Петя Сухоручкин разыграл выездной спектакль как по нотам. Всё получилось по его задумке, и он оказался в повозке рядом с ненаглядной Нюшенькой.
Пока разговор шёл на общие темы, всё было прекрасно: ему улыбалось яркое утреннее солнце; любвеобильные голубки провожали его кротким воркованием; быстрокрылые ласточки, пролетая над ним, обещали долгую счастливую любовь, а дорога изумрудно-серебристой лентой стелилась под колёса повозки и вела его прямо к желанному венцу.
Незабудковые очи Нюшеньки ласкали, бальзамировали и окутывали бархатистой пеленой его истерзанное сердце. Её милое плечико касалось его руки, и волны нежности накатывали на него, баюкая мятущуюся душу.
Алые бутоны её губ раскрывались навстречу его желаниям и будили в нём пламенную страсть.
В его душевном мире расцветал Сад Любви. Он разрастался и благоухал, но в потаённых тенистых аллеях промелькнула тень Сучкова.
Он не имел права появляться в духотворном раю, взлелеянном им, Петей Сухоручкиным. Но тот прокрался тайно и своим смрадным дыханием превратил его в стылый мрак ада.
Ненавистный Сучков обернулся в огнедышащего Любостая и из своей пылающей жаровни стал бросать раскалённые угли в открытый для любви душевный мир Петяни.… В нём всё пылало и клокотало. «Помучь её, потерзай!» – нашёптывал Любовёрт. – «Унизь её своими догадками и подозрениями!». И, подчиняясь его воле, Сухоручкин с ехидцей произнёс: – Ну, что, моя подруга, не удалось тебе прокатиться с Димкой Сучком?
Нюша с удивлением посмотрела на него: – У тебя, Петя, никак жар: не заболел ли ты часом? С чего это ты взял, что я тут устроилась для того, чтобы посидеть с Сучковым? Места здесь не куплены, и каждый садится там, где ему мило. – Да что ты говоришь! Значит, ты в этой телеге оказалась случай-но? И Сучков невзначай оказался возле тебя? – Про него ничё не знаю, а про себя я уже всё сказала, – заугрюмилась Нюша. – Что ты мне тумана в глаза напускаешь? Я сам видел, как ты в купальскую ночь на Стеколке целовалась с Сучком! – Петя ухватил её за руку и сжал, пепеля взглядом. – Отпусти! – Нюра вырвала руку из цепких пальцев Сухоручкина. – Я уже тебе говорила, что ты мне – никто! И не имеешь права меня пытать. А ещё скажу, что ты совсем слепой и к тому же дурак! – Я не слепой!.. – Нет, слепой! – Нюша отвернулась, слёзы обиды накатили на глаза, и нижняя губа её дрогнула. – Уходи!
Петя спрыгнул с телеги, подождал следом идущую подводу и, потеснив Любу с Надей Вакуровой, устроился над задним колесом. – Наплюй ты на него! – Тоня Кремнёва, правившая лошадьми, обернулась к Нюше. – Трудный он, намаешься с ним. Дима-то, и правда, лучше, да и тянется он к тебе…
Когда деревня скрылась за высокими стенами ржи, теснившими просёлочную дорогу, Феша, перемигнувшись с Галей Туркиной, попытались столкнуть Ваню с телеги. Отвалившись на поклажу, они с разных сторон упёрлись ему в бока. Почуяв неладное, Ваня завалился на спину и прижал левую руку Гали. – Ой, больно, отпусти руку, чёрт толстокожий!
Но Ваня продолжал лежать, понимая, что подниматься нельзя – спихнут. Галя начала отчаянно колотить его правой рукой по груди. – Феша, помоги! У меня уже рука онемела!
Феоктиста попыталась отвалить Ваню на себя и освободить руку Туркиной. Но он, не обращая внимания на сыпавшиеся на него удары, обхватил Фешу и крепко прижал к себе. Галя притихла, боясь ударить подругу. Сердце Ванюши застучало часто-часто: мечта его сладких грёз лежала у него на груди, в его объятиях. Истома, зародившаяся в груди, начала быстро растекаться по телу. Нежность переполняла всю Ванину сущность, и он начал порывисто целовать девушку в щеки, глаза, шею. – Надя, помоги!..
Вакурова с другой стороны телеги попыталась подняться и развернуться в сторону попавших в ловушку подруг. Но Петя Ковригин, правивший подводой, обхватил её левой рукой и прижал к себе. Передав вожжи Максимке, сидевшему на узлах в передке телеги, он обхватил девушку, перевернул её, посадил на колени и стал нацеловывать, щекоча шею и уши. Надя попыталась вырваться, но тщетно: Ковригин зажал её намертво. – Люба, да сделай чё-нибудь!.. Я задыхаюсь!..
Но Курочкина не могла помочь товарке, так как оказалась рядом с Ковригиным, который отгородился от неё пленницей. Она попыталась ухватить его за ухо, но Петя увернулся.
Максимко Кузовлёв, внук Ефросиньи, сидевший на узлах, покатывался со смеху.
Видя, что положение безвыходное, Феша решила отступить. – Ваня, ну перестань! Отпусти, мы больше не будем, – её бархатистый, нежный голос ласкал, наполнял нежностью всё его существо.
Ваня расслабил руки, и Феша оказалась на свободе. Она тут же поправила задравшееся платье и съехавший набок белый платок. Ваня поднялся, Галя высвободила зажатую руку и беззлобно, со смехом ударила его по спине: – Ну, Ванюша, с тобой не пособиться, ты как неподъёмная колода. Феша напустилась на копновоза. – Симко, чё сидишь, глаза пялишь? А ну, перестань ржать! Ты разве не знаешь, что попавших в беду дам надо выручать? Эх ты, кавалер! А ну, помоги нам освободить Надю!
Навалившись всем скопом на Ковригина, подруги вырвали пленницу из его цепких рук. Надя спрыгнула с телеги, потеснила Любу Курочкину и уселась между ней и Сухоручкиным – подальше от пылкого поклонника.
Девицы смотрелись в зеркальца, прихорашивались, перевязывали сбившиеся косынки.
Телегу слегка покачивало на ухабах. Покосники примолкли, ушли в себя. Каждый думал о своём, сокровенном. – Странно, – размышляла Феоктиста, – третий день не вижу Игоря и только сейчас вспомнила о нём. Не болит, не тоскует по нему сердце: что Ваня, что он. Ваня даже лучше – простой, как деревянная лопата, а Игорёк всё с какими-то подковырками, тяжело с ним.
Она скосила глаза в сторону Вани. Он сидел, мечтательно улыбаясь. Из-за его полных, чётко очерченных губ высвечивались крупные молочно-белые зубы. «Если всмотреться, то хороший парень. Это мы все привыкли к его бесхитростности, доверчивости и принимаем его за простака. А он не глупый. Он добрый! Наверное, все люди были такими, когда мир только начинался, – подумалось ей. – Что у него в голове? О чём он размышляет?..».
«Прав Петяня, сны-то были вещими: и одёжку нашёл и вот теперь Феша. Какое у неё гибкое, упругое тело! Какие у неё длинные, шелковистые, солнечные волосы!.. Но вот Игорь, сумею ли я оттеснить его от Феши? – мысли Вани прыгали с пятого на десятое. – Переборю, друг поможет!». – Тихо-то как, – мечтательно проговорила Феша, – только вот перепёлки талдычат одно и то же: «Подь-полоть, подь-полоть, подьполоть»… Голоса их слышу часто, а ни одной никогда не видела. – Дак это – потайная птица, по земле семенит, чтобы не оказать себя, – пояснил Ваня. – А как зерно поспеет, начнёт откармливаться, зажиреет и совсем огрузнет: поднимется на крыло, пролетит метров пять и снова к земле; особенно просо любит… Мы с Петяней, ближе к осени, каждый год накрываем их намётками на подкорме. Сейчас они птенцов откармливают – большие уже. А если будет тёплая осень с долгим бабьим летом, то многие начнут откладывать вторую кладку…
Максимко слушал Ваню, раскрыв рот. – Ой, Ваня, расскажи нам про перепёлок, – умоляющим голосом попросила Надя Вакурова. – Расскажи, расскажи, Вань, – хором поддержали её остальные покосники. – Слушать будете, так расскажу, время есть, – простодушно согласился Ваня, и полные щёки его заалели…
Покосный обоз таловчан, сопровождаемый неустанным хором перепелов, выкатился на широкую трактовую дорогу и остановился. Она выглядела заброшенной: вся её проезжая часть заросла конотопом, а откосы водосборных канав и полоса отчуждения дыбились пахучим лабазником, голоногой кровохлёбкой, ароматным донником и золотистой володушкой, а под их сенью вольготно разрослась клубника. Она так и звала, так и манила косарей рубиновыми капельками ягод. И стар и млад, не утерпев, рассыпались по Божьей благодати. – Шурка, Лейко, мы почему здесь никогда не бывали? – таращил Лёвка удивлённые глаза на необозримую поросль клубничника. – Ягод-то сколь – всей деревне не выбрать! – Чё тут делать-то: всё кругом распахано, в колках – кочкарник, кустарник, крапива да трава по пояс, – промычал Лейко, набивая рот спелыми ароматными ягодами. – Воронье да сорочье царство. – Нет, это место теперь знать будем, не обежим,– возразил Чигура. – Чё остановились-то, надолго? – А вон Паня о чём-то с Дмитрием Михайловичем толкует, руками машет, – приподнял голову Федя. – Видно, гадают, по какой дороге ехать – в сторону села Архангельского, а потом – в Скородум или сразу – на Скородум, – высказал догадку Чигура.
Проглотив очередную порцию сладкой, пахучей ягоды, он вытянул шею и посмотрел в сторону обоза. – На Скородум поедем, по этому тракту… Нюра, сбежав в канаву, застыла на клубничнике. Пальцы её блуждали по зонтичным соцветиям володушки. – Нюша, ты чё тут «мизюришь»? – подошедшая Люба Курочкина склонилась к её рукам и заглянула в глаза. – О, да у нас слёзки на колёсках!
Аня уткнулась ей в плечо, и слёзы ручьями потекли по её нежным, подёрнутым лёгким загаром щекам. Люба приобняла девушку. – Кто обидел нашу сладкую клубничинку? Ну, говори, не таись. – Пе-е-тя-ня! – Нюша всхлипнула. – Гово-ри-ит, что я с Димкой Сучковым целовалась, а я не целовалась. Наговорил мне всего… – Дурочка, он тебя любит! – Люба погладила Анюту по спине. – Я уже давно приметила, что он с тебя глаз не сводит. – Правда? – в голосе Нюши затеплилась надежда. – Ревнует он тебя к Димке, потому так и ведёт себя, – Люба отстранила девушку и поцеловала в щёку. – Гордый он, непоклонистый, но это хорошо, что стержень в нём крепкий. Держись за него. Такой не предаст и не бросит – не чета Игорю.
