Взять, к примеру, нашего брата.

Он за пустым столом не запоет. Ты ему скатерть белую постели, винегретом, холодцом, селедкой, маслятами маринованными и бутылками заставь – вот тогда он между пятой и шестой, чтобы сократить и без того небольшой между ними перерыв или от того, что жена под столом толкнет ногой, запоет.
Их сестра может запеть и у буханки черного. Посолит ее слезами, отвернется от бутылки и запоет.
Внутри песни нашего брата нет ничего. Она вся снаружи. Наш брат или по Дону гуляет, или в степи замерзает, или вообще проходит мимо тещиного дома с хулиганскими намерениями.
У него удаль молодецкая, да размахнись рука, да раззудись плечо, да почешись затылок.
Не то у женской песни. Внутри у нее чего только нет… В ней можно жить. Она тебя и согреет, и накормит, и напоит, и спать уложит, и детишек к твоему пробуждению нарожает.
Наш брат в песне душу разворачивает, а их сестра отводит и может пропеть во весь голос такое, что сказать сама себе побоится даже шепотом и под одеялом, под которым мы отвернулись к стенке и храпим, точно строительный перфоратор.
Когда она поет – они все поют. Где бы они ни были. Бог его знает, как это происходит, а только если где нибудь в Павловом или Сергиевом Посаде она снимет решительно пиджак наброшенный, то в Оренбурге, а может, и в Хабаровске кто то зябко поведет плечами, смахнет украдкой слезу и уйдет не оглядываясь по улицам Саратова.
В песне их сестры слова вроде тонкой – тоньше самой тонкой кисеи – оболочки, под которой течет река, цветы растут, ветер слоняется из одного небесного угла в другой, свет горит в окошке, занавешенном шторами в цветочек…
Она могла бы и вовсе петь без слов – до тебя бы дошло. Не головой, но кожей почувствовал бы.
И вот она поет, поет… и до тебя наконец безо всяких слов доходит, что завтра надо вставать ни свет ни заря и тащиться за тридевять земель за новыми шторами, потому как цветочки на старых уже увяли
Михаил Бару
#рассказы