Мужики один за другим переключались на жареных, с золотистой хрустящей корочкой, карасей. Ели, похваливая рыбаков и угодившую им повариху: «Рыбаки наши не доспали, но нас напитали». – «Чё и говорить: рыбу на стол, так и стол престол, а рыбы ни куска, так и стол доска». – «Иван Прокопьевич, хоть не о рыбе поговорка, но к месту сказана – молодец!» – «А я вот чё скажу тебе, Василий Захарович: «Хорош тот, кто поит да кормит».
Капитолина, добавлявшая хлеб в тарелки, тут же ответила хвалой едокам: «А и тот не худ, кто хлеб-соль помнит». – «Тут, Капушка, ты права. Кто нас помнит, того и мы помянем».
Иван, расправившись с карасем, звучно отпыхнул и тут же попал под двусмысленный вопрос Василия: «Што, Иван Прокопьевич, насытился?». – «Погоди, Василий Захарович, дай распоясаться».
Застольщики рассмеялись. А Василий продолжал подначивать приятеля: «Ты, Иван Прокопьевич, ну прямо, как покойный Мишка Стекольников, подельник Епишкин. Тот как-то работал у нас на подённой работе, и пришло время обеда. Бабушка моя, Евпраксия Силивёрстовна, поставила на стол уху, жареную рыбу, кашу. Ел он долго, вспотел, вытер пот полотенцем, распоясался, перевёл дух, да и говорит: «Селивёрстовна, подавай всё сначала…».
Не дав договорить Тоболкину, Иван тут же крикнул: «Капушка, а есть ли у тебя кашка-то?».
Раздался оглушительный хохот, смеялось всё застолье. Даже серьёзный Ионин, не поддерживавший застольных разговоров, прервав трапезу, простосердечно расхохотался.
Капитолина поставила перед Иваном тарелку с пшённой кашей. Тот умял её не спеша, положил ложку и расправил плечи. А вездесущий Василий тут же поинтересовался: «Насытился, Иван Прокопьевич?» – «Сыт покуда, как съел полпуда; теперь как бы проведать, не станет ли кто обедать». И снова оглушительный хохот полетел над балаганами, будя молодых покосников.
После завтрака Бедров отозвал в сторону бригадира и, взяв его за пуговицу, словно боясь, что он убежит, сказал: – Николай Фёдорович, хочу поговорить с одной из этих девиц. Которая из них стеснительней, проще? – Дина Удодова. Расколоть на признание можно только её, – Паньшин снял руку председателя с пуговицы, – с Агафьей говорить бесполезно, она убеждённая блядёшка. Имей в виду, я вчера сказал им об отправке в Тюмень и предупредил, что в случае покаяния сообщать руководству фабрики об их безобразном поведении не будем, а отчислим за ненадобностью. – Тогда, Николай Фёдорович, сделаем так: я пройду за Марьин колок, а ты поговори с Удодовой и направь её ко мне. Хочется вывести на чистую воду тех, кто толкает малолеток на этот путь. До того хочется, что аж руки зудятся. Так и прошёлся бы кулаками по их мерзким рожам. А за пуговицу – извини – вредная привычка. Когда волнуюсь, то всегда хватаюсь за пуговицу собеседника.
Глядя, как Бедров вышагивает по берегу озера, Паньшин задумался над поручением председателя. Он понимал, что к балагану городских шалав ему идти нельзя. Вызвав Удодову, он насторожит Томилову, и та может разрушить задумку Бедрова. Он огляделся. Со стороны купальни к стану шла группа парней. За ними, на небольшом отдалении, следовали братья Сучковы. Подождав их, бригадир остановил Дмитрия, отвёл в сторону и завёл разговор: – Дмитрий, твою матаню в обед мы отправляем в город… – А Агафью? – насторожился Сучков. – И её, но с твоей ухажёркой перед отправкой захотел поговорить председатель. Он пошёл в сторону Марьиного колка. Ты сейчас вызови её из балагана и проводи к нему. А по дороге скажи своей крале, что если она честно ответит на все вопросы Бедрова и даст слово не ложиться под каждого встречного и поперечного, то никаких сигналов на работу не поступит. В противном случае об их поведении здесь, на дальних покосах, будет поставлено в известность руководство фабрики. Всё, иди и помни, что ваше с братом благополучие тоже будет зависеть от этого разговора… – Николай Фёдорович, мне как-то и неловко об этом говорить, – потупился Дмитрий. – А кувыркаться с ней на сенном матрасике было удобно? – Так это же совсем другое дело, Николай Фёдорович! – Ты тоже виноват, так что вместе выползайте из этого дерьма. Иди, да смотри, чтобы Агафья за вами не увязалась.