На глазах Любы навернулись слёзы. – Люба, ты чего? – Нюша с удивлением заглянула девушке в глаза. – Разошлись мы с Игорем как в море корабли, – Люба вытерла набежавшие слёзы. – А ты не торопи события, на поклон к Пете не иди: всё образуется само собой. Зойку, подружку свою, не вижу, где хоть она? – А вон с Серёжей Сучковым любезничает, – Нюша махала рукой в конец обоза. – Сладкий, видать, разговор – если клубника их не привлекла. – Всю дорогу о чём-то шепчутся да хохочут. – Ну, ладно, мешать им не буду… – По подводам! Девушки оглянулись: бригадир призывно махал рукой, но никто из покосников не поднялся и не шевельнулся. – Ты ничего не говори Петру, – заторопилась Нюша, – а то… – Не скажу, даже словом не обмолвлюсь и вида не подам… – Да вы чё, с голодного острова? Ягоды жрать приехали! А ну, марш по местам! – взревел бригадир. – Ну, ладно, побежали…
Спины загорбатились, люди стали подниматься и, один по одному, с оглядкой на росные ягодные поляны, сожалея о сладкой, запашистой клубнике, потянулись к обозу.
Последним из канавы на тракт выполз Епифан Кобелев. – А тебе-то, Епиха, должно быть стыдно: не ребёнок – по канавам-то ползать, – упрекнул старика бригадир. – Поехали!…
Все уселись по своим местам, и караван круто, под прямым углом, повернул на восход солнца.
Овечкин, приохотившись к ягоде, отстал и, догнав подводу, вспрыгнул в телегу на ходу. В это время Ковригин понужнул лошадей, и Овечкин, теряя равновесие, повалился правым боком на Фешу. Та, чтобы окончательно не завалиться на бок, ухватилась за него, а Ваня, чувствуя свою вину, решил поддержать её. Он попытался ухватить её за плечо, но телегу качнуло, и левая рука его невольно ухватилась за правую грудь девушки. Мысли Вани смешались. Он вспомнил о божественном провидении, пророчестве Сухоручкина, колдовстве, и руку его, словно магнитом, притянуло к «наливному яблоку». – Ну, Ванюша, ты, однако, не из робкого десятка! – Феша, усмехнувшись, не спеша убрала его руку с груди. – Дак это, я нечаянно… Ковригин, чёрт такой!.. Я хотел за плечо.
Ваня засмущался, покраснел и, глядя на Фешу, захлопал веками. «Какие у него длинные, загнутые ресницы! Странно, что я никогда этого не замечала, – она с интересом рассматривала Ванино лицо: его густые русые волосы, кольцами свалившиеся на высокий лоб, открытые, широко расставленные голубые глаза, в которых кувыркалось поднимающееся солнце, прямой нос. – «И дети у него будут красивые…». – Знаем мы тебя, Ванюша! – голос Туркиной вывел её из задумчивости. – Ты своего не отдашь и чужого не упустишь.
Феша перевела разговор на другую тему: – Люба, чё там с Анютой, какая-то она бледная и печальная? Сухоручкин заёрзал по телеге и весь сжался. – Голова у неё болит, говорит, что угорела: мать печную заслонку рано задвинула. Не беспокойтесь – на свежем воздухе очухается, – успокоила Люба. – Давайте-ка, покосники, лучше песни попоём, – предложила Феша. – С которой начнём? – уточнила Галя, прокашливаясь. – «Страдно времячко»: я запеваю, а припев поём все вместе. – Начинай.
Феша подобралась, лицо её пригорюнилось, голова склонилась к Ваниному плечу. Концы косынки, завязанные на затылке узлом, коснулись Ваниной щеки, напахнуло медовым настоем. Он сидел, боясь шелохнуться.
Вот приходит страдно времячко – Жаркий сенокос.
Слёзным голосом выдохнула девушка. А подруги дружно подхва- тили:
Не пускают меня девицу На всю ночь гулять. На всю ночь гулять. Эх!
Феша совсем запечалилась и приклонилась к Ванюшиной груди. В его душе зарождается томление, ширится, растёт, наполняет каждую клеточку тела.
Семнадцать лет девчоночке – Слезами залилась. Слезами залилась. Эх!
Истома Ванюши переплавляется в нежность и изливается на всё видимое пространство: дальние леса, зеленеющие нивы, бегущих ко- ней, земляничные поляны, парней, девушек и накрывает Фешу: «Она меня любит!..».
На покос поедешь дальний, – Говорит мне мать. Говорит мне мать. Эх! Собралась, в телеге еду – Рядом милый мой. Рядом милый мой. Эх!
«Это я – милый, это обо мне! – ликует Ванино сердце. – Прав, прав оказался Петруша, надо поближе к Феше-то». – И голова его медленно клонится вправо, к милой головке.
Не о чём мне больше плакать – Ночки наши все. Ночки наши все. Эх!
– Ну, подружка, ты всю песню перекроила? – Галя Туркина ласково посмотрела на Фешу. – Причина есть. Это я для Ванюши постаралась. Может, он меня полюбит, – засмеялась Феоктиста. – Чё может-то, он и так на тебя смотрит как кот на сметану, – откликнулась Надя. – Я давеча посмотрела, так вы как пара голубков – головка к головке. – Не знаю, сомнение меня берёт: Ванину-то любовь надо заслужить, – Феша повернулась к Ване и пытливо посмотрела на его лицо, вспыхнувшее алым маком.
После слов Феши мысли Овечкина смешались и замельтешили, как ночные бабочки, слетевшиеся на яркий свет: «Чё мне сказать – люблю?.. Нет – не выговорить!.. Это подружки её подучили!.. Может, она на до мной смеётся?.. Вроде нет – все серьёзные. А может, тут – Петруня?.. Нет, сидит и хоть бы словечко!.. Я ей поглянулся!.. В кипяток-то я не нырял!.. Надо пострадать, тогда. А может, она – серьёзно?.. Надо чё-то говорить…». И Ваня, покрываясь испариной, сказал: – Дак это, чё вы всякую ерунду говорите.
И тут же за спиной услышал сердитый кашель Сухоручкина. – Ну вот, видите, – закручинилась Феша, – далеко мне до Ваниной- то любви. – Дак это…
Овечкин хотел сказать Феше, что говорить тут не о чём. Она ему нравится, но Феоктиста сразу же, после его дежурной фразы, перебила: – Нет, Ваня, ни о чём не говори, если плохое, то я не переживу. Давайте-ка петь, природа-то, вон, так и кричит: «Пойте!». – Зачинай, – откликнулась Люба. Феша запела, не раздумывая, словно в воду бросилась:
Мой костёр в тумане светит, Искры гаснут на лету…
Её высокий, звонкий голос, подхваченный лёгким утренним ветерком, медоносной пчелой полетел над бело-розовым полем цветущей гречихи. Лошади зашевелили ушами и замедлили бег, покосники умолкли и подобрались, готовясь подхватить знакомый напев.
Певунья прикрыла веки, подставив лицо яркому, но ещё зябкому светилу. Оно ласкало её ланиты, заглядывало в рот, подсвечивая из- нутри её полные клюквенные губы. – Боже мой, как она прекрасна! – самопроизвольно шептали губы Овечкина. В её голосе он улавливал затаённую страсть, подёрнутую печалью, которая нежно ласкала самые чувственные струны его души; по его телу прошла волна озноба, и он подхватил:
Ночью нас никто не встретит, Мы простимся на мосту.
Феша повернулась к нему, тараща удивлённые глаза. Голос Вани её поразил: в нём клокотала огромная жизненная сила, неподдельная страсть и грустная скорбь. «Вот так Ванечка! Какой у него тонкий слух, как он музыкален!». Для неё это было утро открытий…
Сухоручкин, сидя рядом с Вакуровой, заново переживал ссору с Нюшей. Вновь и вновь прокручивал он в голове разговор с девушкой: «Назвала меня слепым, да у меня зрение как у кота. Я и в темноте вижу. Моим глазам свидетелей не надо: видел, как она целовалась с Сучком. Отпирается! А что отпираться, когда у всех на виду»…
Возня девок с Овечкиным отвлекла его от горестных дум. Когда Феоктиста позвала Надю на помощь, Сухоручкин обернулся и увидел, как Ваня в самозабвении нацеловывает девушку. «Ай да Ваня! Ай да молодец! Вот уже никак не ожидал от него такой прыти! Ну, теперь все его вещие сны сбылись!.. А когда мои сны сбудутся? – пригорюнился он. – Может, мне, как Ване, поменьше гонору, больше душевной простоты, доверия, отзывчивости, и тогда отношения с Нюшей будут другими. Всё у нас с ней сикось-накось! А может, она права?
Может, и в самом деле я огляделся, а Сучок целовал какую-то другую девушку. Какую?.. Да хоть Лиду Кобелеву. Они с Нюшей и ростом, и статью схожи. Может быть, так оно и было. А то зачем бы она так себя вела. Сказала бы просто: да, я целовалась, и место около меня занято, а ты, Сухоручкин, отвали! Но она так не сделала… Она права: я слепец! Ох, какой я слепец! Анюта меня любит! Любит!»…
Вопрос Феши о самочувствии Нюши заставил Сухоручкина внутренне сжаться. Вслушиваясь в ответ Любы, он отходил, успокаивался, и мысль его заработала в прежнем направлении. «Она скрывает от всех нашу стычку! Зачем? А затем, чтобы не чернить меня перед другими, не выставлять меня на посмешище. Правильно она сказала, что я дурак. Ой, какой я простак! Ладно, Нюша, годы мои молодые – исправлюсь»… Феша запела: «Вот приходит страдно времячко»… Сухоручкин усмехнулся: – Ваню разыгрывает. Погоди, не торопись, девушка. Ваня простой, но он не простак. Ещё будешь в рот Ванюше заглядывать». Сухоручкин обернулся. Феоктиста склонила голову на плечо друга, а Ваня прикрыл её своей кудрявой головой. «Ну, вот, совет вам да любовь. С огнём шутишь, Феоктиста, смотри, как бы пожара не наделать – любовь-то слепа. Заслужишь ты его любовь, завоюешь, вот тогда тебе будет не до потехи… Эх, Ваня, шуток не понимаешь!» – Сухоручкин предупреждающе кашлянул. – «Тебя в игру вовлекли, так ты и играй, а ты со своей «ерундой!»… Сказал бы: «люблю» да потискал бы просмешницу снова. Так бы мне с Нюшей поиграть, да что-то не заигрывается. Вот уж воистину – нашла коса на камень. Узнать бы её мысли, но не дано!..». – Чё задумался? Сел в нашу телегу, так пой! – Надя толкнула Сухоручкина локтём в бок. – Вон, слушай, как Ваня выводит. Диво какое-то! Вчера был гадким утёнком, а сёдни – прямо лебедь. – Слышала, наверное, что любовь окрыляет, – Сухоручкин с улыбкой посмотрел на Надю, – влюбился он, вот у него душа и запела. – Да ну тебя, Петяня, ты всё подсмеиваешься. – Ваня – человек, и ничто человеческое ему не чуждо. Разве он не может влюбиться? – И правда, а я как-то об этом не подумала.
