Ой, люшеньки, люли ... Рассказ 16.07.2025 г. – Ты чего это? Куда вырядился? – мать с тревогой смотрела на сына, вытирая руки о фартук. Фимка стоял перед матерью в выходной серой кепке, теплом отцовском пиджаке, с котомкой в руках и вещмешком за плечами. – Ну, мам. Поеду я. Говорил же ... – Я те поеду! Поедет он... А ну-ка, шасть раздеваться! Шасть! – она махала на него грязной тряпкой. Фимка не двигался с места, смотрел на мать с жалостью. Знал – тряпкой огреть по хорошему пиджаку не посмеет, да и в глазах ее – сомнение и страх. Понятно – боится за него, но твердости – оставить его дома, уже не осталось. Из дома выбежала Олька, она там нянчилась с маленьким Гриней. Прибежала, наспех одетая, в калошах на босу ногу, распахнутом пальтишке и с голыми коленками. – Мам ... – осеклась, хотела нажаловаться, сказать, что Фимка уехал, но оказалось, что вот он, ещё тут. Сам пришел в сарай к матери. – Мам, я быстро, – успокаивал мать Ефим, – Несколько дней поработаю и назад. Зерном же платят. – Да врут, поди. Кто тебе по весне зерна-то даст? – Ну, может и дадут. А иначе...– он посмотрел на семилетнюю Ольку, – Поеду, мам. Вы только ждите, вернусь я. Мать приложила тряпицу к лицу и заплакала. За сына она боялась, но знала, что не удержит. Хорошо хоть не втихаря ушел, доложился. Они голодали. Мать продала всё, что можно было продать. Вот и сейчас в сарае чистила самовар, чтоб поменять его хоть на три картофелины. Замечательные материи были в сундуке у матери, сменила она их на крупу. Коврики висели на стенах, теперь стены были голые, коврики тоже давно были проданы за зерноотходы. Пятнадцатилетний Ефим крутился, как мог, бросал гравий на железнодорожной станции, но и там предлагали лишь деньги. Деньги нынче никто не брал. Буханка хлеба стоила сто рублей. В месяц Фимка получал сто пятьдесят. Но вот узнал он, что в Россоши на станции за работу по ремонту дороги дают зерно. И не отходы какие-нибудь, а настоящее зерно с зернохранилища. Это б спасло их, помогло б продержаться до урожая. А иначе... Он уж не мог смотреть на сестрицу, захлёстывало горькое отчаяние, не мог слышать, как плачет от голода маленький Гришка, и видеть как мать все сует и сует ему в рот смоченную в растолченых остатках рисовой муки тряпку. Да и мать сама уж валится с ног от голода. Если он уйдет, останется им еды чуток больше. Хоть Фимка уж и так свою долю скармливал брату и сестре. Страх за них заставлял искать выходы, вот и решил он отправиться в Россошь – может удастся раздобыть хоть чуток продуктов? На улице оглянулся – мать и Оля стояли у калитки. Постарался как можно веселее махнуть рукой. На станции ему повезло – не успел подойти, как увидел отправляющийся товарный поезд. Он побежал, мигом взобрался на тормозную площадку. Мимо проплыл элеватор, железнодорожные постройки, поселковые дома. Но на следующей станции согнал Фимку с площадки обходчик – противный толстый кривоногий мужичонка. Он схитрил, нырнул под состав, скрылся с его глаз и побежал к голове поезда. Паровоз засвистел, а площадки всё не попадалось. Фимка бежал, задыхаясь. Вагоны мелькали перед глазами, но ни одной площадки меж ними не было. И тут поезд тронулся. Вдруг Фимка увидел, что один вагон слегка приоткрыт. Он на ходу снял вещмешок, сунул его на пол вагона в щель, кинул туда котомку, ухватился за край стенки, прыгнул, упёрся коленкой в скобу-ступень, с трудом вскарабкался в вагон. Он тяжело дышал, сидя на полу в вагоне. А поезд набирал ход. – Ты откуда? – услышал он голос над собой, поднял голову. Перед ним стоял худой парень в галифе и гимнастёрке. В углу губ – папироса, два верхних зуба – латунные. – Оттуда, – кивнул Ефим на приоткрытую дверь. Парень дёрнул за доску и закрыл вагон. Ефим встал, подобрал свои вещи, отряхнулся. Дверь вагона опять приоткрылась. – И далеко ль мамка отпустила? – фиксатый пожевал папиросу. – Недалече. А ты чего, милиция, шоб опрашивать? – огрызнулся Ефим. – Да не приведи меня леший. Так просто, спросил. Вместе ж ехать, время вместе коротать. А то тут некоторые не хотят ... – он взглянул в сторону. И только сейчас Ефим заметил, что в вагоне есть ещё кто-то. Присмотрелся.
В углу, боком к ним, поджав колени и отвернувшись к стене, сидела девушка. На одной ноге ее надета бурка в калошах, а с другой сполз на пол светлый чулок.
Платок свалился на плечи, волосы растрепаны, руки скрещены на груди, будто защищаясь.
В стороне валяется плюшевая курточка, вторая бурка и котомки.
Ефим сразу понял, что тут происходит.
– А я тут, чтоб ехать, а не время коротать, – ответил фиксатому Ефим.
– Ишь ты! Смелый нашелся. Малой ещё, чтоб дядек учить. А вот я тебя кой-чему поучить могу.
Фимка решил не связываться. Бросил свои котомки к стене, присел на пол. Вагон качало, фиксатого тоже чуток качнуло, и он, съехал по стенке рядом с Ефимом.
– Угощайся, – достал и протянул папиросы.
– Не курю, – буркнул Фимка.
– Ох, ох. Не курю, не пью, баб не щупаю, – дразнил фиксатый противным высоким голосом.
Натянул фуражку Ефиму на глаза.
– Да ладно. Бабенки-то они ладные. Пора уж, – он зажёг новую папиросу, затянулся, – Слушай, – зашептал в ухо. – Давай скоротаем дорожку, а? Вместе эту... А то кусается да пинается, оторва. Исцарапала вон сучка, – он отодвинул ворот, показал расцарапанную ключицу, – Ты подержишь, а я – того... А потом – сам, я подержу. Девка-то что надо, щупал я. Поучишься делу мужицкому. Чай и не пробовал. А? – он подмигнул. – Э-эх, хорошо поедем! – в предвкушении он затянулся, сощурил глаз, оскалил фиксу.
Глаза его нехорошо сверкнули.
Ефим взглянул на девушку – она боялась шевельнуться. Если и не слышала их под стук колес, то наверняка уж догадалась, о чем они говорят.
И такое зло вдруг накрыло Ефима. Он вскочил на ноги, сильно каблуком сапога толкнул фиксатого в плечо так, что тот упал, ударился, пилотка его свалилась.
– А ну, иди отседа, гад! – крикнул Фимка.
То упал, поднялся на локте, процедил:
– Ну, скотина. Конец тебе!
Он встал и вынул из-за голенища финку. Некрасиво оскалился, заприсядал, направился к Фимке. Ефим ножа испугался. Чего уж там. Но финка заставила собраться – ясно стало, что это не банальная драка.
Дрались они в деревне часто. Лет с десяти уж ходили деревня на деревню. А когда в школу к ним приехал Иван Палыч, военрук, увидел фингалы у половины пацанов класса, пристыдил. Нет, не за драки, а за то что защищаться не умеют.
И начал драться учить. Однажды пришла к ним на площадку за школу директриса, ругалась с Палычем сильно. Дескать, и так они дерутся, спасу нет, а вы подначиваете, учите, чтоб вообще поубивали друг друга. Кричала, доказывала.
Но вскоре уж не дрались они в кровь на грунтовых дорогах меж деревень, а дрались тут – на школьном дворе, под присмотром военрука. С его приходом всё изменилось. Оказалось, что драка – наука целая.
"Захват руки с ножом!" – билось у Фимки в голове. "Надо наступать, чтоб сбить с толку." И Ефим смело пошел на фиксатого. Тот заржал, замахал финкой перед собой. Ефим отскочил.
