдруг рассеялся. Он лежал неподвижно, прислушиваясь к привычным звукам: потрескиванию остывающей за ночь печки, шуршанию мыши за стеной, ровному дыханию за занавеской.

Он поднялся и тихо, чтобы не разбудить Настю, подошёл к занавесу, отодвинул его край. Настя спала, свернувшись калачиком, её тёмные волосы растрепались по подушке, а на лице, смягчённом сном, не было и тени той вечной напряжённой скорби, что он видел днём. Она выглядела совсем юной, беззащитной, и от этого что-то острое и давно забытое сжалось у него внутри.

Он стоял и смотрел на неё, и в нём просыпалось давно забытое, почти чужое чувство — живая, настоящая ответственность за этого человека, за её сломанную жизнь, которая теперь непостижимым образом оказалась вплетена в его собственную, такую же изломанную судьбу.

Он отвернулся и начал молча, с непривычной собранностью, растапливать печь. Когда вода в котле закипела, он слышал, как Настя проснулась, зашевелилась. Он налил в две жестяные кружки чай и поставил их на стол.

— Настя, — сказал он тихо, но твёрдо.

Она вышла из-за занавески, поправляя мятый свитер, её взгляд был ещё сонным.

— Что-то случилось?

Он смотрел на неё, и его взгляд был другим. Не сумасшедшим, не отсутствующим, не затуманенным болью. Он был ясным, пронзительным, как утренний свет за окном. В нём была страшная, трезвая правда.

— Их нет, — произнёс он, и слова эти, прозвучавшие в тишине избы, были похожи на приговор самому себе. — Я знаю. Марины и Алёши нет. Уже шесть лет.

Настя замерла, не в силах вымолвить ни слова. Она просто смотрела на него, широко раскрыв глаза, чувствуя, как земля уходит из-под ног от этого внезапного, долгожданного и пугающего прозрения.

Он не стал ждать её ответа, а начал говорить сам. Медленно, с трудом, вытаскивая из себя слова, как осколки стекла, впившиеся в плоть. Он рассказал правду о том дне.

— Мы собирались с самого утра поехать за город. Я за рулём. Марина с Алёшкой на заднем сиденье. Сын уснул, прижавшись к её плечу, а она смотрела в окно. Я… я только что подписал контракт, большой, важный. Переиграл их всех. Был счастлив. Говорил ей, что теперь мы сможем купить дом у моря, что у Алёшки будет всё…

Он замолчал, сжав кулаки, его костяшки побелели.

— Я повернул ключ зажигания. И… всё. Оглушительный грохот. Пламя. Я не понял сразу, что произошло. Просто вдруг стало жарко и темно. А потом… потом я увидел их. Обернулся, а они уже не могли кричать. Взрывное устройство было прикреплено под задним колесом. Там… на этом месте на заднем сидела сидела Марина…

Голос его срывался, но он продолжал, глядя куда-то внутрь себя, на вечно горящую перед глазами картинку.

— Я пытался их вытащить. Руки обжигал, но не чувствовал. Кричал их имена. Но было уже поздно. Меня отбросило взрывной волной, я отделался ожогами и сотрясением. А они…

Сергей умолк, и в избе повисла тяжёлая, горькая тишина, нарушаемая лишь треском полена в печи.

— Я не мог с этим жить.Просто не мог. Мой мозг… сломался. Ушёл туда, где они ещё живы. Где я могу их защитить, заработать для них, привезти сюда, в безопасное место.

Он поднял на Настю свой ясный, полный неизбывной боли взгляд.

— Но я не могу прятаться вечно. И ты не можешь.

Он сделал паузу, давая ей понять смысл своих слов.

— Пора возвращаться. Мне… и тебе.

— Возвращаться? Куда? — прошептала она, всё ещё не в силах осознать происходящее.

— В город. В ту жизнь, которую у нас отняли, — сказал мужчина твёрдо. В его голосе впервые зазвучали стальные нотки, нотки того человека, каким он был когда-то. — Мне нужно вернуть своё имя. Найти тех, кто это сделал. Не для мести. Для справедливости. Чтобы знать, что они больше никому не смогут причинить зла. Но это не всё. Он посмотрел на неё прямо и сказал…
Заключительная часть 2.12;)
Интересно Ваше мнение, а лучшее поощрение лайк, подписка и поддержка ;)

Комментарии