"Жизнь моя, змея моя!
От просторов бытия
К тесным граням жития
Перенёс тебя и я,
Воды хладные лия,
Вина спадкие пия,
Нити тонкие вия,
Струны звонкие бия, —
Жизнь моя, моя змея!"
Ф.К. Сологуб.
"Жил на свете босоногий мальчишка Федька, смышленый был, потому пробился, как говорилось в те мрачные, царские времена, "в люди". Стал он взрослым Федором Кузьмичом. Послали его учителем в Крестцы.Там он научился сам писать стихи и рассказы. Редакторы спрашивали: "Вы кто?". — "Тетерников".— "Нет, не слыхали". И возвращали Федору Кузьмичу то, что он написал. Но раз, прочитав не только подпись, но также и то, что было написано выше, приняли стихи. Тогда Тетерников поехал в столицу, где ему сказали, что он Сологуб и что он большой талант. Сначала он не поверил, но потом увидел, что действительно может сказать как раз то, что хочет, и написать именно так, как хочет. И он стал писать, пользуясь своим талантом, как быстрая лань ногами. Он осознал себя Сологубом и стал знаменитым писателем".
К.Эрберг.
Внешние отношения Сологуба к людям были всегда ровные и спокойные.
Говорил он не спеша и, видимо, всегда обдуманно.
Он никогда не спорил с теми, кто с его мнением не соглашался: ты-де вправе думать так, как тебе хочется думать, но и я также вправе говорить так, как я говорю. Он любил читать свои стихи и любил собирать у себя по воскресеньям тех, кто не прочь был их слушать. Сологубовские чтения привлекали к нему многих. Тут бывали и писатели-модернисты, и писатели-знаньевцы, и просто люди, любившие Сологуба за его большой талант, несомненность которого признавали тогда еще немногие. Со временем число слушателей и друзей Сологуба увеличилось, притом значительно, так что маленькая квартира его на 7-й линии не вмещала всех его воскресных посетителей.
К.Эрберг.
Внешние отношения Сологуба к людям были всегда ровные и спокойные.
Говорил он не спеша и, видимо, всегда обдуманно.
Он никогда не спорил с теми, кто с его мнением не соглашался: ты-де вправе думать так, как тебе хочется думать, но и я также вправе говорить так, как я говорю. Он любил читать свои стихи и любил собирать у себя по воскресеньям тех, кто не прочь был их слушать. Сологубовские чтения привлекали к нему многих. Тут бывали и писатели-модернисты, и писатели-знаньевцы, и просто люди, любившие Сологуба за его большой талант, несомненность которого признавали тогда еще немногие. Со временем число слушателей и друзей Сологуба увеличилось, притом значительно, так что маленькая квартира его на 7-й линии не вмещала всех его воскресных посетителей.
Теперь трудно перечислить, кто бывал у Сологуба чаще, а кто реже. Поэта В. В. Гиппиус, историк П. Е. Щеголев, В.Иванов, историк Богучарский, А.Л. Волынский, Тэффи, Г. И. Чулков, Л. Е. Галич,
А. А. Блок, Л.П. Н. Ге, З. А. Венгерова. Наездом у Сологуба бывали Андрей Белый, Максимилиан Волошин, Минский.
Жена Федора Кузьмича,
А. Н. Чеботаревская, сразу взявшая курс на внешнее поддержание уже утвердившейся к тому времени известности своего мужа , по-своему любила его, но, ценя талант Сологуба, думала, что шумиха, ею создаваемая вокруг его имени (причем часто неумелая!), может как-то способствовать "славе" писателя.
А. А. Блок, Л.П. Н. Ге, З. А. Венгерова. Наездом у Сологуба бывали Андрей Белый, Максимилиан Волошин, Минский.