И тогда вдруг вспомнил Ефим о ремне. Быстро вытянул ремень из штанов, удобно перехватил, надел петлей на руку, бляхой к концу.
Это он сказал зря. Отца Ефим любил очень. Он внезапно прыгнул и, что было сил, ребром бляхи ударил по руке с финкой. Но фиксатый успел руку убрать. Тогда Фима опять рубанул бляхой фиксатого по плечу. Тот застонал от боли. Ефим рванулся к нему, схватил руку с финкой и отчаянным рывком кинул его через себя.
Фиксатому показалось, что он таки полоснул соперника ножом, но в тот же миг ворвалась в его глаза серая бегущая лента железнодорожной насыпи. Он испугался, пытался ухватиться за дверной косяк, но, толкаемый ногами, не смог дотянуться до него и с диким воплем вылетел из вагона.
Ефим тоже видел насыпь, он лежал распластавшись совсем рядом с краем, била его противная дрожь, левый бок был теплым. Подумал – что было б с матерью и младшими, если б это он вылетел сейчас из вагона.
Он посмотрел туда – внизу летело полотно встречной линии путей. Ефим ощутил озноб, сел, засунул руку под пиджак и рубаху, вынул ее – всю в крови. То ль от тряски, то ль от вида крови, качнуло голову.
– Ты ранен?
Он поднял глаза, перед ним на корточках сидела девушка. Потом она исчезла, Ефим услышал треск раздираемой материи, его дергали сзади, стаскивали пиджак.
– Сымай, сымай. Скоренько надо. А то ...
Он подчинился, еще толком ничего и не осознав. И вскоре сидел перед ней с голым торсом, а она прикладывала ему к боку сложенную белую тряпицу, обматывала его чем-то вокруг пояса.
И только потом он поднял на нее глаза.
Глаза огромные, меж бровями озабоченная складка, то и дело рукой убирает волосы, которые растрепались и лезут ей в лицо. И Фимка, пока "колдовала" она над ним, уставился в ямочку на девичьей шее. Это чтоб глаза не спускались вниз – к ложбинке груди – девушка была в нижней рубашке и юбке.
– Вот. Теперь всё. Но к врачу надо. Надо, – она села перед ним на пол, беспокойно оглядывала перевязку.
– Да пройдет, – опустил он глаза на свой торс, и вдруг застеснялся. Худой, грязный от крови, в рваной повязке.
Он огляделся, нашел свою рубаху, начал натягивать.
Тут и она пришла в себя, подскочила на ноги и побежала к котомке, достала оттуда пёструю блузку, надела ее. Ефим встал, отряхнулся.
Девушка ещё со страхом смотрела в раскрытую дверь, и Ефим подошёл, потянул ее, закрыл, постарался зафиксировать, но почувствовал боль и кровотечение в боку. Подумал: как же работать будет он с такой раной?
– Болит? – девушка плела косу, руки ее замерли, увидела, как он сморщился.
– Пройдет, – махнул он рукой.
– Я так благодарна Вам, так благодарна, – она говорила через "хэ" – "блаходарна", – Я так испугалась, ужас. Я ж не видела его. В вагон забралася на Лихой, а он тута, в углу сидел. Уж и поезд разогнался, он и вылез. Если б не Вы... И чего бы? Чего бы тогда? – она бросила косу, закрыла лицо руками, упала в колени лицом, заплакала.
Ефиму так жаль стало ее. Он подошёл, сел рядом.
– Сволочь. Вот и пусть теперь на насыпи валяется. Вас звать-то как?
Она утерла нос кулаком точно также, как его Олька.
– Верой, а Вас? – она опять принялась за косу.
– Ефим, можно Фима. И куда едешь? – не хотелось выкать.
– В Россошь. У меня там дядька и брат двоюродный. А Вы?
– И я туда. Только на заработки. Говорят там платят лучше.
– В Россоши?
– Ну, да.
Вера помолчала, пожала плечами.
– Не знаю. Везде голодно. Вот и меня тетка Сима к дядьке отправила, болеет она шибко. Не до меня. А у дядьки жена, ну... В общем, нормально у них.
– А мать?
– А мама погибла в сорок первом. Эвакуировалися они, в поезд бомба попала. И сестрёнка, и мама... А я раньше уехала, с лагерем. А теперь вот ... – она загрустила, видимо, вспомнив мать, потом встрепенулась, и вдруг опять стала строгой, – Мы сразу в медпункт пойдем в Россоши. Сразу! И не спорьте, ладно?
– А там есть?
– Да-да. Я точно знаю. Я в Россоши много раз была у дядьки.
– Покажешь просто, где этот медпункт. Сам схожу.
– Нет. Я с тобой, – перешла она на "ты".– Ведь ты меня спас. Не побоялся ножа. Я тебе так благодарна! – она вздохнула, – И откуда берутся такие нелюди?
Она достала кусок хлеба, разломила аккуратно, протянула ему. Ефим такого хлеба не ел давно, взял напряжённо, потянул в рот и долго держал во рту каждый кислый кусок, пока тот сам по себе не таял.
А Вера обхватила свои колени, сидела, слушала стук колес и звуки хлесткого ветра, а потом вдруг запела чистым мягким голосом, слегка покачиваясь в такт не то песни, не то колес:
– На улице дождик с ведра полива-ает,
С ведра поливает, землю прибивает
Землю прибивает, брат сестру качает
Ой, люшеньки, люли, брат сестру качает ...
И Ефиму показалось, что он раньше где-то слышал эту песню, и она живёт в нем. Показалось, что и эту девушку Веру он знает давным-давно, что в жизни его была она всегда.
На вокзал в Россошь приехали они во второй половине дня. Было сыро, сумрачно и людно. Падал мокрый снег. У Веры – рюкзак, вещмешок и плетёный сундучок с ручкой. Но она подхватила ещё вещмешок Ефима.
– Ты с раной...
Ефим свой вещмешок у нее забрал, а потом забрал и ее мешок, видя, что он тяжёлый. Рана побаливала терпимо.
Медпункт они нашли быстро, но двери его были заперты. Ефим остался здесь, присел на сырую скамью, а Вера побежала в пункт милиции. Вскоре пришел пожилой усатый рыжий фельдшер. Он ворчал, что покоя ему не дают, что работу эту давно надо бросать, но на рану он смотрел внимательно.
– Кто ж тебя так ножом по рёбрам? А?
– Хулиган какой-то. Подрались в поезде.
– И где он теперь?
– Убежал.
– Ох, молодой человек, темнишь ты! Швы буду накладывать, лекарств нет, потерпеть придется.
И Фимка терпел, скрепя зубы, так, что фельдшер поднимал на него глаза в удивлении. За тонкой стенкой сидела и ждала Вера, кричать Ефиму было просто стыдно.
Натягивая грязную рубаху, спросил:
– А вы не знаете, где тут на станции работу найти можно? Мне сказали, что в Россоши зерном платят.
– Работу? Какая работа тебе? Дня три как минимум никакой работы! И вот, – он протянул коричневый пузырек с белой мазью, – Мазать, лечиться, приходить ко мне на перевязки. Три дня! Понял? Меня Иванычем кличут.
Фимка кивнул. А про себя думал, что на перевязки он придет – не проблема, а вот работа нужна ему сейчас.
– Э, – окликнул его фельдшер, – А живешь-то ты где?
– Тут, недалеко, – неопределенно махнул Фимка.
Они вышли за здание вокзала.
– Ну, прощевай, Вера, – Фимка устал, болел бок, очень хотелось спать. Сейчас вечером работы все равно не найти. Он собирался прикорнуть на вокзале.
– А ты куда сейчас? – спросила Вера.
– Тут переночую, а утром работу найду.
– А пойдем со мной. Там и переночуешь. У дядьки дом большой, тут совсем рядом.
Ефим мотал головой.
– Нет, я уж тут. Спасибо тебе.
– Это тебе спасибо, – она опустила глаза, платок ее съехал на затылок, – Я никогда не забуду, – сказала тихонько.
А потом в вокзальном сумраке непогоды всё оглядывалась и махала рукой.
