"Когда я по лестнице алмазной
поднимусь из жизни на райский порог,
за плечом, к дубине легко привязан,
будет заплатанный узелок.
Узнаю: ключи, кожаный пояс,
медную плешь Петра у ворот.
Он заметит: я что-то принес с собою ―
и остановит, не отопрет.
"Апостол, ― скажу я, ― пропусти мя!.."
Перед ним развяжу я узел свой:
два-три заката, женское имя
и темная горсточка земли родной…
Он поводит строго бровью седою,
но на ладони каждый изгиб
пахнет еще гефсиманской росою
и чешуей иорданских рыб.
И потому-то без трепета, без грусти
приду я, зная, что, звякнув ключом,
он улыбнется и меня пропустит,
в рай пропустит с моим узелком".
В. В. Набоков, 21 апреля 1923.
Владимира Набокова нельзя считать поэтом Серебряного века, но его творчество связано с эстетикой русского модернизма начала XX века.
"Серебряный век символизма -
Эпоха прекрасных стихов,
В них драма полна романтизма,
Надежд и пророческих снов".
Были ли правы критики-эмигранты, отказавшие набоковскому искусству в "русскости"?
Набоков родился в 1899 году, когда среди талантливой плеяды поэтов, вступавшей в новый век, уже блистало имя Александра Блока, очаровывавшего столичную творческую молодёжь.
Любое исследование связей Набокова с русским символизмом должно начинаться с разговора о том, чем обязан он Александру Блоку.
Есть целый ряд высказываний, относящихся к разным временам, из которых следует, что Набоков видел в Блоке своего учителя.
В одном из писем Уилсону, датированном 1942 годом, Набоков говорит, что учился на стихах Блока, Анненского, Андрея Белого и других поэтов, "опрокинувших старые идеи относительно русской версификации".
На следующий год, обращаясь к тому же Уилсону, Набоков пишет, что Блок — "один из тех поэтов, что входят вам в кровь… Подобно большинству русских, я испытал это почти четверть века назад".
Набоков называет Блока "величайшим русским поэтом первых двух десятилетий нынешнего века".
Наследие Андрея Белого , более разнообразное по своему составу, нежели наследие Блока, привлекало различными своими сторонами Набокова на протяжении почти всей жизни. Его оценка "Петербурга" как одного из четырех величайших романов XX века хорошо известна.
Отдал Набоков дань и тонким замечаниям Белого о Гоголе — ссылки на них есть в книге "Николай Гоголь".
Особо выделял Набоков суждения Белого о русском стихе.
Из круга акмеистов наибольшую роль в творческой судьбе Набокова сыграл Николай Гумилев.
Однако воздействовал он на Набокова иначе, нежели Блок и Белый, ибо в данном случае речь идет не просто о тематике и стилистике, но о самой личности художника.
Творчество Велимира Хлебникова (поэта-футуриста Серебряного века) упоминается в текстах Владимира Набокова — как в романах, так и в статьях.
Набоков, как последователь Хлебникова, часто обращался к его идеям, например, к "заумному" языку, который Хлебников называл "азбукой ума" и "временами подпитывая набоковскую высоковольтную линию от хлебниковской тяговой подстанции".
Набоковский мир — это мир раздробленного серебряного поэтического зеркала.
Его Федор Годунов-Чердынцев, отправляясь в берлинском сумраке на свидание с Музой, внезапно окунается в знакомый петербургский туман и, словно в далекой галактике, перекликается с гениями Серебряного века.
Образы старших поэтов, как "кормчие звезды" родины, множатся в берлинских зеркалах, проступая в набоковском литературном зазеркалье.
Его стихи, написанные в Берлине, Париже, Америке, насыщены многочисленными аллюзиями и реминисценциями из поэтов Серебряного века.
Даже свой последний день он видел сквозь кристалл гумилевского жизнестроительства:
"И умру я не в летней беседке..."
"Серебряный век символизма -
Эпоха прекрасных стихов,
В них драма полна романтизма,
Надежд и пророческих снов".
Были ли правы критики-эмигранты, отказавшие набоковскому искусству в "русскости"?
Набоков родился в 1899 году, когда среди талантливой плеяды поэтов, вступавшей в новый век, уже блистало имя Александра Блока, очаровывавшего столичную творческую молодёжь.
Любое исследование связей Набокова с русским символизмом должно начинаться с разговора о том, чем обязан он Александру Блоку.
Есть целый ряд высказываний, относящихся к разным временам, из которых следует, что Набоков видел в Блоке своего учителя.