Петя подхватил напев, и его колокольчиковый голос слился с общим хором. Песня зазвучала ещё слаженнее, ещё звучнее. Стихли последние звуки. Какое-то время стояла мёртвая тишина, нарушаемая поскрипыванием телег и фырканьем лошадей. Молчали покосники, замерли перепела, замолкли кузнечики, притаившись на обочинах дороги. – Ай да мы, молодцы! – крикнула Галя и на полтона ниже добавила: – А самый главный молодец – Ванюша! – И Петя, – вклинилась Люба Курочкина, – он пел чудесно! – Ещё в ладоши похлопай, – недовольно буркнул Сухоручкин. – И похлопаем, когда с Ваней концерт поставите, – поддержала её Надя.
Под впечатлением спетой песни Феша пытала новоявленного кавалера: – Ваня, откуда ты знаешь всю песню? – глаза её источали любопытство. – Дак это, у Петяни песенники есть.
В голосе Овечкина чувствовалась неуверенность, он замялся, а потом решительно добавил:. – И много. – А петь?.. – Петяня же, – простовато улыбнулся Овечкин, – мы с ним часто поём на два голоса. – А какой у тебя голос? – пытала Феша. – Баритон, но я могу петь и тенором, и басом, – прошептал девушке на ухо Иван. – А у меня какой? – Не знаю, надо Петяню спросить,– хитровато улыбнувшись, Овечкин поманил девушку пальцем. – Я и на баяне играть умею!
У Феши глаза полезли на лоб. – А не врёшь? – едва слышно проговорила она. – Нет, – ещё тише прошептал Ваня, – уже целый год с Петей играем. – А почему секрет выдаёшь? – построжала Феша. – Это я только тебе – никому не говори, – Ваня склонился к уху девушки: – Да и секрета скоро не будет – Петя баян-то с собой на покос везёт. – А какие песни вы разучили? – Да всякие: «Калинку», «Светит месяц», «Мы на лодочке катались», «Меж крутых бережков», «Пря- ха», «Вот мчится тройка почтовая»… – Ваня задумался. – И всякие другие… – По слуху песни-то подбираете? – Я по слуху, а Петяня и по нотам. – Слова песен знаешь? – уточнила Феша. – Дак это, знаю. Ты чё придумала? – Вот и будешь петь, – голос Феоктисты посуровел, но, уловив во взгляде нерешительность нового поклонника, она с улыбкой добавила: – А мы подпоём.
Ваня засмущался и отказался, но вся тележная компания стала умолять:
– Ваня, просим тебя… – Ванечка, запевай, не томи!..
Овечкин сдался и запел:
Окрасился месяц багрянцем, Где волны бушуют у скал…
Голос Вани трубно прокатился над голубым ситчиком льняного поля и уткнулся в дренажный колок, кудрявившийся тальником и черёмухой. Особенно удалась ему вторая строка, в которой слово «бушуют» он закрутил так, что впечатлительная Феша ощутила, как по коже спины прошла волна озноба…
Девушкам, которые чаще всего помнили у песен лишь первый куплет, Ваня показался дорогим подарком. Они не могли надивиться на открывшийся вдруг Ванин талант и на все лады восхваляли его… Поотстав от бригадира, Дмитрий Михайлович пошевеливал лошадей: почмокивал губами и помахивал верёвочными вожжами. – Дедушка Митрий, это чё за дорога, когда её строили и куда она ведёт? – полюбопытствовал Лёвка. – Да, поди, сразу после коллективизации, – старик понужнул пристяжную концами вожжей и повернулся к Лёвке, – наверно, в году тридцать третьем. Тогда государство организовало в наших краях зерносовхоз «Коммунар», вот от него эту дорогу и проложили в обход Сплывайки, Архангельской и Скородума – хлеб по ней в Ялуторовск возили. – А почему теперь по ней не ездят? – подал голос Лейко. – Думали хлеб-то возить – не перевозить, а вышло по-другому, – Дмитрий Михайлович усмехнулся, – урожайшики были неважнецкие, да и выгадали-то на расстоянии всего – ничего! А как мосты-то посыпались, так дорогу и забросили: стали возить зерно как все – по Ялуторовскому тракту. Но, работницы, пошевеливайтесь! – прикрикнул он на лошадей. – После остановки-то уже, наверно, полчаса едем, а по обе стороны тракта всё клубничник и клубничник, – дивился Федька. – Вот бы по нему поползать. – Скоро с него свернём, а там и до Скородума – рукой подать.
Дмитрий Михайлович оглянулся. Ехавшие следом покосники по- отстали. Вольный утренний ветерок донёс до слуха игривый голос молодой певуньи:
Сама по воду-воду, На Исеть на реку…
– Дедушка Митрий, а как нашему колхозу покосы за Исетью достались? – спросил Федька. – Эти земли с незапамятных времён наши пращуры арендовали у ингалинских татар, да с каждым годом всё больше и больше. К первой войне с германцем откупали у них уже больше трёх тысяч десятин. – Десятина, это сколь? – поинтересовался Федька. – Чуть больше гектара. – Так много? – удивлённо протянул Чигура. – Так деревня-то большая была – не нынешние слёзы – сто сорок дворов стояло. Но, заснули! Пошевеливайтесь! – Дмитрий Михайлович подбодрил коней, раскрутив над головой концы вожжей. – А сёдни только пятьдесят девять, я считал, – поддержал Лёвка начатый разговор. – Больше восьмисот голов только рогатого скота держали, более того – лошадей, да полторы тысячи овечек, а своих покосов не было – все земли под пашней да под пастбищами. Но, хитрованка! – Ионин понужнул концами вожжей пристяжную кобылу. – А когда колхозы образовались, то эти угодья так и остались за нашей деревней. – И у архангельских тоже? – У всех, кто с нашей стороны за Исетью сено ставит. – Как интересно! – воскликнул Лёвка. – Это хорошо, старину свою надо знать: порядок жизни народа, его обычаи и нравы с маху не отрубишь и не выбросишь – они крепко сидят в человеке. Всё самое лучшее, которое устоялось, прижилось, надо брать с собой в будущую жизнь. А делать это придётся вам, ребятки, если наши правители совсем не разбомбят деревню. А жизнь идёт такая, что крестьянина норовят по корням рубануть. Всё делается для того, чтобы отнять у него память, превратить в бессловесную скотину, которая только ест, пьёт да на работе горбатится. Но, совсем уснули! – Дмитрий Михайлович закрутил вожжами над головой и опустил их на круп пристяжной лошади. – Ленивая кобылёнка, так и норовит увернуться от дела. Вот такими и нас пытаются сделать. А мы выстоим и останемся людьми, так, Лёвка? – Так…
При въезде в Скородум Феша, поласкав глазами Ванюшу, спросила: – Знаешь песню «Во поле орешина?». – Дак это, знаю… – Тогда начинай.
Ваня кашлянул, прочищая горло, и запел:
Во поле орешина, Во поле кудрявая.
А покосники дружно подхватывали:
Чернобровая моя, Черноглазая моя.
– Это чьи же песельники катят? – Да таловские, больше некому. – Ай, чё? Недослышала я. Куликовские? – Да таловские, тётонька Макрида, таловские! – Ну, таловских-то я знаю – сыздавна певуны. А этот, паренёк-то громогласный, как хорошо выводит: век бы слушал, да и не наслушался. – Да, хорошо поёт! – Уж что хорошо, то хорошо! С нашей бы Дунькой его свести, вот бы была парочка! – Дак у него, поди, и дома ухажёрок-то хоть пруд-пруди. – Ну, это я так, к слову… – А рядом-то с ним, вроде, Феоктиста – племянница моя. Я и вышла-то её высмотреть. Она, девка, она! Побегу. – Побегай, Таисьюшка. – Феша, здравствуй, племянница дорогая! – Ой, тётя Тася! – девушка спрыгнула с телеги и подбежала к родственнице. Они обнялись и расцеловались. – Давно не виделись. Как хоть сестрица моя дорогая, Настасья Егоровна, поживает? – Ничего, слава Богу, здорова. – А Егор Петрович, тётонька Варвара? – У них тоже всё ладно. Бабушка с сестричкой своей из лесов не вылазят: травы заготавливают, ягоды, а вчера и первых грибов натащили. – Ну, слава Господу, у нас тоже всё хорошо. Василко с Маняшей тоже на покос укатили. – Давно? – Да только што, может, на переправе и догоните, – Таисья вновь обняла племянницу, поцеловала. – Хорошо поёте, наши бабы не нахвалятся. А рядом с тобой, что за парень? – Ваня Овечкин. – Это Ваня – такой уже вымахал?! Ладный паренёк, в хорошего мужика выправится. С его-то матерью, Федорой Ниловной, мы в юности дружили. А поёт-то как! – Он и на баяне играет, – похвасталась Феша. – Ну, так ему цены нет! Тётонька Макрида, та, что со мной стояла, ему и невесту подыскала, внучку свою, Дуню. Девушка ладная, – певунья, плясунья, хохотушка. – Так у нас и своих девчонок полно, – голос Феши ревниво дрогнул. – А ты-то как? Есть у тебя ухажёр-то? – Нет у меня никого, я вольная птица. – Чё-то не верится: девка ты видная, хороводница, мастерица – и ткёшь, и вяжешь, и вышиваешь. – Ой, тётя Тася, побегу я, а то наши покосники вон уже куда укатили. – Побегай, – Таисья вновь обняла племянницу, расцеловала, – да на обратном пути, если время будет, забегай. – Приду! – уже на бегу, обернувшись, крикнула Феоктиста. Она бежала мимо покосившихся серых пятистенков и изб с такими же серыми, так и сяк висящими наличниками. Сквозь битые, кое-как склеенные полосками бумаги стёкла виднелись безразличные лики старух-вековух и детские лица с внимательными немигающими глазами. «Господи, главная улица, а дома без палисадов: ни цветка, ни деревца?.. Чем живут люди, о чём думают?.. Нет, наша деревушка хоть и расхристанна, нища, но смотрится лучше, я в такую дыру ни за что бы замуж не пошла!»