Ефим понуро направился на вокзал. На скамейках сидели и лежали люди. Мест свободных в зале ожидания не было. Он бросил вещи к стене, устроился, обняв свой вещмешок.
Пыл его рабочий угас. Видел, что и тут всё то же: толпы голодных людей. Вон голодный мальчонка на руках у матери жадно смотрит на жующего дядьку, а мать поздно хватилась, отвернула его, а он – в слезы. Точно, как их Гришаня.
С этими мыслями Фимка и уснул. Проснулся оттого, что кто-то трясет его за плечо. Он с трудом разлепил глаза, вынырнул из сна. Перед ним на корточках сидела Вера.
– Фим, Фим, проснись. Пошли со мной. Там брат мой двоюродный женится. Гостей полно. А я за тобой побежала. Пошли, слышишь? Там-то лучше спать, чем на полу вокзальном, да и еды там...
Они шли через какие-то темные развалины, дождь то прекращался, то моросил опять. Среди множества изрешеченных войной домов, зияющих дырами, закопченных и обожженных, вдруг встречались дома целые, с освещёнными окнами и жизнью за ними.
– А дом дядьки цел-целехонек. Представляешь? Вся улица цела. Теперь гуляют.
Улицей Вера назвала небольшой проулок. И верно, не успели они подойти, как услышали гармонь, людской гомон, крики. Во дворе плясали всем скопом: бабы, девки, старухи, мужики.
Столы расставлены вдоль стен веранды буквой "п" ломились от еды. Хлеб лежал ломтями. Какая-то бойкая бабенка потянула их к столу. Она обнимала Веру, приговаривая:
– Помню ведь мать твою, помню. Жаль бедную...
Их усадили, сунули по тарелке. Ефим оцепенел. А Вера положила ему винегрета, кусок мяса, отломила хлеб и придвинула капусту. Потом вообще налила в стакан какого-то вина и ему, и себе.
– Ешь, – зыркнула на него строго, видя, что Ефим ни к чему не притрагивается.
Он посмотрел на нее. Столько еды он не видел никогда. "Мамку б сюда! Ольку б с Гришаней" – подумалось.
– Приправа вот вкусная, – подвинула к нему Вера банку, – Ешь. Тетка моя в столовке работает.
Голод — лучшая приправа к пище. Ефим принялся за еду. Старался не спешить, а вскоре спешить уже и не хотелось. Он наелся, выпитое вино разморило, и он начал клевать носом.
– Им не до меня. Сына женят. Даже не знаю, где спать буду, весь дом гостями занят.
– Вер, пойду я, наверное. Тут и без меня...
– Посиди тут, – она ушла в дом, а вскоре повела его на чердак, тащили они какое-то тряпье.
– Там труба каменная теплая, возле нее и заночуем.
– И ты?
– И я. Говорю же: не до меня им сейчас.
Они забрались по лестнице. Здесь было темно, звуки гулянья доносились глухо. Они бросили у трубы вязаные тряпичные дорожки и, не раздеваясь, уселись у трубы, прижавшись к ней спиной. Вера сняла платок стащила бурки с калошами, вытянула ноги в чулках.
– Сымай ботинки -то, – предложила ему.
Ефим снимать ботинки не стал, махнул рукой. Снял только кепку.
– Вер, а чего тетка с дядькой совсем не голодают, да?
– А ты думаешь, что все голодают сейчас? Нет, не все, – шептала она. – Вишь, какой стол накрыли. Она заводской столовой заведует. А там больше двух тыщ человек питается. Ну, конечно, жалуется, что тяжко сейчас и в столовой. Но... Меня потому сюда и отправили. Только...
– Только что?
– Только злая она очень. Жадная. Даже дядька ее боится. А ведь я – его родня. Вот и сегодня: увидела меня, отвернулася и не подошла даже. Уж и не знаю, может зря я...
– А тетка твоя сильно болеет?
– Сима-то? Помирает. В больницу ее забрали. Да и не тетка она мне, соседка просто. Сноха с нею там осталась, – тонкий профиль Веры на фоне окошка Фимка видел хорошо.
Он повернулся к ней, прижался к теплой трубе плечом. Вера обернулась к нему:
– Но комната там у меня есть. За мной осталась. Может и не нужно было сюда ехать, как думаешь?
– Нужно. Вон они как живут. И ты сытая будешь. Рано тебе ещё одной -то.
Теперь и она ему казалась младшей сестрой. Она ещё что-то говорила, рассказывала, а потом язык ее начал заплетаться, съехала ее голова к нему на плечо. Он аккуратно уложил ее на свои колени и, привалившись на трубу пониже, задремал тоже.
И баюкала их звучащая внизу свадебная гармонь, и складывались ее звуки в мелодию песни Веры:
Сестрица родная, расти поскорее,
Расти поскорее да будь поумнее.
Ой, люшеньки, люли, да будь поумнее ...
***
– А вы не знаете где тут работу найти можно?
Утром Ефим был уже на станции. Мужики посмотрели на него с какой-то не то болью, не то усмешкой. Они отбивали старый бетон платформы.
И тут из-за угла показались двое конвоиров с ружьями. Ефим догадался: это пленные. Он спрашивал работу у пленных.
– Иди отсюда, пацан, – гнал его конвоир.
– А вы не знаете, где бы тут работу спросить?
– А тут и без тебя работники есть. Хочешь, присоединяйся, – ухмылялся конвоир.
– Лучше не надо, хлопец, – посоветовал старик-осужденный.
Фимка пошел дальше. Дошел до начальника станции, но все его гнали. Тогда решил он пойти в медпункт, сделать перевязку.
– Мазал? – спросил рыжий фельдшер Иваныч.
Фима мотал головой.
– А надо мазать три раза в день. Говорил же я. Чем слушаешь! Мать-то есть?
– Есть. Далеко только. Я на заработки сюда. У нас в поселке голодно, – разговорился Ефим.
– Сюда на заработки? Ох! Скорей, отсюда на заработки уезжать надо.
– А нам сказали: в Россоши хорошим зерном платят.
– Э-эх, паря! Всё хорошее зерно сейчас знаешь где? – он поднял палец вверх, но потом как будто спохватился, изменился в лице, – В общем, зря ты, парень.
Но фельдшер и помог. Отправил его в какое-то хозяйственное помещение к пожилому дядьке с крепкими узловатыми руками, закопченными махрой пальцами. Звали его Прохором. И вскоре Ефим уже мыл вагоны, пригоняемые маневровым на запасные пути, которые ему указывал дядька Прохор.
Вагоны были разные. Из некоторых приходилось выгребать гнилые помои лопатой, другие – просто убрать. Один вагон был пассажирским, странным, как комната. Он обставлен был хорошей мебелью, увешан портретами Сталина, плакатами, украшен увядшими уже ветками зелени.
Договорились, что заплатят Фиме через несколько дней – картошкой и капустой. Ефим просил муки или зерна, но это было нереально. Он и этому был рад – вернётся домой не с пустыми руками. Он шел к своей цели, представлял радость в глазах матери, когда привезет он полмешка картошки и несколько вилков капусты.
Ночевал Ефим на чердаке у Веры пару ночей, пока не разъехались свадебные гости, и тетка не увидела его во дворе.
– Это ещё что за чучело?
Кричала на мужа, на Веру. Вера плакала, закрыв лицо руками и опершись лбом в стену. Поднятые плечи ее вздрагивали. А в комнате в цветастом халате с засученными рукавами кричала ее тетка.
– Говорила тебе! Говорила! Давай я всех кормить буду! Всю твою несчастную родню.
Ефим ушел, и ночевал после этого в прихожей медпункта. Иваныч его пускал. Он строго следил за его раной, сказал, что заживает все как на собаке.
А Фимка думал о Вере и грустил по ней. Несмотря на усталость, ходил вечерами к дому ее дядьки. Но ее он там не видел, а стучать боялся – не подвести бы девушку.
Осталось ему поработать ещё денек. Надо было увидеться с Верой, он опять направился к ее дому, опять бродил по их улочке зря. Грустный возвращался на станцию, шагал через пути.
На станции стоял эшелон – ехали демобилизованные. Веселые, смеющиеся, пьющие. Они вывалили из вагона, гуляли.