В одном из писем Уилсону, датированном 1942 годом, Набоков говорит, что учился на стихах Блока, Анненского, Андрея Белого и других поэтов, "опрокинувших старые идеи относительно русской версификации".
На следующий год, обращаясь к тому же Уилсону, Набоков пишет, что Блок — "один из тех поэтов, что входят вам в кровь… Подобно большинству русских, я испытал это почти четверть века назад".
Набоков называет Блока "величайшим русским поэтом первых двух десятилетий нынешнего века".
Наследие Андрея Белого , более разнообразное по своему составу, нежели наследие Блока, привлекало различными своими сторонами Набокова на протяжении почти всей жизни. Его оценка "Петербурга" как одного из четырех величайших романов XX века хорошо известна.
Отдал Набоков дань и тонким замечаниям Белого о Гоголе — ссылки на них есть в книге "Николай Гоголь".
Особо выделял Набоков суждения Белого о русском стихе.
Из круга акмеистов наибольшую роль в творческой судьбе Набокова сыграл Николай Гумилев.
Однако воздействовал он на Набокова иначе, нежели Блок и Белый, ибо в данном случае речь идет не просто о тематике и стилистике, но о самой личности художника.
Творчество Велимира Хлебникова (поэта-футуриста Серебряного века) упоминается в текстах Владимира Набокова — как в романах, так и в статьях.
Набоков, как последователь Хлебникова, часто обращался к его идеям, например, к "заумному" языку, который Хлебников называл "азбукой ума" и "временами подпитывая набоковскую высоковольтную линию от хлебниковской тяговой подстанции".
Набоковский мир — это мир раздробленного серебряного поэтического зеркала.
Его Федор Годунов-Чердынцев, отправляясь в берлинском сумраке на свидание с Музой, внезапно окунается в знакомый петербургский туман и, словно в далекой галактике, перекликается с гениями Серебряного века.
Образы старших поэтов, как "кормчие звезды" родины, множатся в берлинских зеркалах, проступая в набоковском литературном зазеркалье.
Его стихи, написанные в Берлине, Париже, Америке, насыщены многочисленными аллюзиями и реминисценциями из поэтов Серебряного века.
Даже свой последний день он видел сквозь кристалл гумилевского жизнестроительства:
"И умру я не в летней беседке..."
Набоков — новый, сегодняшний символист, соединявший разрозненные прежде начала: вещного, пластичного, сиюминутного мира, и — внезапно проступающего за ним мира вневременной зоркости и отвлеченной красоты. Как будто сам язык стал у него символом горней России.
Его стихи — это Тайная Вечеря русской поэзии. Набоков — верующий без религии, стремящийся к первозданному чувству...
"Час задумчивый строгого ужина... Предсказанья измен и разлуки... Наклонился апостол к апостолу...
у Христа — серебристые руки".
Ты войдешь и молча сядешь
близ меня, в вечерний час,
и рассеянно пригладишь
на груди атлас.
Тихо книгу я закрою,
тихо подниму глаза;
пронесется надо мною
прежняя гроза.
Ты устало усмехнешься;
я коснусь твоей руки;
побледнеешь, отвернешься,
полная тоски.
"Жизнь моя, - скажу я властно, -
не сердись, - ты не права!" -
но пойму я, что напрасны
старые слова.
Ты ногтем забарабанишь:
поздно, поздно уж теперь!
Оглядишься, быстро встанешь...
скрипнет, стукнет дверь...
Отодвину занавески,
головой прижмусь к стеклу:
ты мелькнешь в закатном блеске
и уйдешь во мглу.
* * *
Сторожевые кипарисы
благоуханной веют мглой,
и озарен Ай-Петри лысый
магометанскою луной.
И чья-то тень из-за ограды
упорно смотрит на меня,
и обезумели цикады,
в листве невидимо звеня.
И непонятных пряных песен
грудь упоительно полна,
и полусумрак так чудесен,
и так загадочна луна!
А там, - глаза Шехерезады
в мой звездный и звенящий сад
из-за белеющей ограды,
продолговатые глядят.
* * *
ОКНО
При луне, когда косую крышу
лижет металлический пожар,
из окна случайного я слышу
сладкий и пронзительный удар
музыки; и чувствую, как холод
счастия мне душу обдает:
кем-то ослепительно расколот
лунный мрак; и, медленно, в полет
собираюсь... вынимаю руки
из карманов... трепещу... лечу...
Но в окне мгновенно гаснут звуки,
и меня спокойно по плечу
хлопает прохожий: "Вы забыли, -
говорит, - летать запрещено..."
И, застыв, в венце из лунной пыли,
я гляжу на смолкшее окно.