В упряжке, которой управлял Епифан, на узлах и мешках сидели Юра Туркин, Костя Вакуров, Анкудин Токмаков и Еварест Вешкурцев – все дальнепокосники-первогодки. Для них всё ново, всё любопытно. Они с неподдельным интересом пялили глаза на покосившиеся дома, стариков и старух, выглядывающих из окон, на гусей, куриц и тощих свиней, выпущенных с подворий на подножный корм, на злобных собак, сопровождающих покосников. Ехали, смотрели по сторонам и вполуха слушали рассуждения Епихи. – Чё, первый раз в Скородуме? А я тут кулаков чихвостил, порядки наводил в тридцатом. Мы в Таловке первыми по району создали колхоз, а в Скородуме дело это провалили. Нас с Михаилом Стекольниковым, он председателем сельсовета был, а я председателем колхоза, вызвали в райком и сказали: «Командируем вас в Скородум, вот вам мандаты со всеми полномочиями. Действуйте решительно и жёстко, не бойтесь перегнуть палку. В случае чего мы вас прикроем». Ну, мы тут кулакам и подкулачникам дали прикурить! В бараний рог их согнули! Потаскаем их за бороды, пятый угол искать заставим, по мордасам нахлопаем, водой обольём и в холодный амбар. Быстро зерно у них выколотили. Девять семей сослали, да двадцать семей раскулачили без высылки. А остальные сами прибежали со слезами: «Примите, ради Бога, в колхоз!». Вот тогда мы и покочевряжились над ними. Показали им советскую власть! Ох, уж пожировали мы тогда в Скоро- думе с Михайлом: поели вволю мясца с серебряных вилочек; покатались в беговушках на кулацких рысаках; покрасовались… – Чем хвалишься, издеватель! Другой бы со стыда сгорел, а ты: «Мясо вилкой ел!» – выкрикнул Еварька. Глаза его кололи и палили Епишу, поднимая в его хлипкой душонке мутную пену ненависти. – С чьёго голоса поёшь, недобиток? До сих пор жалею, что бабку твою Лизавету не отправил этапом на север. Тогда бы и ты здесь не сидел и не выпендривался.
Епиха давился клокотавшей в нём злобой. – А моя бабушка жалеет, что мужики тебя не забили до смерти бараньими головами, – не унимался Еварька. – Ты лучше расскажи, как коней воровал да овец у своих же мужиков. – Ах ты, кулацкое отродье!
Епиша замахнулся на Еварьку коротким, мастерски сплетённым ремённым кнутом. – Да не ударишь, не машись ворованой-то плетью, а то она и по твоей заднице погуляет, – не сдавался Еварька. – Расхвалился: «Я да я!». А чем хвастаешь-то? Как людей пытал да добро чужое хапал. Епифан, опустив руку с поднятой плетью, отвернулся. Его колотило, губы тряслись, по спине струился липкий, холодный пот. Он достал из кармана кисет и трясущимися руками стал сворачивать «козью ножку». Копновозы сдвинулись, зашептались, успокаивая разошедшегося друга: – Правильно ты его… – Так ему и надо, конокраду! – Расхвастался: «Я на рысаках катался»… Голь перекатная!.. – Слышите, Ваня опять запел, – поднял голову Юра. – Давайте и мы подпоём: песня-то горечь и снимет, – предложил Кудя. – Да какая тут песня – на душе кошки скребут, – буркнул Костя. – Дедушка Митрий, Феша бежит, отстала, надо бы её подождать, – Лёвка с тревогой оглянулся назад. – Молодая, проворная – догонит, – усмехнулся Дмитрий Михайлович, но, видя Лёвкино волнение, дал волю лошадям, и они сбавили ход. «Совсем деревня развалилась, чем только и жива? А ведь после войны уже больше десяти лет минуло, – горестно размышлял старик. – Не понимают наши правители, что если деревня будет богата, то и город будет богат и вся страна. Зорят напропалую, не петрят, что курица через клюв яйцо несёт. Держат народ в чёрном теле. Видать, боятся, что разбогатеем да власть-то советскую и перевернём. А того не поймут, что богатый, сытый народ – опора всякой власти. Не даст он её в обиду, если кто-то на неё руку поднимет. А бездумная-то – кому нужна! Если какой переворот, то народ и пальцем не шевельнёт, что-бы её защитить. Я-то уж не доживу до хорошей жизни, а эти-то, – он посмотрел на притихших, глазеющих по сторонам ребят, – доживут ли? Едва ли. Если и будет какая перетруска, так с нашими-то порядками растянется на многие годы, а за ней неизвестно что. Но, заснули, окаянные!» – понужнул он пристяжную кобылу. – Ну, что, ребята, как вам Скородум, понравился? – Да Таловка, вроде, побассее, – завертел головой Федя. – Известно: родная деревня краше Москвы, – усмехнулся Дмитрий Михайлович. – А приглядеться, так всё наше житьё на одно лицо. А почему? Да потому, что опустошили деревню. Хозяйственных мужиков извели, выбили на войне, бабы изработаны, больны. Живём по присловью: день не едим, два – погодим, да опять не едим. Тут уж не до хозяйства, не до подворья. С колхозной работы приползёт человек, и одна дума: как до завтрашнего дня дожить да чё ребятишкам в рот сунуть. – А моя бабушка говорит: «Купила бы собака хлеба на обед, да денег нет», – вставил Лёвка. – Вот-вот, купил бы я, накупил, да купило притупил, – рассмеялся Дмитрий Михайлович. – Деревня Усова на виду, эвон, смотрите правее.
Вдали, на фоне зелёной рощицы, в два порядка стояло несколько серых домов. Лесок охватывал деревеньку с южной стороны и почти скрывал второй порядок строений. Сразу за ним, с уклоном к пойме Исети, на зелёном лужке паслись коровы вперемешку с телятами и овцами. – Около тридцати коров, – пробежался глазами по стаду Лёвка. – Спорим на твой перочинный ножик, – толкнул он плечом Чигуру, – что в деревне не больше тридцати дворов. – И спорить не буду – их двадцать восемь, – усмехнулся Чигура. – Откуда ты знаешь? – удивился Лёвка. – В прошлом году вот так же поспорили с Ковригиным, и я проиграл ему свой самый лучший панок. – Жалко, что ножичек останется у тебя, – тяжело вздохнул Лёвка. – Не повезло тебе, сосед, – посочувствовал Ионин, – а от деревни действительно остались рожки да ножки. Основали её первопоселенцы слободы Бешкильской – стрельцы и казаки – почти сплошь тайные староверы. Сначала у них были здесь пашенные заимки, а уж после – власти признали её деревней. Она разрослась. Перед первой германской войной здесь стояло больше сотни домов. Как будем проезжать, посмотрите на дома, полюбуйтесь на подзоры, пропильную и накладную резьбу. Самая красивая деревня была в Приисетье... Но, окаянные, пошевеливайтесь! – Дедушка Митрий, а чё такое подзоры? – стесняясь, спросил Лейко. – Подзоры-то – это полотенца, резные доски по косому краю крыши. Поедем по деревне, я вам покажу – остались кое-где. – А казаки-то да стрельцы чё здесь делали? – Границу держали – охрану несли от степняков, – старик обернулся к Лейку: – А вам в школе разве об этом не говорили? – Не-ет, – протянул Лейко. – Напрасно, об этом надо было рассказать на самом первом уроке. Историю свою надо знать. Степняков постоянно теснили, границу отодвигали всё южнее да южнее, и со временем Бешкильская оказалась в глубоком тылу. Так что в прежние времена слобода была порубежной крепостью. А казаки, когда дошли до южного предела, обосновались в Семиречье. Это далеко, если пешком идти, то полгода уйдёт, не меньше. – А сколько километров? – не отставал Лейко. – Ну, этого я не знаю. Но вы можете прикинуть: когда меня призвали на действительную службу в девятьсот втором году, то я с учебной командой от наших мест до Порт-Артура шагал два года, а это, пожалуй, десять, тысяч вёрст… – Вот это да! – не сдержался Лёвка. – Дедушка Митрий, так вы с японцами воевали? – Воевал… – Расскажи нам, расскажи, как вы сражались в Порт-Артуре! – Это длинная история – не для дороги, – Дмитрий Михайлович помолчал. – Как-нибудь вечером после работы или в ненастный день соберёмся да поговорим. – Дедушка Митрий, а тайные-то староверы – это кто? – не унимался Лейко. – Об этом лучше Лёвкину бабушку спроси, она тебе всё в точности доложит, – старик поторопил лошадей. – А, может, мой сосед знает? – Нет, она ничё не рассказывает, говорит: «В другой раз», – недовольно буркнул Лёвка.
Ребятки, а вы почему меня Митрием зовёте, смотрите, смеяться над вами будут, как над Мишей Коротким. – А чё над ним смеются-то? – полюбопытствовал Чигура. – В разговоре с мужиками он как-то и скажи: «У меня три сына и все на букву «мы» – Микита, Митрий и Микулай». Вот теперь, кто его ни встретит, то все и спрашивают: «Михаил, как хоть твоих ребятишек зовут, запамятовал?» – Старик взглянул на внимательные, вытянутые лица пареньков: – А как надо правильно их назвать? – Никита… – Митрий… – Николай… – Да Дмитрием меня зовут, поняли теперь? – Поняли, – за всех ответил Лёвка. – И, правда, смешно!
Ребята дружно захохотали. Заговорились мы, а про песни-то и забыли, – Дмитрий Михайлович прокашлялся. – У нас в Сибири изначально повелось: на работу с песнями и с работы не без них, подтягивайте песенникам. – Мы не умеем, – засмущался Федя. – Научитесь, ваше дело молодое, подпевайте за мной. Старик выпрямил спину, развернул плечи, приподнял голову и подхватил летевшую над полями и перелесками песню:
Ой, да ты не стой, не стой На горе крутой, Ой, да не опускай листа Во синё море.
Ребята постепенно стали подпевать, увлеклись и запели самозаб- венно:
Ой, да корабль плывёт, Аж вода ревёт. Ой, да как на том корабле Два полка солдат…
Когда допели песню, Дмитрий Михайлович похвалил их: – А говорите, что не умеете – хорошо поёте. Никогда не говорите, что не умеете или не знаете. Надо сначала подумать, попробовать, а уж потом и заявление делать. Слова-то песни, откуда знаете – учили, небось?
Ребята с удивлением переглянулись. – Н-е-е-т, не учили, – протянул Лёвка, – мы всегда их знали. – Ну, молодцы, прислушливы и приглядливы – это верный при- знак, что из вас получатся хорошие мужики.
С песнями миновали деревню Усову и по дороге, петлявшей по берёзовому реднику, покатили к паромной переправе.
Старухи, собиравшие клубнику на солнечных еланях в окружении малолеток, распрямлялись, поправляли одежду, махали приветливо руками, кричали: «С Петрами да Павлами, с зелёным покосом!». А иные, вспомнив молодость, долго смотрели покосному обозу вслед, и непрошеные слёзы скатывались по морщинистым щекам…
Я у молодца сижу, да, Я на молодца гляжу, да, Скажи, душа, скажи, свет, да, Скажи, любишь или нет?..
Исетский непутёвый писака
Белая яма. 3 часть
5
Петя Сухоручкин разыграл выездной спектакль как по нотам. Всёполучилось по его задумке, и он оказался в повозке рядом с ненаглядной Нюшенькой.
Пока разговор шёл на общие темы, всё было прекрасно: ему
улыбалось яркое утреннее солнце; любвеобильные голубки провожали его кротким воркованием; быстрокрылые ласточки, пролетая над ним, обещали долгую счастливую любовь, а дорога изумрудно-серебристой лентой стелилась под колёса повозки и вела его прямо к желанному венцу.