– Эй, девушка! Чего голову повесила? А поехали с нами! Мы не обидим.
Кому же они кричат? Ефим присмотрелся. И вдруг увидел ее: у глухой стены какого-то ларька стояла .. Вера. Ее профиль он узнал бы и издали, и в темноте ночи.
Он прыгал через рельсы, бежал к ней.
– Вера!
Свет падал на его недоуменное лицо.
– Ефим! А я тебя искала. Я искала, а тебя нет нигде. Я уезжаю, Ефим.
– Уезжаешь? Куда?
– Э-эх, – кричал весёлый военный с платформы, – Не хочет девушка с нами ехать, у нее тут свои ухажеры имеются.
– Не повезло тебе, Колька!
– А нече! Его жена дома ждёт...
Демобилизованные смеялись, кричали, шутили.
– Пошли, – Фимка подхватил котомки Веры, направился к медпункту.
Там она нервно ходила по маленькому пространству, рассказывала, почему она уезжает назад, в свою маленькую комнату из большого сытного дома.
– Она сразу не хотела меня оставлять, ее дядька упросил. Ну, она в столовку меня судомойкой определила. А там ... А в первый же вечер: давай, мол, платье тебе возьмем красивое. Я обрадовалась. Пошли куда-то, к ее знакомой, такое платье мне взяли – настоящее, взрослое, понимаешь? Красивое очень.
А на следующий вечер – посиделки в столовой. Ко мне какой-то лысый дядька пристал, я убежала. А тетка потом – давай орать. Ну, я и поняла, наконец, чего она хочет. Говорю: не пойду больше на такие гулянки. А она... – Вера села на кушетку и разревелась.
– Вер, не плачь. Слышишь? Не плачь.
Он обнял ее, она упала к нему на грудь, а он не знал, как ее успокоить и вдруг неумело запел:
– Вырастешь большая, отдадут тя замуж.
Ой, люшеньки, люли, отдадут тя замуж.
Отдадут тя замуж во чужу деревню.
Во чужу деревню, в семью несогласнууу,
Ой, люшеньки, люли, в семью несогласну.
– Оой, Фим, зачем она так? Зачем они вообще вот так живут? Я не понимаю...
– Вер, – вдруг выпалил Фимка то, что только что пришло ему в голову, – А со мной поедешь? К мамке моей? Чего ты одна-то?
– Как это?
– Так. Мамке поможешь с хозяйством. Огород скоро. Вот картошки заработаю. Не пропадем. А я работать буду. Вер, поедешь? Ведь насильно держать не станем. Не понравится – домой поедешь. Ну, чего ты одна-то?
– А я тоже работать могу, – смотрела куда-то в угол Вера.
– Так у нас есть там работа. И мамка работает. Поехали. Завтра и отправимся. Согласна?
Вера мельком глянула на него, а потом низко опустила голову и кивнула.
В этот момент у Фимки выросли крылья за спиной. Он начал ее кормить остатками своей еды, но есть она отказалась. Тогда он начал устраивать ее на ночлег. Кушетка здесь была одна, и Фимка пошел ночевать в вагон с сиденьями. Там было холодно, но сейчас холода он не чувствовал, он был счастлив – Вера едет с ним.
Лёжа в холодном вагоне, он вспомнил голодную качающуюся мать, плачущего Гриньку, сглатывающую слюну Оленьку, немного испугался этих воспоминаний, но решил, что теперь голод этот позади. Теперь, когда будет с ним Вера, он свернёт горы.
Утром проснулся поздно. Проспал. Вылетел из вагона пулей, помчался к медпункту – фельдшер ворчать будет, увидев Веру.
Но медпункт был закрыт изнутри. На стук высунулась рыжая голова Иваныча, он, не обращая внимания на Ефима, огляделся по сторонам и только тогда запустил его.
– Ну, Ефим, ну, пакостник! Разве можно так людей подставлять! Это же статья, голубчик ты мой!
Вера сидела на кушетке, а вокруг ее лежали и стояли какие-то кули, мешки, корзины и ведра. Весь предбанник завален ими.
Выяснилось, что ночью нашел ее дядька. Как-то говорила она ему, что Ефим ночует в медпункте на вокзале. Нашел, а потом уехал и вернулся с продуктами: мука, зерно, крупы, овощи, колбасы, сыры и консервы. Чувство вины перед племянницей заставило его вот так расщедриться.
Вера не знала, где искать Фимку, а тот ещё и проспал...
– Уезжайте, голубчики. Иначе ... Давай-ка бери эти вот мешки, заноси туда, заноси...
Они пораспихали мешки. И решили, что сегодня же надо Ефиму и Вере уезжать. Фельдшер очень боялся за себя. Он быстро уладил с Прохором. И вскоре забрал у Прохора Ефим полмешка картошки и пять вилков капусты, хоть и не доработал день.
Прохор же договорился и с машинистом поезда – за пару банок тушенки ребят погрузили в товарный вагон. Немного белой муки отсыпали и Иванычу.
– Ну, а уж там дальше сами. Как тащить все это будете? Непонятно... , – переживал Иваныч, – Аккуратнее там.
– Спасибо Вам за всё, дядя Иваныч! Буду тут – навещу Вас.
– Навестишь, навестишь. Девчушку свою береги. Ну и харчи эти...
Лязгнули буфера, они возвращались домой. И глаза обоих сияли. В вагоне велели им закрыться, стало там темно. Они то сидели на доске, то падали дремать на мешки, стоящие рядом, и болтали без умолку.
– Мне сразу показалось, что знаю тебя сто лет, – признался Фимка.
– И мне. Только волнуюсь я, что мама твоя удивиться.
– Мама? Мама у меня хорошая.
– Все равно. Не хорошо это – взяла и приехала к парню. Я б на ее месте не одобрила такое.
Приехали на свою станцию они поздно вечером. Разгрузились быстро, готовились заранее. Только до платформы состав не дотянул. Пришлось перебежками перетягивать мешки к станции.
Всего за вилок капусты и кулёк семечек Фимка нашел подводу. К дому подъехали уж поздно вечером. Темнота вокруг, только собаки лают. Фимка насторожился – дыма в трубе не видно.
Разгрузились во дворе, Фимка стукнул в дверь – всё открыто. Быстро зашёл в дом, почувствовал холод, щёлкнул выключателем.
Из комнаты вышла сонная Олечка. Увидела его и вдруг бросилась к нему в колени и заплакала.
– Олечка, Оля! Что тут у вас? Почему холодно так?
– А у нас дрова утащили, а мама... – она потянула брата в комнату.
Мать не спала, она улыбалась, глядя на сына, вот только встать, по всей видимости, не могла. Лицо ее осунулось, черные круги под глазами, слабый голос.
– Фимочка... заболела я, сынок. Слава Богу, дома ты.
– Дома, мам. Дома. Теперь дома.
– Ты... ты... Отправь детей куды-нить в детдом, если чё со мной. Тут не оставляй.
– Мам, ты лежи, не волнуйся. Сейчас я...
Он рванул во двор.
– Вер, мать больна. Берем на себя хозяйство.
Через полчаса они все ели бульон из тушенки с мукой, который сварила Вера. Мама ела сама, с благодарностью глядя на Веру и сына, со слезами – на жующих детей.
– Мам, мы много чего привезли. И сахару, и муки, и тушенки. Ты не волнуйся.
Ефим нашел чем растопить печь – бревно, незамеченное ворами, лежало в огороде. Огонь трещал, в доме стало тепло. Оля, на которую свалились в последнее время все заботы, уснула крепко, в кои-то веки сытая. Дремала и мама.
Ефим занес охапку дров. Теперь он тут хозяин, и не даст он никого в обиду, не даст никому умереть голодной смертью. Завтра же привезет врача для матери.
Он свалил дрова у печи и вдруг услышал тихий чистый и проникновенный голос Веры. Она качала Гриню:
ОГОНЁК ДУШИ
Автор :Рассеянный хореограф
Ой, люшеньки, люли ... Рассказ
16.07.2025 г.