Видя колебание парня, Паньшин более мягким тоном добавил: – Скажи ей своими словами то, о чём я говорил, посочувствуй, приласкай, она и отмякнет, расслабится. Иди…
Проводив глазами печальную парочку, Паньшин направился за ко- нём в сторону родникового ключа…
Запрягая Карька в ходок, он погрузился в размышления о пред- стоящем рабочем дне: «Кем заменить Удодову и Томилову?.. Выход только один – придётся «разбить» две пары подскребальщиц. Девчата могут зауросить и будут правы. Согласятся ли работать за двойную плату? Да, надо предложить им это – иного выхода нет. Накажу Молчанюку, чтобы поговорил с ними. А до обеда нынешнего дня пусть работают горожанки. Будут на глазах, от мыслей дурных избавятся и время скоротают…».
Затянув супонь и подтянув подпругу, он направился в сторону пищеблока. Легковушки на привычном месте уже не было. Вепрев сидел за столом в компании с покосниками и потягивал смородиновый чай. – Иван Прокопьевич, ты ещё не наелся?– в голосе бригадира прозвучало едва скрываемое удивление. – Вот, чаю напьюсь и наемся, – хохотнул Иван, весело поглядывая на ребят.
Парни его дружно поддержали, рассмеялся и бригадир. – Откуда начнём ревизию? – Дело твоё, Николай Фёдорович, только имей в виду, чтобы мы не опоздали к обеду, – проурчал Вепрев, подмигивая застолью. – Хорошо, иди к ходку, Карько тебя уже поджидает, а я переговорю с Молчанюком.
Ревизию начали от сплываевской грани, с покосов, на которые уже несколько раз покушался сплываевский бригадир Иона. Распределили обязанности: Паньшин нёс мерную верёвку и вынимал с полуденной стороны бирку. Диктовал записи: длину, ширину скирды и перекид. А Вепрев, мусоля химический карандаш, заносил данные в заранее заготовленную форму амбарной книги. На первой же скирде, смётанной Епифаном, произошла осечка. Первоначальные данные не сошлись с контрольными цифрами на одиннадцать центнеров. Ещё раз перемеряли параметры осевшего зарода. – Длина и ширина указаны правильно, – констатировал Иван, – выходит, что всё дело в перекиде. Как был Епишка вором и мошенником, так им и останется до конца своей жизни. Он, холера, с полутора метров начинал вершить скирду и тянул её до тех пор, когда стоять на вершине уже было невозможно. – Бывали случаи, что и сваливался, – мрачно подтвердил Паньшин. – Как поступим, Николай Фёдорович? – Пиши, как есть.
Ионинская скирда оказалась тяжелее первоначального оприходования на четыре центнера, и Паньшин вздохнул с облегчением. Замеры и расчёты следующего епифановского зарода не совпали с первичными данными на три центнера. – В чём тут дело, Николай Фёдорович, я не пойму? – что тебе непонятно, Иван Прокопьевич? – Непостижимо, как это Епишка сплоховал? – усмехнулся Иван, – на него это не похоже. – Это Молчанюк его приструнил, – пояснил Паньшин, – вот он, скрепя сердце, и подчинился. – Но не совсем, Николай Фёдорович, свою линию он выдержал. Пишу, как есть? – Пиши и больше не спрашивай, – недовольно буркнул Паньшин.
Третий зарод Епифана вышел с превышением на три центнера по сравнению с первоначально оприходованным весом. Вепрев с удивлением уставился на бригадира. – Ну, тут у меня никаких догадок и объяснений нет! – Я тебе эту тайну открою, – хохотнул Николай, – это его копновоз Еварест припугнул. – Хороший хлопец, видать, ненависть у него к Епихе глубинная. – Это так, он евонного деда раскулачил, насколько я знаю.
Переходя от зарода к зароду, они установили определённую закономерность в работе Ионина. В зародах до пяти тонн, сено, видать, было уложено плотнее, и прибавка, по сравнению с первоначально оприходованным весом, достигала пяти центнеров, а далее уменьшалась на один центнер на каждую тонну веса. Придя к такому выводу, ревизор повеселел и предложил бригадиру не перемерять ионинские скирды, а сразу прибавлять к ним соответствующее количество корма.