Незабудковые очи Нюшеньки ласкали, бальзамировали и окутывали бархатистой пеленой его истерзанное сердце. Её милое плечико касалось его руки, и волны нежности накатывали на него, баюкая мятущуюся душу.
Алые бутоны её губ раскрывались навстречу его желаниям и будили в нём пламенную страсть.
В его душевном мире расцветал Сад Любви. Он разрастался и благоухал, но в потаённых тенистых аллеях промелькнула тень Сучкова.
Он не имел права появляться в духотворном раю, взлелеянном им,
Петей Сухоручкиным. Но тот прокрался тайно и своим смрадным дыханием превратил его в стылый мрак ада.
Ненавистный Сучков обернулся в огнедышащего Любостая и из
своей пылающей жаровни стал бросать раскалённые угли в открытый
для любви душевный мир Петяни.… В нём всё пылало и клокотало.
«Помучь её, потерзай!» – нашёптывал Любовёрт. – «Унизь её своими
догадками и подозрениями!». И, подчиняясь его воле, Сухоручкин с
ехидцей произнёс:
– Ну, что, моя подруга, не удалось тебе прокатиться с Димкой Сучком?
Нюша с удивлением посмотрела на него:
– У тебя, Петя, никак жар: не заболел ли ты часом? С чего это ты
взял, что я тут устроилась для того, чтобы посидеть с Сучковым? Места здесь не куплены, и каждый садится там, где ему мило.
– Да что ты говоришь! Значит, ты в этой телеге оказалась случай-но? И Сучков невзначай оказался возле тебя?
– Про него ничё не знаю, а про себя я уже всё сказала, – заугрюмилась Нюша.
– Что ты мне тумана в глаза напускаешь? Я сам видел, как ты в
купальскую ночь на Стеколке целовалась с Сучком! – Петя ухватил её
за руку и сжал, пепеля взглядом.
– Отпусти! – Нюра вырвала руку из цепких пальцев Сухоручкина.
– Я уже тебе говорила, что ты мне – никто! И не имеешь права меня
пытать. А ещё скажу, что ты совсем слепой и к тому же дурак!
– Я не слепой!..
– Нет, слепой! – Нюша отвернулась, слёзы обиды накатили на глаза, и нижняя губа её дрогнула. – Уходи!
Петя спрыгнул с телеги, подождал следом идущую подводу и, потеснив Любу с Надей Вакуровой, устроился над задним колесом.
– Наплюй ты на него! – Тоня Кремнёва, правившая лошадьми,
обернулась к Нюше. – Трудный он, намаешься с ним. Дима-то, и правда, лучше, да и тянется он к тебе…
Когда деревня скрылась за высокими стенами ржи, теснившими
просёлочную дорогу, Феша, перемигнувшись с Галей Туркиной, попытались столкнуть Ваню с телеги. Отвалившись на поклажу, они с
разных сторон упёрлись ему в бока. Почуяв неладное, Ваня завалился
на спину и прижал левую руку Гали.
– Ой, больно, отпусти руку, чёрт толстокожий!
Но Ваня продолжал лежать, понимая, что подниматься нельзя –
спихнут. Галя начала отчаянно колотить его правой рукой по груди.
– Феша, помоги! У меня уже рука онемела!
Феоктиста попыталась отвалить Ваню на себя и освободить руку
Туркиной. Но он, не обращая внимания на сыпавшиеся на него удары,
обхватил Фешу и крепко прижал к себе. Галя притихла, боясь ударить
подругу. Сердце Ванюши застучало часто-часто: мечта его сладких
грёз лежала у него на груди, в его объятиях. Истома, зародившаяся в
груди, начала быстро растекаться по телу. Нежность переполняла всю
Ванину сущность, и он начал порывисто целовать девушку в щеки,
глаза, шею.
– Надя, помоги!..
Вакурова с другой стороны телеги попыталась подняться и развернуться в сторону попавших в ловушку подруг. Но Петя Ковригин, правивший подводой, обхватил её левой рукой и прижал к себе. Передав вожжи Максимке, сидевшему на узлах в передке телеги, он обхватил девушку, перевернул её, посадил на колени и стал нацеловывать, щекоча шею и уши. Надя попыталась вырваться, но тщетно: Ковригин зажал её намертво.
– Люба, да сделай чё-нибудь!.. Я задыхаюсь!..
Но Курочкина не могла помочь товарке, так как оказалась рядом
с Ковригиным, который отгородился от неё пленницей. Она попыталась ухватить его за ухо, но Петя увернулся.
Максимко Кузовлёв, внук Ефросиньи, сидевший на узлах, покатывался со смеху.
Видя, что положение безвыходное, Феша решила отступить.
– Ваня, ну перестань! Отпусти, мы больше не будем, – её бархатистый, нежный голос ласкал, наполнял нежностью всё его существо.
Ваня расслабил руки, и Феша оказалась на свободе. Она тут же поправила задравшееся платье и съехавший набок белый платок.
Ваня поднялся, Галя высвободила зажатую руку и беззлобно, со
смехом ударила его по спине:
– Ну, Ванюша, с тобой не пособиться, ты как неподъёмная колода.
Феша напустилась на копновоза.
– Симко, чё сидишь, глаза пялишь? А ну, перестань ржать! Ты разве не знаешь, что попавших в беду дам надо выручать? Эх ты, кавалер! А ну, помоги нам освободить Надю!
Навалившись всем скопом на Ковригина, подруги вырвали пленницу из его цепких рук. Надя спрыгнула с телеги, потеснила Любу Курочкину и уселась между ней и Сухоручкиным – подальше от пылкого поклонника.
Девицы смотрелись в зеркальца, прихорашивались, перевязывали
сбившиеся косынки.
Телегу слегка покачивало на ухабах. Покосники примолкли, ушли
в себя. Каждый думал о своём, сокровенном.
– Странно, – размышляла Феоктиста, – третий день не вижу Игоря и только сейчас вспомнила о нём. Не болит, не тоскует по нему
сердце: что Ваня, что он. Ваня даже лучше – простой, как деревянная
лопата, а Игорёк всё с какими-то подковырками, тяжело с ним.
Она скосила глаза в сторону Вани. Он сидел, мечтательно улыбаясь. Из-за его полных, чётко очерченных губ высвечивались крупные
молочно-белые зубы. «Если всмотреться, то хороший парень. Это мы
все привыкли к его бесхитростности, доверчивости и принимаем его
за простака. А он не глупый. Он добрый! Наверное, все люди были
такими, когда мир только начинался, – подумалось ей. – Что у него в
голове? О чём он размышляет?..».
«Прав Петяня, сны-то были вещими: и одёжку нашёл и вот теперь
Феша. Какое у неё гибкое, упругое тело! Какие у неё длинные, шелковистые, солнечные волосы!.. Но вот Игорь, сумею ли я оттеснить его
от Феши? – мысли Вани прыгали с пятого на десятое. – Переборю,
друг поможет!».
– Тихо-то как, – мечтательно проговорила Феша, – только вот
перепёлки талдычат одно и то же: «Подь-полоть, подь-полоть, подьполоть»… Голоса их слышу часто, а ни одной никогда не видела.
– Дак это – потайная птица, по земле семенит, чтобы не оказать
себя, – пояснил Ваня. – А как зерно поспеет, начнёт откармливаться,
зажиреет и совсем огрузнет: поднимется на крыло, пролетит метров
пять и снова к земле; особенно просо любит… Мы с Петяней, ближе к
осени, каждый год накрываем их намётками на подкорме. Сейчас они
птенцов откармливают – большие уже. А если будет тёплая осень с
долгим бабьим летом, то многие начнут откладывать вторую кладку…
Максимко слушал Ваню, раскрыв рот.
– Ой, Ваня, расскажи нам про перепёлок, – умоляющим голосом
попросила Надя Вакурова.
– Расскажи, расскажи, Вань, – хором поддержали её остальные покосники.
– Слушать будете, так расскажу, время есть, – простодушно согласился Ваня, и полные щёки его заалели…
Покосный обоз таловчан, сопровождаемый неустанным хором
перепелов, выкатился на широкую трактовую дорогу и остановился.
Она выглядела заброшенной: вся её проезжая часть заросла конотопом, а откосы водосборных канав и полоса отчуждения дыбились пахучим лабазником, голоногой кровохлёбкой, ароматным донником и
золотистой володушкой, а под их сенью вольготно разрослась клубника. Она так и звала, так и манила косарей рубиновыми капельками ягод. И стар и млад, не утерпев, рассыпались по Божьей благодати.
– Шурка, Лейко, мы почему здесь никогда не бывали? – таращил
Лёвка удивлённые глаза на необозримую поросль клубничника. –
Ягод-то сколь – всей деревне не выбрать!
– Чё тут делать-то: всё кругом распахано, в колках – кочкарник,
кустарник, крапива да трава по пояс, – промычал Лейко, набивая рот
спелыми ароматными ягодами. – Воронье да сорочье царство.
– Нет, это место теперь знать будем, не обежим,– возразил Чигура.
– Чё остановились-то, надолго?
– А вон Паня о чём-то с Дмитрием Михайловичем толкует, руками
машет, – приподнял голову Федя.
– Видно, гадают, по какой дороге ехать – в сторону села Архангельского, а потом – в Скородум или сразу – на Скородум, – высказал догадку Чигура.
Проглотив очередную порцию сладкой, пахучей ягоды, он вытянул
шею и посмотрел в сторону обоза.
– На Скородум поедем, по этому тракту…
Нюра, сбежав в канаву, застыла на клубничнике. Пальцы её блуждали по зонтичным соцветиям володушки.
– Нюша, ты чё тут «мизюришь»? – подошедшая Люба Курочкина
склонилась к её рукам и заглянула в глаза. – О, да у нас слёзки на колёсках!
Аня уткнулась ей в плечо, и слёзы ручьями потекли по её нежным,
подёрнутым лёгким загаром щекам. Люба приобняла девушку.
– Кто обидел нашу сладкую клубничинку? Ну, говори, не таись.
– Пе-е-тя-ня! – Нюша всхлипнула. – Гово-ри-ит, что я с Димкой
Сучковым целовалась, а я не целовалась. Наговорил мне всего…
– Дурочка, он тебя любит! – Люба погладила Анюту по спине. – Я
уже давно приметила, что он с тебя глаз не сводит.
– Правда? – в голосе Нюши затеплилась надежда.
– Ревнует он тебя к Димке, потому так и ведёт себя, – Люба отстранила девушку и поцеловала в щёку. – Гордый он, непоклонистый, но
это хорошо, что стержень в нём крепкий. Держись за него. Такой не
предаст и не бросит – не чета Игорю.
На глазах Любы навернулись слёзы.
– Люба, ты чего? – Нюша с удивлением заглянула девушке в глаза.
– Разошлись мы с Игорем как в море корабли, – Люба вытерла набежавшие слёзы. – А ты не торопи события, на поклон к Пете не иди:
всё образуется само собой. Зойку, подружку свою, не вижу, где хоть
она?
– А вон с Серёжей Сучковым любезничает, – Нюша махала рукой
в конец обоза.