– Ты чего это? Куда вырядился? – мать с тревогой смотрела на сына, вытирая руки о фартук.
Фимка стоял перед матерью в выходной серой кепке, теплом отцовском пиджаке, с котомкой в руках и вещмешком за плечами.
– Ну, мам. Поеду я. Говорил же ...
– Я те поеду! Поедет он... А ну-ка, шасть раздеваться! Шасть! – она махала на него грязной тряпкой.
Фимка не двигался с места, смотрел на мать с жалостью. Знал – тряпкой огреть по хорошему пиджаку не посмеет, да и в глазах ее – сомнение и страх. Понятно – боится за него, но твердости – оставить его дома, уже не осталось.
Из дома выбежала Олька, она там нянчилась с маленьким Гриней. Прибежала, наспех одетая, в калошах на босу ногу, распахнутом пальтишке и с голыми коленками.
– Мам ... – осеклась, хотела нажаловаться, сказать, что Фимка уехал, но оказалось, что вот он, ещё тут. Сам пришел в сарай к матери.
– Мам, я быстро, – успокаивал мать Ефим, – Несколько дней поработаю и назад. Зерном же платят.
– Да врут, поди. Кто тебе по весне зерна-то даст?
– Ну, может и дадут. А иначе...– он посмотрел на семилетнюю Ольку, – Поеду, мам. Вы только ждите, вернусь я.
Мать приложила тряпицу к лицу и заплакала. За сына она боялась, но знала, что не удержит. Хорошо хоть не втихаря ушел, доложился.
Они голодали. Мать продала всё, что можно было продать. Вот и сейчас в сарае чистила самовар, чтоб поменять его хоть на три картофелины. Замечательные материи были в сундуке у матери, сменила она их на крупу. Коврики висели на стенах, теперь стены были голые, коврики тоже давно были проданы за зерноотходы.
Пятнадцатилетний Ефим крутился, как мог, бросал гравий на железнодорожной станции, но и там предлагали лишь деньги. Деньги нынче никто не брал. Буханка хлеба стоила сто рублей. В месяц Фимка получал сто пятьдесят.
Но вот узнал он, что в Россоши на станции за работу по ремонту дороги дают зерно. И не отходы какие-нибудь, а настоящее зерно с зернохранилища. Это б спасло их, помогло б продержаться до урожая.
А иначе... Он уж не мог смотреть на сестрицу, захлёстывало горькое отчаяние, не мог слышать, как плачет от голода маленький Гришка, и видеть как мать все сует и сует ему в рот смоченную в растолченых остатках рисовой муки тряпку. Да и мать сама уж валится с ног от голода.
Если он уйдет, останется им еды чуток больше. Хоть Фимка уж и так свою долю скармливал брату и сестре.
Страх за них заставлял искать выходы, вот и решил он отправиться в Россошь – может удастся раздобыть хоть чуток продуктов?
На улице оглянулся – мать и Оля стояли у калитки. Постарался как можно веселее махнуть рукой.
На станции ему повезло – не успел подойти, как увидел отправляющийся товарный поезд. Он побежал, мигом взобрался на тормозную площадку. Мимо проплыл элеватор, железнодорожные постройки, поселковые дома.
Но на следующей станции согнал Фимку с площадки обходчик – противный толстый кривоногий мужичонка. Он схитрил, нырнул под состав, скрылся с его глаз и побежал к голове поезда. Паровоз засвистел, а площадки всё не попадалось. Фимка бежал, задыхаясь.
Вагоны мелькали перед глазами, но ни одной площадки меж ними не было. И тут поезд тронулся. Вдруг Фимка увидел, что один вагон слегка приоткрыт.
Он на ходу снял вещмешок, сунул его на пол вагона в щель, кинул туда котомку, ухватился за край стенки, прыгнул, упёрся коленкой в скобу-ступень, с трудом вскарабкался в вагон.
Он тяжело дышал, сидя на полу в вагоне. А поезд набирал ход.
– Ты откуда? – услышал он голос над собой, поднял голову.
Перед ним стоял худой парень в галифе и гимнастёрке. В углу губ – папироса, два верхних зуба – латунные.
– Оттуда, – кивнул Ефим на приоткрытую дверь.
Парень дёрнул за доску и закрыл вагон. Ефим встал, подобрал свои вещи, отряхнулся. Дверь вагона опять приоткрылась.
– И далеко ль мамка отпустила? – фиксатый пожевал папиросу.
– Недалече. А ты чего, милиция, шоб опрашивать? – огрызнулся Ефим.
– Да не приведи меня леший. Так просто, спросил. Вместе ж ехать, время вместе коротать. А то тут некоторые не хотят ... – он взглянул в сторону.
И только сейчас Ефим заметил, что в вагоне есть ещё кто-то. Присмотрелся.
Платок свалился на плечи, волосы растрепаны, руки скрещены на груди, будто защищаясь.
В стороне валяется плюшевая курточка, вторая бурка и котомки.
Ефим сразу понял, что тут происходит.
– А я тут, чтоб ехать, а не время коротать, – ответил фиксатому Ефим.
– Ишь ты! Смелый нашелся. Малой ещё, чтоб дядек учить. А вот я тебя кой-чему поучить могу.
Фимка решил не связываться. Бросил свои котомки к стене, присел на пол. Вагон качало, фиксатого тоже чуток качнуло, и он, съехал по стенке рядом с Ефимом.
– Угощайся, – достал и протянул папиросы.
– Не курю, – буркнул Фимка.
– Ох, ох. Не курю, не пью, баб не щупаю, – дразнил фиксатый противным высоким голосом.
Натянул фуражку Ефиму на глаза.
– Да ладно. Бабенки-то они ладные. Пора уж, – он зажёг новую папиросу, затянулся, – Слушай, – зашептал в ухо. – Давай скоротаем дорожку, а? Вместе эту... А то кусается да пинается, оторва. Исцарапала вон сучка, – он отодвинул ворот, показал расцарапанную ключицу, – Ты подержишь, а я – того... А потом – сам, я подержу. Девка-то что надо, щупал я. Поучишься делу мужицкому. Чай и не пробовал. А? – он подмигнул. – Э-эх, хорошо поедем! – в предвкушении он затянулся, сощурил глаз, оскалил фиксу.
Глаза его нехорошо сверкнули.
Ефим взглянул на девушку – она боялась шевельнуться. Если и не слышала их под стук колес, то наверняка уж догадалась, о чем они говорят.
И такое зло вдруг накрыло Ефима. Он вскочил на ноги, сильно каблуком сапога толкнул фиксатого в плечо так, что тот упал, ударился, пилотка его свалилась.
– А ну, иди отседа, гад! – крикнул Фимка.
То упал, поднялся на локте, процедил:
– Ну, скотина. Конец тебе!
Он встал и вынул из-за голенища финку. Некрасиво оскалился, заприсядал, направился к Фимке. Ефим ножа испугался. Чего уж там. Но финка заставила собраться – ясно стало, что это не банальная драка.
Дрались они в деревне часто. Лет с десяти уж ходили деревня на деревню. А когда в школу к ним приехал Иван Палыч, военрук, увидел фингалы у половины пацанов класса, пристыдил. Нет, не за драки, а за то что защищаться не умеют.
И начал драться учить. Однажды пришла к ним на площадку за школу директриса, ругалась с Палычем сильно. Дескать, и так они дерутся, спасу нет, а вы подначиваете, учите, чтоб вообще поубивали друг друга. Кричала, доказывала.
Но вскоре уж не дрались они в кровь на грунтовых дорогах меж деревень, а дрались тут – на школьном дворе, под присмотром военрука. С его приходом всё изменилось. Оказалось, что драка – наука целая.
"Захват руки с ножом!" – билось у Фимки в голове. "Надо наступать, чтоб сбить с толку." И Ефим смело пошел на фиксатого. Тот заржал, замахал финкой перед собой. Ефим отскочил.
И тогда вдруг вспомнил Ефим о ремне. Быстро вытянул ремень из штанов, удобно перехватил, надел петлей на руку, бляхой к концу.
– О-о-о... Борзый, да? Видать, батя, сволочь, тебя ремешком потчевал, – крутил финкой фиксатый.