Жена Федора Кузьмича,
А. Н. Чеботаревская, сразу взявшая курс на внешнее поддержание уже утвердившейся к тому времени известности своего мужа , по-своему любила его, но, ценя талант Сологуба, думала, что шумиха, ею создаваемая вокруг его имени (причем часто неумелая!), может как-то способствовать "славе" писателя.
Премьеры, венки, цветы, ужины на много персон, многолюдные вечерние собрания и даже домашние маскарады сначала, видимо, забавляли Федора Кузьмича, никогда всего этого не испытавшего, но потом надоели.
"Не сяду в сани при луне
И никуда я не поеду "--
так кончается одно из его тогдашних стихотворений по поводу традиционного масленичного катанья на тройках.
Но это был лишь слабый протест. Шумиха возобладала --Гродненский переулок был сменен на огромный зал для приема еще большего количества людей на Разъезжей 25.
В новой квартире собирался почти весь тогдашний театральный, художественный и литературный Петербург. Появились новые лица. Здесь бывали Евреинов, Мейерхольд,композиторы Сенилова, Лурье , Кузмин, Ахматова.Сергей Есенин, Игорь Северянин.
По поводу сологубовских ужинов надо оговориться: за столом у него принятой среди русской литературной богемы старых времен водки не было, пили легкое вино, но пили шумно и весело.
По поводу водки при особом мнении оставались лишь некоторые актеры старого закала, да еще А. И. Куприн.
"Без водки, — говорил он угрюмо, — русскому человеку никак нельзя.
Вот увидите: это до добра не доведет!"
"Не сяду в сани при луне
И никуда я не поеду "--
так кончается одно из его тогдашних стихотворений по поводу традиционного масленичного катанья на тройках.
Но это был лишь слабый протест. Шумиха возобладала --Гродненский переулок был сменен на огромный зал для приема еще большего количества людей на Разъезжей 25.
В новой квартире собирался почти весь тогдашний театральный, художественный и литературный Петербург. Появились новые лица. Здесь бывали Евреинов, Мейерхольд,композиторы Сенилова, Лурье , Кузмин, Ахматова.Сергей Есенин, Игорь Северянин.
По поводу сологубовских ужинов надо оговориться: за столом у него принятой среди русской литературной богемы старых времен водки не было, пили легкое вино, но пили шумно и весело.
По поводу водки при особом мнении оставались лишь некоторые актеры старого закала, да еще А. И. Куприн.
"Без водки, — говорил он угрюмо, — русскому человеку никак нельзя.
Вот увидите: это до добра не доведет!"
Квартира Сологуба на Разъезжей была обширна, но холодна. Особенно холодным был "ледник". Так называл он кабинет, помещавшийся как раз над воротами дома.
После одной из заграничных поездок Сологуб привез много снимков с картин и со скульптуры.
Почему-то было там много Лед: Леда Кореджьо, Леда Микель-Анджело, и все эти Леды висели в рамках и без рамок по стенам кабинета.
Увидя их, говорили Сологубу, что теперь , мол, понимаем, почему этот кабинет зовется ледником: уж очень много здесь Лед.
"Где же Ледам и висеть, как не в леднике»", — смеясь отвечал Сологуб.
Противник эмиграции Федор Сологуб, беспокоясь прежде всего за жену, подает прошение о выезде за границу для лечения, которое в паре с заявлением Блока "мусолилось и мурыжилось" совдеповскими чиновниками с сентября 1919 года до конца лета 1921 года.
В конце концов, разрешение-таки было получено, но, как и в случае с Блоком, черта ожидания оказалась пройдена.
Психика жены – и без того неуравновешенная от ожидания и последних событий 1921 года (смерть Блока и расстрел Гумилева) - сделалась подорванной и неконтролируемой. Вечером 23 сентября 1921 года, улучив момент, Анастасия Чеботаревская вышла из дома, и подойдя к Тучкову мосту, бросилась с него в реку Ждановку.
Поиски не привели ни к чему. Лишь весной, когда тронулся лед, труп ее, вмерзший в льдину, прибило неподалеку от дома, где они жили.