– Сладкий, видать, разговор – если клубника их не привлекла.
– Всю дорогу о чём-то шепчутся да хохочут.
– Ну, ладно, мешать им не буду…
– По подводам!
Девушки оглянулись: бригадир призывно махал рукой, но никто из
покосников не поднялся и не шевельнулся.
– Ты ничего не говори Петру, – заторопилась Нюша, – а то…
– Не скажу, даже словом не обмолвлюсь и вида не подам…
– Да вы чё, с голодного острова? Ягоды жрать приехали! А ну,
марш по местам! – взревел бригадир.
– Ну, ладно, побежали…
Спины загорбатились, люди стали подниматься и, один по одному,
с оглядкой на росные ягодные поляны, сожалея о сладкой, запашистой
клубнике, потянулись к обозу.
Последним из канавы на тракт выполз Епифан Кобелев.
– А тебе-то, Епиха, должно быть стыдно: не ребёнок – по канавам-то ползать, – упрекнул старика бригадир. – Поехали!…
Все уселись по своим местам, и караван круто, под прямым углом,
повернул на восход солнца.
Овечкин, приохотившись к ягоде, отстал и, догнав подводу,
вспрыгнул в телегу на ходу. В это время Ковригин понужнул лошадей,
и Овечкин, теряя равновесие, повалился правым боком на Фешу. Та,
чтобы окончательно не завалиться на бок, ухватилась за него, а Ваня,
чувствуя свою вину, решил поддержать её. Он попытался ухватить её
за плечо, но телегу качнуло, и левая рука его невольно ухватилась за
правую грудь девушки. Мысли Вани смешались. Он вспомнил о божественном провидении, пророчестве Сухоручкина, колдовстве, и руку
его, словно магнитом, притянуло к «наливному яблоку».
– Ну, Ванюша, ты, однако, не из робкого десятка! – Феша, усмехнувшись, не спеша убрала его руку с груди.
– Дак это, я нечаянно… Ковригин, чёрт такой!.. Я хотел за плечо.
Ваня засмущался, покраснел и, глядя на Фешу, захлопал веками.
«Какие у него длинные, загнутые ресницы! Странно, что я никогда
этого не замечала, – она с интересом рассматривала Ванино лицо: его
густые русые волосы, кольцами свалившиеся на высокий лоб, открытые, широко расставленные голубые глаза, в которых кувыркалось
поднимающееся солнце, прямой нос. – «И дети у него будут красивые…».
– Знаем мы тебя, Ванюша! – голос Туркиной вывел её из задумчивости. – Ты своего не отдашь и чужого не упустишь.
Феша перевела разговор на другую тему:
– Люба, чё там с Анютой, какая-то она бледная и печальная?
Сухоручкин заёрзал по телеге и весь сжался.
– Голова у неё болит, говорит, что угорела: мать печную заслонку
рано задвинула. Не беспокойтесь – на свежем воздухе очухается, –
успокоила Люба.
– Давайте-ка, покосники, лучше песни попоём, – предложила
Феша.
– С которой начнём? – уточнила Галя, прокашливаясь.
– «Страдно времячко»: я запеваю, а припев поём все вместе.
– Начинай.
Феша подобралась, лицо её пригорюнилось, голова склонилась к
Ваниному плечу. Концы косынки, завязанные на затылке узлом, коснулись Ваниной щеки, напахнуло медовым настоем. Он сидел, боясь шелохнуться.
Вот приходит страдно времячко –
Жаркий сенокос.
Слёзным голосом выдохнула девушка. А подруги дружно подхва-
тили:
Не пускают меня девицу
На всю ночь гулять.
На всю ночь гулять. Эх!
Феша совсем запечалилась и приклонилась к Ванюшиной груди. В
его душе зарождается томление, ширится, растёт, наполняет каждую
клеточку тела.
Семнадцать лет девчоночке –
Слезами залилась.
Слезами залилась. Эх!
Истома Ванюши переплавляется в нежность и изливается на всё
видимое пространство: дальние леса, зеленеющие нивы, бегущих ко-
ней, земляничные поляны, парней, девушек и накрывает Фешу: «Она
меня любит!..».
На покос поедешь дальний, –
Говорит мне мать.
Говорит мне мать. Эх!
Собралась, в телеге еду –
Рядом милый мой.
Рядом милый мой. Эх!
«Это я – милый, это обо мне! – ликует Ванино сердце. – Прав, прав
оказался Петруша, надо поближе к Феше-то». – И голова его медленно клонится вправо, к милой головке.
Не о чём мне больше плакать –
Ночки наши все.
Ночки наши все. Эх!
– Ну, подружка, ты всю песню перекроила? – Галя Туркина ласково посмотрела на Фешу.
– Причина есть. Это я для Ванюши постаралась. Может, он меня
полюбит, – засмеялась Феоктиста.
– Чё может-то, он и так на тебя смотрит как кот на сметану, – откликнулась Надя. – Я давеча посмотрела, так вы как пара голубков
– головка к головке.
– Не знаю, сомнение меня берёт: Ванину-то любовь надо заслужить, – Феша повернулась к Ване и пытливо посмотрела на его лицо,
вспыхнувшее алым маком.
После слов Феши мысли Овечкина смешались и замельтешили,
как ночные бабочки, слетевшиеся на яркий свет: «Чё мне сказать –
люблю?.. Нет – не выговорить!.. Это подружки её подучили!.. Может,
она на до мной смеётся?.. Вроде нет – все серьёзные. А может, тут
– Петруня?.. Нет, сидит и хоть бы словечко!.. Я ей поглянулся!.. В
кипяток-то я не нырял!.. Надо пострадать, тогда. А может, она – серьёзно?.. Надо чё-то говорить…». И Ваня, покрываясь испариной,
сказал:
– Дак это, чё вы всякую ерунду говорите.
И тут же за спиной услышал сердитый кашель Сухоручкина.
– Ну вот, видите, – закручинилась Феша, – далеко мне до Ваниной-
то любви.
– Дак это…
Овечкин хотел сказать Феше, что говорить тут не о чём. Она ему
нравится, но Феоктиста сразу же, после его дежурной фразы, перебила:
– Нет, Ваня, ни о чём не говори, если плохое, то я не переживу.
Давайте-ка петь, природа-то, вон, так и кричит: «Пойте!».
– Зачинай, – откликнулась Люба.
Феша запела, не раздумывая, словно в воду бросилась:
Мой костёр в тумане светит,
Искры гаснут на лету…
Её высокий, звонкий голос, подхваченный лёгким утренним ветерком, медоносной пчелой полетел над бело-розовым полем цветущей гречихи. Лошади зашевелили ушами и замедлили бег, покосники умолкли и подобрались, готовясь подхватить знакомый напев.
Певунья прикрыла веки, подставив лицо яркому, но ещё зябкому
светилу. Оно ласкало её ланиты, заглядывало в рот, подсвечивая из-
нутри её полные клюквенные губы.
– Боже мой, как она прекрасна! – самопроизвольно шептали губы
Овечкина. В её голосе он улавливал затаённую страсть, подёрнутую
печалью, которая нежно ласкала самые чувственные струны его души;
по его телу прошла волна озноба, и он подхватил:
Ночью нас никто не встретит,
Мы простимся на мосту.
Феша повернулась к нему, тараща удивлённые глаза. Голос Вани
её поразил: в нём клокотала огромная жизненная сила, неподдельная
страсть и грустная скорбь. «Вот так Ванечка! Какой у него тонкий
слух, как он музыкален!». Для неё это было утро открытий…
Сухоручкин, сидя рядом с Вакуровой, заново переживал ссору с
Нюшей. Вновь и вновь прокручивал он в голове разговор с девушкой:
«Назвала меня слепым, да у меня зрение как у кота. Я и в темноте
вижу. Моим глазам свидетелей не надо: видел, как она целовалась с
Сучком. Отпирается! А что отпираться, когда у всех на виду»…
Возня девок с Овечкиным отвлекла его от горестных дум. Когда
Феоктиста позвала Надю на помощь, Сухоручкин обернулся и увидел,
как Ваня в самозабвении нацеловывает девушку. «Ай да Ваня! Ай да
молодец! Вот уже никак не ожидал от него такой прыти! Ну, теперь
все его вещие сны сбылись!.. А когда мои сны сбудутся? – пригорюнился он. – Может, мне, как Ване, поменьше гонору, больше душевной простоты, доверия, отзывчивости, и тогда отношения с Нюшей будут другими. Всё у нас с ней сикось-накось! А может, она права?
Может, и в самом деле я огляделся, а Сучок целовал какую-то другую
девушку. Какую?.. Да хоть Лиду Кобелеву. Они с Нюшей и ростом, и
статью схожи. Может быть, так оно и было. А то зачем бы она так себя
вела. Сказала бы просто: да, я целовалась, и место около меня занято,
а ты, Сухоручкин, отвали! Но она так не сделала… Она права: я слепец! Ох, какой я слепец! Анюта меня любит! Любит!»…
Вопрос Феши о самочувствии Нюши заставил Сухоручкина внутренне сжаться. Вслушиваясь в ответ Любы, он отходил, успокаивался,
и мысль его заработала в прежнем направлении. «Она скрывает от всех
нашу стычку! Зачем? А затем, чтобы не чернить меня перед другими,
не выставлять меня на посмешище. Правильно она сказала, что я дурак.
Ой, какой я простак! Ладно, Нюша, годы мои молодые – исправлюсь»…
Феша запела: «Вот приходит страдно времячко»… Сухоручкин
усмехнулся: – Ваню разыгрывает. Погоди, не торопись, девушка. Ваня
простой, но он не простак. Ещё будешь в рот Ванюше заглядывать».
Сухоручкин обернулся. Феоктиста склонила голову на плечо друга, а
Ваня прикрыл её своей кудрявой головой. «Ну, вот, совет вам да любовь. С огнём шутишь, Феоктиста, смотри, как бы пожара не наделать
– любовь-то слепа. Заслужишь ты его любовь, завоюешь, вот тогда
тебе будет не до потехи… Эх, Ваня, шуток не понимаешь!» – Сухоручкин предупреждающе кашлянул. – «Тебя в игру вовлекли, так ты
и играй, а ты со своей «ерундой!»… Сказал бы: «люблю» да потискал
бы просмешницу снова. Так бы мне с Нюшей поиграть, да что-то не
заигрывается. Вот уж воистину – нашла коса на камень. Узнать бы её
мысли, но не дано!..».
– Чё задумался? Сел в нашу телегу, так пой! – Надя толкнула Сухоручкина локтём в бок. – Вон, слушай, как Ваня выводит. Диво какое-то! Вчера был гадким утёнком, а сёдни – прямо лебедь.
– Слышала, наверное, что любовь окрыляет, – Сухоручкин с улыбкой посмотрел на Надю, – влюбился он, вот у него душа и запела.
– Да ну тебя, Петяня, ты всё подсмеиваешься.
– Ваня – человек, и ничто человеческое ему не чуждо. Разве он не
может влюбиться?