Это он сказал зря. Отца Ефим любил очень. Он внезапно прыгнул и, что было сил, ребром бляхи ударил по руке с финкой. Но фиксатый успел руку убрать. Тогда Фима опять рубанул бляхой фиксатого по плечу. Тот застонал от боли. Ефим рванулся к нему, схватил руку с финкой и отчаянным рывком кинул его через себя.
Фиксатому показалось, что он таки полоснул соперника ножом, но в тот же миг ворвалась в его глаза серая бегущая лента железнодорожной насыпи. Он испугался, пытался ухватиться за дверной косяк, но, толкаемый ногами, не смог дотянуться до него и с диким воплем вылетел из вагона.
Ефим тоже видел насыпь, он лежал распластавшись совсем рядом с краем, била его противная дрожь, левый бок был теплым. Подумал – что было б с матерью и младшими, если б это он вылетел сейчас из вагона.
Он посмотрел туда – внизу летело полотно встречной линии путей. Ефим ощутил озноб, сел, засунул руку под пиджак и рубаху, вынул ее – всю в крови. То ль от тряски, то ль от вида крови, качнуло голову.
– Ты ранен?
Он поднял глаза, перед ним на корточках сидела девушка. Потом она исчезла, Ефим услышал треск раздираемой материи, его дергали сзади, стаскивали пиджак.
– Сымай, сымай. Скоренько надо. А то ...
Он подчинился, еще толком ничего и не осознав. И вскоре сидел перед ней с голым торсом, а она прикладывала ему к боку сложенную белую тряпицу, обматывала его чем-то вокруг пояса.
И только потом он поднял на нее глаза.
Глаза огромные, меж бровями озабоченная складка, то и дело рукой убирает волосы, которые растрепались и лезут ей в лицо. И Фимка, пока "колдовала" она над ним, уставился в ямочку на девичьей шее. Это чтоб глаза не спускались вниз – к ложбинке груди – девушка была в нижней рубашке и юбке.
– Вот. Теперь всё. Но к врачу надо. Надо, – она села перед ним на пол, беспокойно оглядывала перевязку.
– Да пройдет, – опустил он глаза на свой торс, и вдруг застеснялся. Худой, грязный от крови, в рваной повязке.
Он огляделся, нашел свою рубаху, начал натягивать.
Тут и она пришла в себя, подскочила на ноги и побежала к котомке, достала оттуда пёструю блузку, надела ее. Ефим встал, отряхнулся.
Девушка ещё со страхом смотрела в раскрытую дверь, и Ефим подошёл, потянул ее, закрыл, постарался зафиксировать, но почувствовал боль и кровотечение в боку. Подумал: как же работать будет он с такой раной?
– Болит? – девушка плела косу, руки ее замерли, увидела, как он сморщился.
– Пройдет, – махнул он рукой.
– Я так благодарна Вам, так благодарна, – она говорила через "хэ" – "блаходарна", – Я так испугалась, ужас. Я ж не видела его. В вагон забралася на Лихой, а он тута, в углу сидел. Уж и поезд разогнался, он и вылез. Если б не Вы... И чего бы? Чего бы тогда? – она бросила косу, закрыла лицо руками, упала в колени лицом, заплакала.
Ефиму так жаль стало ее. Он подошёл, сел рядом.
– Сволочь. Вот и пусть теперь на насыпи валяется. Вас звать-то как?
Она утерла нос кулаком точно также, как его Олька.
– Верой, а Вас? – она опять принялась за косу.
– Ефим, можно Фима. И куда едешь? – не хотелось выкать.
– В Россошь. У меня там дядька и брат двоюродный. А Вы?
– И я туда. Только на заработки. Говорят там платят лучше.
– В Россоши?
– Ну, да.
Вера помолчала, пожала плечами.
– Не знаю. Везде голодно. Вот и меня тетка Сима к дядьке отправила, болеет она шибко. Не до меня. А у дядьки жена, ну... В общем, нормально у них.
– А мать?
– А мама погибла в сорок первом. Эвакуировалися они, в поезд бомба попала. И сестрёнка, и мама... А я раньше уехала, с лагерем. А теперь вот ... – она загрустила, видимо, вспомнив мать, потом встрепенулась, и вдруг опять стала строгой, – Мы сразу в медпункт пойдем в Россоши. Сразу! И не спорьте, ладно?
– А там есть?
– Да-да. Я точно знаю. Я в Россоши много раз была у дядьки.
– Покажешь просто, где этот медпункт. Сам схожу.
– Нет. Я с тобой, – перешла она на "ты".– Ведь ты меня спас. Не побоялся ножа. Я тебе так благодарна! – она вздохнула, – И откуда берутся такие нелюди?
Она достала кусок хлеба, разломила аккуратно, протянула ему. Ефим такого хлеба не ел давно, взял напряжённо, потянул в рот и долго держал во рту каждый кислый кусок, пока тот сам по себе не таял.
А Вера обхватила свои колени, сидела, слушала стук колес и звуки хлесткого ветра, а потом вдруг запела чистым мягким голосом, слегка покачиваясь в такт не то песни, не то колес:
– На улице дождик с ведра полива-ает,
С ведра поливает, землю прибивает
Землю прибивает, брат сестру качает
Ой, люшеньки, люли, брат сестру качает ...
И Ефиму показалось, что он раньше где-то слышал эту песню, и она живёт в нем. Показалось, что и эту девушку Веру он знает давным-давно, что в жизни его была она всегда.
На вокзал в Россошь приехали они во второй половине дня. Было сыро, сумрачно и людно. Падал мокрый снег. У Веры – рюкзак, вещмешок и плетёный сундучок с ручкой. Но она подхватила ещё вещмешок Ефима.
– Ты с раной...
Ефим свой вещмешок у нее забрал, а потом забрал и ее мешок, видя, что он тяжёлый. Рана побаливала терпимо.
Медпункт они нашли быстро, но двери его были заперты. Ефим остался здесь, присел на сырую скамью, а Вера побежала в пункт милиции. Вскоре пришел пожилой усатый рыжий фельдшер. Он ворчал, что покоя ему не дают, что работу эту давно надо бросать, но на рану он смотрел внимательно.
– Кто ж тебя так ножом по рёбрам? А?
– Хулиган какой-то. Подрались в поезде.
– И где он теперь?
– Убежал.
– Ох, молодой человек, темнишь ты! Швы буду накладывать, лекарств нет, потерпеть придется.
И Фимка терпел, скрепя зубы, так, что фельдшер поднимал на него глаза в удивлении. За тонкой стенкой сидела и ждала Вера, кричать Ефиму было просто стыдно.
Натягивая грязную рубаху, спросил:
– А вы не знаете, где тут на станции работу найти можно? Мне сказали, что в Россоши зерном платят.
– Работу? Какая работа тебе? Дня три как минимум никакой работы! И вот, – он протянул коричневый пузырек с белой мазью, – Мазать, лечиться, приходить ко мне на перевязки. Три дня! Понял? Меня Иванычем кличут.
Фимка кивнул. А про себя думал, что на перевязки он придет – не проблема, а вот работа нужна ему сейчас.
– Э, – окликнул его фельдшер, – А живешь-то ты где?
– Тут, недалеко, – неопределенно махнул Фимка.
Они вышли за здание вокзала.
– Ну, прощевай, Вера, – Фимка устал, болел бок, очень хотелось спать. Сейчас вечером работы все равно не найти. Он собирался прикорнуть на вокзале.
– А ты куда сейчас? – спросила Вера.
– Тут переночую, а утром работу найду.
– А пойдем со мной. Там и переночуешь. У дядьки дом большой, тут совсем рядом.
Ефим мотал головой.
– Нет, я уж тут. Спасибо тебе.
– Это тебе спасибо, – она опустила глаза, платок ее съехал на затылок, – Я никогда не забуду, – сказала тихонько.
А потом в вокзальном сумраке непогоды всё оглядывалась и махала рукой.
Ефим понуро направился на вокзал. На скамейках сидели и лежали люди. Мест свободных в зале ожидания не было. Он бросил вещи к стене, устроился, обняв свой вещмешок.