Современники вспоминают, что на Сологуба было больно смотреть, тем не менее, он подошел к останкам, снял с ее руки обручальное кольцо и одел себе на палец.
Версий этого самоубийства было выдвинуто немало. Свою трактовку этого трагического ухода дал и близкий знакомец Сологубов литературный критик Иванов-Разумник, который предположил, что
"Анастасии Николаевне было видение о трех последовательных смертях великих поэтов. Блок, Гумилев, а третьим должен был стать Сологуб. Но если за него кто-то отдаст жизнь, то Федор Сологуб не будет востребован миром теней. Вот она и решила умереть за него".
Что же, если это так, то своим уходом Чеботаревская продлила жизнь Мастеру на целых шесть лет.
В феврале 1924 года друзья писателя организовали в Александринском театре этот праздник настолько ярко и великолепно, что, как сказал кто-то из присутствующих, "все будто забыли, что живут при советской власти".
По количеству звездных литературных имен праздник действительно удался – Мандельштам, Кузмин, Ахматова, Андрей Белый и многие другие творцы Серебряного века участвовали в этом событии.
После одной из заграничных поездок Сологуб привез много снимков с картин и со скульптуры.
Почему-то было там много Лед: Леда Кореджьо, Леда Микель-Анджело, и все эти Леды висели в рамках и без рамок по стенам кабинета.
Увидя их, говорили Сологубу, что теперь , мол, понимаем, почему этот кабинет зовется ледником: уж очень много здесь Лед.
"Где же Ледам и висеть, как не в леднике»", — смеясь отвечал Сологуб.
Противник эмиграции Федор Сологуб, беспокоясь прежде всего за жену, подает прошение о выезде за границу для лечения, которое в паре с заявлением Блока "мусолилось и мурыжилось" совдеповскими чиновниками с сентября 1919 года до конца лета 1921 года.
В конце концов, разрешение-таки было получено, но, как и в случае с Блоком, черта ожидания оказалась пройдена.
Психика жены – и без того неуравновешенная от ожидания и последних событий 1921 года (смерть Блока и расстрел Гумилева) - сделалась подорванной и неконтролируемой. Вечером 23 сентября 1921 года, улучив момент, Анастасия Чеботаревская вышла из дома, и подойдя к Тучкову мосту, бросилась с него в реку Ждановку.
Поиски не привели ни к чему. Лишь весной, когда тронулся лед, труп ее, вмерзший в льдину, прибило неподалеку от дома, где они жили.
Современники вспоминают, что на Сологуба было больно смотреть, тем не менее, он подошел к останкам, снял с ее руки обручальное кольцо и одел себе на палец.
Версий этого самоубийства было выдвинуто немало. Свою трактовку этого трагического ухода дал и близкий знакомец Сологубов литературный критик Иванов-Разумник, который предположил, что
"Анастасии Николаевне было видение о трех последовательных смертях великих поэтов. Блок, Гумилев, а третьим должен был стать Сологуб. Но если за него кто-то отдаст жизнь, то Федор Сологуб не будет востребован миром теней. Вот она и решила умереть за него".
Что же, если это так, то своим уходом Чеботаревская продлила жизнь Мастеру на целых шесть лет.
В феврале 1924 года друзья писателя организовали в Александринском театре этот праздник настолько ярко и великолепно, что, как сказал кто-то из присутствующих, "все будто забыли, что живут при советской власти".
По количеству звездных литературных имен праздник действительно удался – Мандельштам, Кузмин, Ахматова, Андрей Белый и многие другие творцы Серебряного века участвовали в этом событии.
Через три с небольшим годом Сологуба не станет. На дворе будет конец 1927 года.
А то, что это будет месяц декабрь, сам Сологуб знал еще в 1913 году, когда написал:
"Каждый год я болен в декабре.
Нe умею я без солнца жить.