– И правда, а я как-то об этом не подумала.
Петя подхватил напев, и его колокольчиковый голос слился с общим хором. Песня зазвучала ещё слаженнее, ещё звучнее. Стихли последние звуки. Какое-то время стояла мёртвая тишина, нарушаемая
поскрипыванием телег и фырканьем лошадей. Молчали покосники,
замерли перепела, замолкли кузнечики, притаившись на обочинах дороги.
– Ай да мы, молодцы! – крикнула Галя и на полтона ниже добавила: – А самый главный молодец – Ванюша!
– И Петя, – вклинилась Люба Курочкина, – он пел чудесно!
– Ещё в ладоши похлопай, – недовольно буркнул Сухоручкин.
– И похлопаем, когда с Ваней концерт поставите, – поддержала её
Надя.
Под впечатлением спетой песни Феша пытала новоявленного кавалера:
– Ваня, откуда ты знаешь всю песню? – глаза её источали любопытство.
– Дак это, у Петяни песенники есть.
В голосе Овечкина чувствовалась неуверенность, он замялся, а потом решительно добавил:. – И много.
– А петь?..
– Петяня же, – простовато улыбнулся Овечкин, – мы с ним часто
поём на два голоса.
– А какой у тебя голос? – пытала Феша.
– Баритон, но я могу петь и тенором, и басом, – прошептал девушке на ухо Иван.
– А у меня какой?
– Не знаю, надо Петяню спросить,– хитровато улыбнувшись, Овечкин поманил девушку пальцем. – Я и на баяне играть умею!
У Феши глаза полезли на лоб.
– А не врёшь? – едва слышно проговорила она.
– Нет, – ещё тише прошептал Ваня, – уже целый год с Петей
играем.
– А почему секрет выдаёшь? – построжала Феша.
– Это я только тебе – никому не говори, – Ваня склонился к уху
девушки: – Да и секрета скоро не будет – Петя баян-то с собой на покос везёт.
– А какие песни вы разучили? – Да всякие: «Калинку», «Светит
месяц», «Мы на лодочке катались», «Меж крутых бережков», «Пря-
ха», «Вот мчится тройка почтовая»… – Ваня задумался. – И всякие
другие…
– По слуху песни-то подбираете?
– Я по слуху, а Петяня и по нотам.
– Слова песен знаешь? – уточнила Феша.
– Дак это, знаю. Ты чё придумала?
– Вот и будешь петь, – голос Феоктисты посуровел, но, уловив во
взгляде нерешительность нового поклонника, она с улыбкой добавила: – А мы подпоём.
Ваня засмущался и отказался, но вся тележная компания стала
умолять:
– Ваня, просим тебя…
– Ванечка, запевай, не томи!..
Овечкин сдался и запел:
Окрасился месяц багрянцем,
Где волны бушуют у скал…
Голос Вани трубно прокатился над голубым ситчиком льняного
поля и уткнулся в дренажный колок, кудрявившийся тальником и черёмухой. Особенно удалась ему вторая строка, в которой слово «бушуют» он закрутил так, что впечатлительная Феша ощутила, как по
коже спины прошла волна озноба…
Девушкам, которые чаще всего помнили у песен лишь первый куплет, Ваня показался дорогим подарком. Они не могли надивиться на
открывшийся вдруг Ванин талант и на все лады восхваляли его…
Поотстав от бригадира, Дмитрий Михайлович пошевеливал лошадей: почмокивал губами и помахивал верёвочными вожжами.
– Дедушка Митрий, это чё за дорога, когда её строили и куда она
ведёт? – полюбопытствовал Лёвка.
– Да, поди, сразу после коллективизации, – старик понужнул пристяжную концами вожжей и повернулся к Лёвке, – наверно, в году тридцать третьем. Тогда государство организовало в наших краях зерносовхоз «Коммунар», вот от него эту дорогу и проложили в обход Сплывайки, Архангельской и Скородума – хлеб по ней в Ялуторовск возили.
– А почему теперь по ней не ездят? – подал голос Лейко.
– Думали хлеб-то возить – не перевозить, а вышло по-другому, –
Дмитрий Михайлович усмехнулся, – урожайшики были неважнецкие,
да и выгадали-то на расстоянии всего – ничего! А как мосты-то посыпались, так дорогу и забросили: стали возить зерно как все – по Ялуторовскому тракту. Но, работницы, пошевеливайтесь! – прикрикнул
он на лошадей.
– После остановки-то уже, наверно, полчаса едем, а по обе стороны тракта всё клубничник и клубничник, – дивился Федька. – Вот бы
по нему поползать.
– Скоро с него свернём, а там и до Скородума – рукой подать.
Дмитрий Михайлович оглянулся. Ехавшие следом покосники по-
отстали. Вольный утренний ветерок донёс до слуха игривый голос
молодой певуньи:
Сама по воду-воду,
На Исеть на реку…
– Дедушка Митрий, а как нашему колхозу покосы за Исетью достались? – спросил Федька.
– Эти земли с незапамятных времён наши пращуры арендовали у
ингалинских татар, да с каждым годом всё больше и больше. К первой
войне с германцем откупали у них уже больше трёх тысяч десятин.
– Десятина, это сколь? – поинтересовался Федька.
– Чуть больше гектара.
– Так много? – удивлённо протянул Чигура.
– Так деревня-то большая была – не нынешние слёзы – сто сорок
дворов стояло. Но, заснули! Пошевеливайтесь! – Дмитрий Михайлович подбодрил коней, раскрутив над головой концы вожжей.
– А сёдни только пятьдесят девять, я считал, – поддержал Лёвка
начатый разговор.
– Больше восьмисот голов только рогатого скота держали, более
того – лошадей, да полторы тысячи овечек, а своих покосов не было
– все земли под пашней да под пастбищами. Но, хитрованка! – Ионин
понужнул концами вожжей пристяжную кобылу. – А когда колхозы
образовались, то эти угодья так и остались за нашей деревней.
– И у архангельских тоже?
– У всех, кто с нашей стороны за Исетью сено ставит.
– Как интересно! – воскликнул Лёвка.
– Это хорошо, старину свою надо знать: порядок жизни народа,
его обычаи и нравы с маху не отрубишь и не выбросишь – они крепко
сидят в человеке. Всё самое лучшее, которое устоялось, прижилось,
надо брать с собой в будущую жизнь. А делать это придётся вам, ребятки, если наши правители совсем не разбомбят деревню. А жизнь
идёт такая, что крестьянина норовят по корням рубануть. Всё делается для того, чтобы отнять у него память, превратить в бессловесную
скотину, которая только ест, пьёт да на работе горбатится. Но, совсем
уснули! – Дмитрий Михайлович закрутил вожжами над головой и
опустил их на круп пристяжной лошади. – Ленивая кобылёнка, так
и норовит увернуться от дела. Вот такими и нас пытаются сделать. А
мы выстоим и останемся людьми, так, Лёвка?
– Так…
При въезде в Скородум Феша, поласкав глазами Ванюшу, спросила:
– Знаешь песню «Во поле орешина?».
– Дак это, знаю…
– Тогда начинай.
Ваня кашлянул, прочищая горло, и запел:
Во поле орешина,
Во поле кудрявая.
А покосники дружно подхватывали:
Чернобровая моя,
Черноглазая моя.
– Это чьи же песельники катят?
– Да таловские, больше некому.
– Ай, чё? Недослышала я. Куликовские?
– Да таловские, тётонька Макрида, таловские!
– Ну, таловских-то я знаю – сыздавна певуны. А этот, паренёк-то
громогласный, как хорошо выводит: век бы слушал, да и не наслушался.
– Да, хорошо поёт!
– Уж что хорошо, то хорошо! С нашей бы Дунькой его свести, вот
бы была парочка!
– Дак у него, поди, и дома ухажёрок-то хоть пруд-пруди.
– Ну, это я так, к слову…
– А рядом-то с ним, вроде, Феоктиста – племянница моя. Я и
вышла-то её высмотреть. Она, девка, она! Побегу.
– Побегай, Таисьюшка.
– Феша, здравствуй, племянница дорогая!
– Ой, тётя Тася! – девушка спрыгнула с телеги и подбежала к родственнице. Они обнялись и расцеловались.
– Давно не виделись. Как хоть сестрица моя дорогая, Настасья
Егоровна, поживает?
– Ничего, слава Богу, здорова.
– А Егор Петрович, тётонька Варвара?
– У них тоже всё ладно. Бабушка с сестричкой своей из лесов не
вылазят: травы заготавливают, ягоды, а вчера и первых грибов натащили.
– Ну, слава Господу, у нас тоже всё хорошо. Василко с Маняшей
тоже на покос укатили.
– Давно?
– Да только што, может, на переправе и догоните, – Таисья вновь
обняла племянницу, поцеловала. – Хорошо поёте, наши бабы не нахвалятся. А рядом с тобой, что за парень?
– Ваня Овечкин.
– Это Ваня – такой уже вымахал?! Ладный паренёк, в хорошего
мужика выправится. С его-то матерью, Федорой Ниловной, мы в юности дружили. А поёт-то как!
– Он и на баяне играет, – похвасталась Феша.
– Ну, так ему цены нет! Тётонька Макрида, та, что со мной стояла,
ему и невесту подыскала, внучку свою, Дуню. Девушка ладная, – певунья, плясунья, хохотушка.
– Так у нас и своих девчонок полно, – голос Феши ревниво дрогнул.
– А ты-то как? Есть у тебя ухажёр-то?
– Нет у меня никого, я вольная птица.
– Чё-то не верится: девка ты видная, хороводница, мастерица – и
ткёшь, и вяжешь, и вышиваешь.
– Ой, тётя Тася, побегу я, а то наши покосники вон уже куда укатили.
– Побегай, – Таисья вновь обняла племянницу, расцеловала, – да
на обратном пути, если время будет, забегай.
– Приду! – уже на бегу, обернувшись, крикнула Феоктиста.
Она бежала мимо покосившихся серых пятистенков и изб с такими же серыми, так и сяк висящими наличниками. Сквозь битые, кое-как склеенные полосками бумаги стёкла виднелись безразличные
лики старух-вековух и детские лица с внимательными немигающими
глазами. «Господи, главная улица, а дома без палисадов: ни цветка,
ни деревца?.. Чем живут люди, о чём думают?.. Нет, наша деревушка
хоть и расхристанна, нища, но смотрится лучше, я в такую дыру ни за
что бы замуж не пошла!»
В упряжке, которой управлял Епифан, на узлах и мешках сидели
Юра Туркин, Костя Вакуров, Анкудин Токмаков и Еварест Вешкурцев
– все дальнепокосники-первогодки. Для них всё ново, всё любопытно.
Они с неподдельным интересом пялили глаза на покосившиеся дома,
стариков и старух, выглядывающих из окон, на гусей, куриц и тощих
свиней, выпущенных с подворий на подножный корм, на злобных собак, сопровождающих покосников. Ехали, смотрели по сторонам и
вполуха слушали рассуждения Епихи.