Пыл его рабочий угас. Видел, что и тут всё то же: толпы голодных людей. Вон голодный мальчонка на руках у матери жадно смотрит на жующего дядьку, а мать поздно хватилась, отвернула его, а он – в слезы. Точно, как их Гришаня.
С этими мыслями Фимка и уснул. Проснулся оттого, что кто-то трясет его за плечо. Он с трудом разлепил глаза, вынырнул из сна. Перед ним на корточках сидела Вера.
– Фим, Фим, проснись. Пошли со мной. Там брат мой двоюродный женится. Гостей полно. А я за тобой побежала. Пошли, слышишь? Там-то лучше спать, чем на полу вокзальном, да и еды там...
Они шли через какие-то темные развалины, дождь то прекращался, то моросил опять. Среди множества изрешеченных войной домов, зияющих дырами, закопченных и обожженных, вдруг встречались дома целые, с освещёнными окнами и жизнью за ними.
– А дом дядьки цел-целехонек. Представляешь? Вся улица цела. Теперь гуляют.
Улицей Вера назвала небольшой проулок. И верно, не успели они подойти, как услышали гармонь, людской гомон, крики. Во дворе плясали всем скопом: бабы, девки, старухи, мужики.
Столы расставлены вдоль стен веранды буквой "п" ломились от еды. Хлеб лежал ломтями. Какая-то бойкая бабенка потянула их к столу. Она обнимала Веру, приговаривая:
– Помню ведь мать твою, помню. Жаль бедную...
Их усадили, сунули по тарелке. Ефим оцепенел. А Вера положила ему винегрета, кусок мяса, отломила хлеб и придвинула капусту. Потом вообще налила в стакан какого-то вина и ему, и себе.
– Ешь, – зыркнула на него строго, видя, что Ефим ни к чему не притрагивается.
Он посмотрел на нее. Столько еды он не видел никогда. "Мамку б сюда! Ольку б с Гришаней" – подумалось.
– Приправа вот вкусная, – подвинула к нему Вера банку, – Ешь. Тетка моя в столовке работает.
Голод — лучшая приправа к пище. Ефим принялся за еду. Старался не спешить, а вскоре спешить уже и не хотелось. Он наелся, выпитое вино разморило, и он начал клевать носом.
– Им не до меня. Сына женят. Даже не знаю, где спать буду, весь дом гостями занят.
– Вер, пойду я, наверное. Тут и без меня...
– Посиди тут, – она ушла в дом, а вскоре повела его на чердак, тащили они какое-то тряпье.
– Там труба каменная теплая, возле нее и заночуем.
– И ты?
– И я. Говорю же: не до меня им сейчас.
Они забрались по лестнице. Здесь было темно, звуки гулянья доносились глухо. Они бросили у трубы вязаные тряпичные дорожки и, не раздеваясь, уселись у трубы, прижавшись к ней спиной. Вера сняла платок стащила бурки с калошами, вытянула ноги в чулках.
– Сымай ботинки -то, – предложила ему.
Ефим снимать ботинки не стал, махнул рукой. Снял только кепку.
– Вер, а чего тетка с дядькой совсем не голодают, да?
– А ты думаешь, что все голодают сейчас? Нет, не все, – шептала она. – Вишь, какой стол накрыли. Она заводской столовой заведует. А там больше двух тыщ человек питается. Ну, конечно, жалуется, что тяжко сейчас и в столовой. Но... Меня потому сюда и отправили. Только...
– Только что?
– Только злая она очень. Жадная. Даже дядька ее боится. А ведь я – его родня. Вот и сегодня: увидела меня, отвернулася и не подошла даже. Уж и не знаю, может зря я...
– А тетка твоя сильно болеет?
– Сима-то? Помирает. В больницу ее забрали. Да и не тетка она мне, соседка просто. Сноха с нею там осталась, – тонкий профиль Веры на фоне окошка Фимка видел хорошо.
Он повернулся к ней, прижался к теплой трубе плечом. Вера обернулась к нему:
– Но комната там у меня есть. За мной осталась. Может и не нужно было сюда ехать, как думаешь?
– Нужно. Вон они как живут. И ты сытая будешь. Рано тебе ещё одной -то.
Теперь и она ему казалась младшей сестрой. Она ещё что-то говорила, рассказывала, а потом язык ее начал заплетаться, съехала ее голова к нему на плечо. Он аккуратно уложил ее на свои колени и, привалившись на трубу пониже, задремал тоже.
И баюкала их звучащая внизу свадебная гармонь, и складывались ее звуки в мелодию песни Веры:
Сестрица родная, расти поскорее,
Расти поскорее да будь поумнее.
Ой, люшеньки, люли, да будь поумнее ...
***
– А вы не знаете где тут работу найти можно?
Утром Ефим был уже на станции. Мужики посмотрели на него с какой-то не то болью, не то усмешкой. Они отбивали старый бетон платформы.
И тут из-за угла показались двое конвоиров с ружьями. Ефим догадался: это пленные. Он спрашивал работу у пленных.
– Иди отсюда, пацан, – гнал его конвоир.
– А вы не знаете, где бы тут работу спросить?
– А тут и без тебя работники есть. Хочешь, присоединяйся, – ухмылялся конвоир.
– Лучше не надо, хлопец, – посоветовал старик-осужденный.
Фимка пошел дальше. Дошел до начальника станции, но все его гнали. Тогда решил он пойти в медпункт, сделать перевязку.
– Мазал? – спросил рыжий фельдшер Иваныч.
Фима мотал головой.
– А надо мазать три раза в день. Говорил же я. Чем слушаешь! Мать-то есть?
– Есть. Далеко только. Я на заработки сюда. У нас в поселке голодно, – разговорился Ефим.
– Сюда на заработки? Ох! Скорей, отсюда на заработки уезжать надо.
– А нам сказали: в Россоши хорошим зерном платят.
– Э-эх, паря! Всё хорошее зерно сейчас знаешь где? – он поднял палец вверх, но потом как будто спохватился, изменился в лице, – В общем, зря ты, парень.
Но фельдшер и помог. Отправил его в какое-то хозяйственное помещение к пожилому дядьке с крепкими узловатыми руками, закопченными махрой пальцами. Звали его Прохором. И вскоре Ефим уже мыл вагоны, пригоняемые маневровым на запасные пути, которые ему указывал дядька Прохор.
Вагоны были разные. Из некоторых приходилось выгребать гнилые помои лопатой, другие – просто убрать. Один вагон был пассажирским, странным, как комната. Он обставлен был хорошей мебелью, увешан портретами Сталина, плакатами, украшен увядшими уже ветками зелени.
Договорились, что заплатят Фиме через несколько дней – картошкой и капустой. Ефим просил муки или зерна, но это было нереально. Он и этому был рад – вернётся домой не с пустыми руками. Он шел к своей цели, представлял радость в глазах матери, когда привезет он полмешка картошки и несколько вилков капусты.
Ночевал Ефим на чердаке у Веры пару ночей, пока не разъехались свадебные гости, и тетка не увидела его во дворе.
– Это ещё что за чучело?
Кричала на мужа, на Веру. Вера плакала, закрыв лицо руками и опершись лбом в стену. Поднятые плечи ее вздрагивали. А в комнате в цветастом халате с засученными рукавами кричала ее тетка.
– Говорила тебе! Говорила! Давай я всех кормить буду! Всю твою несчастную родню.
Ефим ушел, и ночевал после этого в прихожей медпункта. Иваныч его пускал. Он строго следил за его раной, сказал, что заживает все как на собаке.
А Фимка думал о Вере и грустил по ней. Несмотря на усталость, ходил вечерами к дому ее дядьки. Но ее он там не видел, а стучать боялся – не подвести бы девушку.
Осталось ему поработать ещё денек. Надо было увидеться с Верой, он опять направился к ее дому, опять бродил по их улочке зря. Грустный возвращался на станцию, шагал через пути.
На станции стоял эшелон – ехали демобилизованные. Веселые, смеющиеся, пьющие. Они вывалили из вагона, гуляли.