Я устал бессонно ворожить,
И склоняюсь к смерти в декабре, —
Зрелый колос, в демонской игре
Дерзко брошенный среди межи.
Тьма меня погубит в декабре.
В декабре я перестану жить".
Ведь настоящие поэты всегда еще и пророки…
А то, что это будет месяц декабрь, сам Сологуб знал еще в 1913 году, когда написал:
"Каждый год я болен в декабре.
Нe умею я без солнца жить.
Я устал бессонно ворожить,
И склоняюсь к смерти в декабре, —
Зрелый колос, в демонской игре
Дерзко брошенный среди межи.
Тьма меня погубит в декабре.
В декабре я перестану жить".
Ведь настоящие поэты всегда еще и пророки…
Произойдёт величайшее потрясение. Солдаты разойдутся по домам, крестьяне заберут землю, рабочие прогонят фабрикантов. Власть будет у тех, кто разрешит массам произвести это разрушение России. И будет много крови.
Надо было иметь недюжинную силу характера, чтобы написать смелые и бескомпромиссные строки:
Умертвили Россию мою,
Схоронили в могиле немой!
Я глубоко печаль затаю,
Замолчу перед злою толпой.
Спи в могиле, Россия моя,
До желанной и светлой весны!
Вешней молнии брызнет струя,
И прольются весенние сны,
Северянин Игорь
Итак, Сологуба, самого близкого мне после Фофанова из своих современников, я больше никогда не увижу. По крайней мере — «здесь, у вас на земле…» То, чего я так боялся и вседневно ожидал, свершилось. Недаром еще в 1919 г. я спрашивал себя в своем «Менестреле»:…Ужель я больше не увижу
Родного Федор Кузмича?
Лицо порывно не приближу
К его лицу, любовь шепча?
Тогда к чему ж моя надежда
На встречу после тяжких лет?
Истлей, последняя одежда!
Ты, ветер, замети мой след!
В России тысячи знакомых,
Но мало близких. Тем больней,
Когда они погибли в громах
И молниях проклятых дней…
Никогда не увижу, — ничего не узнаю. И мог бы однажды узнать кое-что, да, видимо, не в судьбе моей было узнать.
Дело в том, что осенью 1921 г. эстонский поэт Генрик Виснапу вез мне из Петербурга письмо от Сологуба, но на границе письмо это конфисковали, — и что было в нем? Звал ли Федор Кузмич меня в Россию, мечтал ли сам из нее выбраться — вечный мрак, и жуть в этом мраке. И уж это до последнего часа моего. А письмо его было ответом на мое, через того же Виснапу переданное, в котором я звал его к себе, предлагая хлопотать о визе. Я знал, как он любит меня: «Милому Игорю Васильевичу Северянину неизменно всем сердцем любящий Его в прошлом, настоящем и будущем Федор Сологуб. 27 июня 1913 г.» — гласит автограф на «Жемчужных светилах». Я знал, как он любит Тойлу, где провел два лета перед самой войной и где даже домик приобрести намеревался. Я знал, какого высокого мнения был он вообще об эстонцах — мирных, трудолюбивых, врожденно-интеллигентных. Я знал, сколько очаровательных стихов воспринял он в Тойле. И, наконец, знал я, что лучше всего, всего вернее может отдохнуть он, усталый, именно в нашей приморской прекрасной деревушке, где он был так полно, так насыщенно счастлив когда-то с Анаст
Никол, своею Малим, второю и последнею возлюбленною своей! Да, здесь, на чужбине, ибо там, на родине,
Мои томительные дни
Россия омрачила бранью.
Моих сограждан щедрой данью,
как писал он в Тойле в 1913 году. И здесь же тогда же:
Милая прохлада — мгла среди полей.
За оградой сада сладостный покой,
Что ж еще нам надо в тишине такой?
И восклицал восторженно:
В очарованьи здешних мест
Какой же день не встанет ясен?
7 декабря 1927