– Чё, первый раз в Скородуме? А я тут кулаков чихвостил, порядки
наводил в тридцатом. Мы в Таловке первыми по району создали колхоз, а в Скородуме дело это провалили. Нас с Михаилом Стекольниковым, он председателем сельсовета был, а я председателем колхоза,
вызвали в райком и сказали: «Командируем вас в Скородум, вот вам
мандаты со всеми полномочиями. Действуйте решительно и жёстко,
не бойтесь перегнуть палку. В случае чего мы вас прикроем». Ну, мы
тут кулакам и подкулачникам дали прикурить! В бараний рог их согнули! Потаскаем их за бороды, пятый угол искать заставим, по мордасам нахлопаем, водой обольём и в холодный амбар. Быстро зерно у
них выколотили. Девять семей сослали, да двадцать семей раскулачили без высылки. А остальные сами прибежали со слезами: «Примите,
ради Бога, в колхоз!». Вот тогда мы и покочевряжились над ними. Показали им советскую власть! Ох, уж пожировали мы тогда в Скоро-
думе с Михайлом: поели вволю мясца с серебряных вилочек; покатались в беговушках на кулацких рысаках; покрасовались…
– Чем хвалишься, издеватель! Другой бы со стыда сгорел, а ты:
«Мясо вилкой ел!» – выкрикнул Еварька. Глаза его кололи и палили
Епишу, поднимая в его хлипкой душонке мутную пену ненависти.
– С чьёго голоса поёшь, недобиток? До сих пор жалею, что бабку
твою Лизавету не отправил этапом на север. Тогда бы и ты здесь не
сидел и не выпендривался.
Епиха давился клокотавшей в нём злобой.
– А моя бабушка жалеет, что мужики тебя не забили до смерти бараньими головами, – не унимался Еварька. – Ты лучше расскажи, как коней воровал да овец у своих же мужиков.
– Ах ты, кулацкое отродье!
Епиша замахнулся на Еварьку коротким, мастерски сплетённым
ремённым кнутом.
– Да не ударишь, не машись ворованой-то плетью, а то она и по
твоей заднице погуляет, – не сдавался Еварька. – Расхвалился: «Я да
я!». А чем хвастаешь-то? Как людей пытал да добро чужое хапал.
Епифан, опустив руку с поднятой плетью, отвернулся. Его колотило, губы тряслись, по спине струился липкий, холодный пот. Он достал из кармана кисет и трясущимися руками стал сворачивать «козью ножку». Копновозы сдвинулись, зашептались, успокаивая разошедшегося друга:
– Правильно ты его…
– Так ему и надо, конокраду!
– Расхвастался: «Я на рысаках катался»… Голь перекатная!..
– Слышите, Ваня опять запел, – поднял голову Юра.
– Давайте и мы подпоём: песня-то горечь и снимет, – предложил Кудя.
– Да какая тут песня – на душе кошки скребут, – буркнул Костя.
– Дедушка Митрий, Феша бежит, отстала, надо бы её подождать, –
Лёвка с тревогой оглянулся назад.
– Молодая, проворная – догонит, – усмехнулся Дмитрий Михайлович, но, видя Лёвкино волнение, дал волю лошадям, и они сбавили ход.
«Совсем деревня развалилась, чем только и жива? А ведь после
войны уже больше десяти лет минуло, – горестно размышлял старик.
– Не понимают наши правители, что если деревня будет богата, то и
город будет богат и вся страна. Зорят напропалую, не петрят, что курица через клюв яйцо несёт. Держат народ в чёрном теле. Видать, боятся, что разбогатеем да власть-то советскую и перевернём. А того не
поймут, что богатый, сытый народ – опора всякой власти. Не даст он
её в обиду, если кто-то на неё руку поднимет. А бездумная-то – кому
нужна! Если какой переворот, то народ и пальцем не шевельнёт, что-бы её защитить. Я-то уж не доживу до хорошей жизни, а эти-то, – он
посмотрел на притихших, глазеющих по сторонам ребят, – доживут
ли? Едва ли. Если и будет какая перетруска, так с нашими-то порядками растянется на многие годы, а за ней неизвестно что. Но, заснули,
окаянные!» – понужнул он пристяжную кобылу.
– Ну, что, ребята, как вам Скородум, понравился?
– Да Таловка, вроде, побассее, – завертел головой Федя.
– Известно: родная деревня краше Москвы, – усмехнулся Дмитрий
Михайлович. – А приглядеться, так всё наше житьё на одно лицо. А
почему? Да потому, что опустошили деревню. Хозяйственных мужиков извели, выбили на войне, бабы изработаны, больны. Живём по
присловью: день не едим, два – погодим, да опять не едим. Тут уж не
до хозяйства, не до подворья. С колхозной работы приползёт человек,
и одна дума: как до завтрашнего дня дожить да чё ребятишкам в рот
сунуть.
– А моя бабушка говорит: «Купила бы собака хлеба на обед, да
денег нет», – вставил Лёвка.
– Вот-вот, купил бы я, накупил, да купило притупил, – рассмеялся
Дмитрий Михайлович. – Деревня Усова на виду, эвон, смотрите правее.
Вдали, на фоне зелёной рощицы, в два порядка стояло несколько
серых домов. Лесок охватывал деревеньку с южной стороны и почти
скрывал второй порядок строений. Сразу за ним, с уклоном к пойме
Исети, на зелёном лужке паслись коровы вперемешку с телятами и
овцами.
– Около тридцати коров, – пробежался глазами по стаду Лёвка.
– Спорим на твой перочинный ножик, – толкнул он плечом Чигуру,
– что в деревне не больше тридцати дворов.
– И спорить не буду – их двадцать восемь, – усмехнулся Чигура.
– Откуда ты знаешь? – удивился Лёвка.
– В прошлом году вот так же поспорили с Ковригиным, и я проиграл ему свой самый лучший панок.
– Жалко, что ножичек останется у тебя, – тяжело вздохнул Лёвка.
– Не повезло тебе, сосед, – посочувствовал Ионин, – а от деревни действительно остались рожки да ножки. Основали её первопоселенцы слободы Бешкильской – стрельцы и казаки – почти сплошь тайные староверы. Сначала у них были здесь пашенные заимки, а уж после – власти признали её деревней. Она разрослась. Перед первой
германской войной здесь стояло больше сотни домов. Как будем проезжать, посмотрите на дома, полюбуйтесь на подзоры, пропильную
и накладную резьбу. Самая красивая деревня была в Приисетье... Но,
окаянные, пошевеливайтесь!
– Дедушка Митрий, а чё такое подзоры? – стесняясь, спросил Лейко.
– Подзоры-то – это полотенца, резные доски по косому краю крыши.
Поедем по деревне, я вам покажу – остались кое-где.
– А казаки-то да стрельцы чё здесь делали?
– Границу держали – охрану несли от степняков, – старик обернулся к Лейку: – А вам в школе разве об этом не говорили?
– Не-ет, – протянул Лейко.
– Напрасно, об этом надо было рассказать на самом первом уроке. Историю свою надо знать. Степняков постоянно теснили, границу
отодвигали всё южнее да южнее, и со временем Бешкильская оказалась в глубоком тылу. Так что в прежние времена слобода была порубежной крепостью. А казаки, когда дошли до южного предела, обосновались в Семиречье. Это далеко, если пешком идти, то полгода уйдёт, не меньше.
– А сколько километров? – не отставал Лейко.
– Ну, этого я не знаю. Но вы можете прикинуть: когда меня призвали на действительную службу в девятьсот втором году, то я с учебной
командой от наших мест до Порт-Артура шагал два года, а это, пожалуй, десять, тысяч вёрст…
– Вот это да! – не сдержался Лёвка. – Дедушка Митрий, так вы с
японцами воевали?
– Воевал…
– Расскажи нам, расскажи, как вы сражались в Порт-Артуре!
– Это длинная история – не для дороги, – Дмитрий Михайлович
помолчал. – Как-нибудь вечером после работы или в ненастный день
соберёмся да поговорим.
– Дедушка Митрий, а тайные-то староверы – это кто? – не унимался Лейко.
– Об этом лучше Лёвкину бабушку спроси, она тебе всё в точности
доложит, – старик поторопил лошадей. – А, может, мой сосед знает?
– Нет, она ничё не рассказывает, говорит: «В другой раз», – недовольно буркнул Лёвка.
Ребятки, а вы почему меня Митрием зовёте, смотрите, смеяться
над вами будут, как над Мишей Коротким.
– А чё над ним смеются-то? – полюбопытствовал Чигура.
– В разговоре с мужиками он как-то и скажи: «У меня три сына и
все на букву «мы» – Микита, Митрий и Микулай». Вот теперь, кто его
ни встретит, то все и спрашивают: «Михаил, как хоть твоих ребятишек зовут, запамятовал?» – Старик взглянул на внимательные, вытянутые лица пареньков: – А как надо правильно их назвать?
– Никита…
– Митрий…
– Николай…
– Да Дмитрием меня зовут, поняли теперь?
– Поняли, – за всех ответил Лёвка. – И, правда, смешно!
Ребята дружно захохотали.
Заговорились мы, а про песни-то и забыли, – Дмитрий Михайлович прокашлялся. – У нас в Сибири изначально повелось: на работу с
песнями и с работы не без них, подтягивайте песенникам.
– Мы не умеем, – засмущался Федя.
– Научитесь, ваше дело молодое, подпевайте за мной.
Старик выпрямил спину, развернул плечи, приподнял голову и
подхватил летевшую над полями и перелесками песню:
Ой, да ты не стой, не стой
На горе крутой,
Ой, да не опускай листа
Во синё море.
Ребята постепенно стали подпевать, увлеклись и запели самозаб-
венно:
Ой, да корабль плывёт,
Аж вода ревёт.
Ой, да как на том корабле
Два полка солдат…
Когда допели песню, Дмитрий Михайлович похвалил их:
– А говорите, что не умеете – хорошо поёте. Никогда не говорите,
что не умеете или не знаете. Надо сначала подумать, попробовать, а
уж потом и заявление делать. Слова-то песни, откуда знаете – учили,
небось?
Ребята с удивлением переглянулись.
– Н-е-е-т, не учили, – протянул Лёвка, – мы всегда их знали.
– Ну, молодцы, прислушливы и приглядливы – это верный при-
знак, что из вас получатся хорошие мужики.
С песнями миновали деревню Усову и по дороге, петлявшей по
берёзовому реднику, покатили к паромной переправе.
Старухи, собиравшие клубнику на солнечных еланях в окружении
малолеток, распрямлялись, поправляли одежду, махали приветливо
руками, кричали: «С Петрами да Павлами, с зелёным покосом!». А
иные, вспомнив молодость, долго смотрели покосному обозу вслед, и
непрошеные слёзы скатывались по морщинистым щекам…
Я у молодца сижу, да,
Я на молодца гляжу, да,
Скажи, душа, скажи, свет, да,
Скажи, любишь или нет?..
Продолжение следует...