– Эй, девушка! Чего голову повесила? А поехали с нами! Мы не обидим.
Кому же они кричат? Ефим присмотрелся. И вдруг увидел ее: у глухой стены какого-то ларька стояла .. Вера. Ее профиль он узнал бы и издали, и в темноте ночи.
Он прыгал через рельсы, бежал к ней.
– Вера!
Свет падал на его недоуменное лицо.
– Ефим! А я тебя искала. Я искала, а тебя нет нигде. Я уезжаю, Ефим.
– Уезжаешь? Куда?
– Э-эх, – кричал весёлый военный с платформы, – Не хочет девушка с нами ехать, у нее тут свои ухажеры имеются.
– Не повезло тебе, Колька!
– А нече! Его жена дома ждёт...
Демобилизованные смеялись, кричали, шутили.
– Пошли, – Фимка подхватил котомки Веры, направился к медпункту.
Там она нервно ходила по маленькому пространству, рассказывала, почему она уезжает назад, в свою маленькую комнату из большого сытного дома.
– Она сразу не хотела меня оставлять, ее дядька упросил. Ну, она в столовку меня судомойкой определила. А там ... А в первый же вечер: давай, мол, платье тебе возьмем красивое. Я обрадовалась. Пошли куда-то, к ее знакомой, такое платье мне взяли – настоящее, взрослое, понимаешь? Красивое очень.
А на следующий вечер – посиделки в столовой. Ко мне какой-то лысый дядька пристал, я убежала. А тетка потом – давай орать. Ну, я и поняла, наконец, чего она хочет. Говорю: не пойду больше на такие гулянки. А она... – Вера села на кушетку и разревелась.
– Вер, не плачь. Слышишь? Не плачь.
Он обнял ее, она упала к нему на грудь, а он не знал, как ее успокоить и вдруг неумело запел:
– Вырастешь большая, отдадут тя замуж.
Ой, люшеньки, люли, отдадут тя замуж.
Отдадут тя замуж во чужу деревню.
Во чужу деревню, в семью несогласнууу,
Ой, люшеньки, люли, в семью несогласну.
– Оой, Фим, зачем она так? Зачем они вообще вот так живут? Я не понимаю...
– Вер, – вдруг выпалил Фимка то, что только что пришло ему в голову, – А со мной поедешь? К мамке моей? Чего ты одна-то?
– Как это?
– Так. Мамке поможешь с хозяйством. Огород скоро. Вот картошки заработаю. Не пропадем. А я работать буду. Вер, поедешь? Ведь насильно держать не станем. Не понравится – домой поедешь. Ну, чего ты одна-то?
– А я тоже работать могу, – смотрела куда-то в угол Вера.
– Так у нас есть там работа. И мамка работает. Поехали. Завтра и отправимся. Согласна?
Вера мельком глянула на него, а потом низко опустила голову и кивнула.
В этот момент у Фимки выросли крылья за спиной. Он начал ее кормить остатками своей еды, но есть она отказалась. Тогда он начал устраивать ее на ночлег. Кушетка здесь была одна, и Фимка пошел ночевать в вагон с сиденьями. Там было холодно, но сейчас холода он не чувствовал, он был счастлив – Вера едет с ним.
Лёжа в холодном вагоне, он вспомнил голодную качающуюся мать, плачущего Гриньку, сглатывающую слюну Оленьку, немного испугался этих воспоминаний, но решил, что теперь голод этот позади. Теперь, когда будет с ним Вера, он свернёт горы.
Утром проснулся поздно. Проспал. Вылетел из вагона пулей, помчался к медпункту – фельдшер ворчать будет, увидев Веру.
Но медпункт был закрыт изнутри. На стук высунулась рыжая голова Иваныча, он, не обращая внимания на Ефима, огляделся по сторонам и только тогда запустил его.
– Ну, Ефим, ну, пакостник! Разве можно так людей подставлять! Это же статья, голубчик ты мой!
Вера сидела на кушетке, а вокруг ее лежали и стояли какие-то кули, мешки, корзины и ведра. Весь предбанник завален ими.
Выяснилось, что ночью нашел ее дядька. Как-то говорила она ему, что Ефим ночует в медпункте на вокзале. Нашел, а потом уехал и вернулся с продуктами: мука, зерно, крупы, овощи, колбасы, сыры и консервы. Чувство вины перед племянницей заставило его вот так расщедриться.
Вера не знала, где искать Фимку, а тот ещё и проспал...
– Уезжайте, голубчики. Иначе ... Давай-ка бери эти вот мешки, заноси туда, заноси...
Они пораспихали мешки. И решили, что сегодня же надо Ефиму и Вере уезжать. Фельдшер очень боялся за себя. Он быстро уладил с Прохором. И вскоре забрал у Прохора Ефим полмешка картошки и пять вилков капусты, хоть и не доработал день.
Прохор же договорился и с машинистом поезда – за пару банок тушенки ребят погрузили в товарный вагон. Немного белой муки отсыпали и Иванычу.
– Ну, а уж там дальше сами. Как тащить все это будете? Непонятно... , – переживал Иваныч, – Аккуратнее там.
– Спасибо Вам за всё, дядя Иваныч! Буду тут – навещу Вас.
– Навестишь, навестишь. Девчушку свою береги. Ну и харчи эти...
Лязгнули буфера, они возвращались домой. И глаза обоих сияли. В вагоне велели им закрыться, стало там темно. Они то сидели на доске, то падали дремать на мешки, стоящие рядом, и болтали без умолку.
– Мне сразу показалось, что знаю тебя сто лет, – признался Фимка.
– И мне. Только волнуюсь я, что мама твоя удивиться.
– Мама? Мама у меня хорошая.
– Все равно. Не хорошо это – взяла и приехала к парню. Я б на ее месте не одобрила такое.
Приехали на свою станцию они поздно вечером. Разгрузились быстро, готовились заранее. Только до платформы состав не дотянул. Пришлось перебежками перетягивать мешки к станции.
Всего за вилок капусты и кулёк семечек Фимка нашел подводу. К дому подъехали уж поздно вечером. Темнота вокруг, только собаки лают. Фимка насторожился – дыма в трубе не видно.
Разгрузились во дворе, Фимка стукнул в дверь – всё открыто. Быстро зашёл в дом, почувствовал холод, щёлкнул выключателем.
Из комнаты вышла сонная Олечка. Увидела его и вдруг бросилась к нему в колени и заплакала.
– Олечка, Оля! Что тут у вас? Почему холодно так?
– А у нас дрова утащили, а мама... – она потянула брата в комнату.
Мать не спала, она улыбалась, глядя на сына, вот только встать, по всей видимости, не могла. Лицо ее осунулось, черные круги под глазами, слабый голос.
– Фимочка... заболела я, сынок. Слава Богу, дома ты.
– Дома, мам. Дома. Теперь дома.
– Ты... ты... Отправь детей куды-нить в детдом, если чё со мной. Тут не оставляй.
– Мам, ты лежи, не волнуйся. Сейчас я...
Он рванул во двор.
– Вер, мать больна. Берем на себя хозяйство.
Через полчаса они все ели бульон из тушенки с мукой, который сварила Вера. Мама ела сама, с благодарностью глядя на Веру и сына, со слезами – на жующих детей.
– Мам, мы много чего привезли. И сахару, и муки, и тушенки. Ты не волнуйся.
Ефим нашел чем растопить печь – бревно, незамеченное ворами, лежало в огороде. Огонь трещал, в доме стало тепло. Оля, на которую свалились в последнее время все заботы, уснула крепко, в кои-то веки сытая. Дремала и мама.
Ефим занес охапку дров. Теперь он тут хозяин, и не даст он никого в обиду, не даст никому умереть голодной смертью. Завтра же привезет врача для матери.
Он свалил дрова у печи и вдруг услышал тихий чистый и проникновенный голос Веры. Она качала Гриню:
– На улице дождик с ведра поливает.
С ведра поливает, землю прибивает,
Землю прибивает, брат сестру качает.
Ой, люшеньки, люли, брат сестру качает...
Рассеянный хореограф ( Наталья Павлинова)
#рассянныйхореографогонёкдуши