Но Паньшин с ним не согласился, сославшись на то, что перекид всё равно придётся измерять, а заодно и длину с шириной – работа не тяжёлая. Выслушав бригадира, Иван с его доводами согласился, добавив при этом: «А на обед не опоздаем?». Они расхохотались. Проработав час, после обмеров очередной скирды, Паньшин решительно шагнул в тень талового куста, снял сапоги и растянулся на кошенине.
Его примеру последовал и Иван. Вглядываясь в высокие перистые облака, неподвижно повисшие под голубым ситчиком небес, Паньшин спросил: – Иван Прокопьевич, поглядываешь ли ты иногда в небесную высь? – Случается… – И какие мысли посещают тебя? – В последнее время – об этом вечном и бесконечном мире, – Вепрев описал рукой полукруг, – и о бренности нашей тяжёлой, подчас мучительной жизни. А раньше в урайской тайге, на Таймыре и Диксоне я уплывал в мыслях на быстрых кучевых облаках к себе на родину в село Архангельское, куда мои работящие предки пришли в семнадцатом веке. Жили, трудились с Богом в душе, отмечали праздники, женились, плодились. Род наш был сильным, работящим. Ты не поверишь, Николай, на этих заливных лугах я молодым парнем перед первой мировой войной за утреннюю разминку выкашивал по десятине. Не уступали мне в работе и братья. Жили хорошо… – Так ты был раскулачен? – Паньшин приподнялся и упёрся локтем во влажную, напоённую дождём землю. – Ты извини, Николай, эти воспоминания для меня тягостны… – Я тебя очень хорошо понимаю, так как сам прошёл через эту мясорубку, – Паньшин встал на колени, вытащил из брючного кармана табачный кисет, а из нагрудного кармана пиджака достал сложенную во множество слоёв газету, – давай-ко закурим, Иван Прокопьевич, и помолчим в память о наших безвременно ушедших родных…
Обмеряя зарод за зародом, они ещё несколько раз припадали к матушке сырой земле, набираясь от неё сил, и вели разговоры об окончании сенокосной страды, предстоящей уборке и видах на урожай…
На стан они приехали с опозданием. Покосники уже отобедали. Часть из них разбрелась по балаганам, а другая – шумела в купальне. Паньшин распряг Карька, отвёл его к дальней приозёрной ветле и стреножил. Затем в несколько приёмов окатил водой из ведра. Конь, дрогнув всем телом, отряхнул влажный волосяной покров и благодарно замотал головой. Потрепав лошадь по мокрой холке, бригадир повесил ведро на сук дерева и зашагал к притихшему лагерю.
За обеденным столом сидели двое – возчик Василий и Иван. Они с видимым удовольствием хлебали наваристый бараний суп с лапшой вприкуску с ржаным хлебом. Паньшин сел рядом с Василием и прислушался к разговору. Говорил больше Иван, а возчик, смущаясь, отмалчивался или отвечал невпопад. Вепрев интересовался жизнью паренька, спрашивал: «Есть ли у тебя, Василёк, невеста? Не мешает ли тебе рост в ухаживании за девушками? Правда ли люди говорят, что такие, как ты, растут в «корень?». Видя, что Капа с интересом прислушивается к разговору, Николай перебил ревизора: – Василий, у тебя к отъезду всё готово? – Жду твоего распоряжения, Николай Фёдорович, а ехать готов хоть сейчас. – Капитолина дала тебе заказ на продукты? – Всё, необходимое заказано, Николай Фёдорович, – опередила Василия повариха, – по списку, который мы с вами обсуждали. – Тогда так: отобедаешь и приготовь места для двух пассажирок – городских покосниц, – бригадир внимательно посмотрел на паренька, – отвезёшь их до слободы и высадишь у церкви. Знаешь, поди, когда ялуторовский автобус проходит через Бешкильскую? – Часто попадается мне навстречу около Скородума, – улыбнулся Василий. – И места в бестарке есть. Могу увезти не только двоих, но и четверых. – Вот и хорошо. Капитолина, предупреди путешественниц, чтобы несли узлы и чемоданы… – Николай Фёдорович, да всё уже уложено! – вскипела повариха. – Дело всё в Василии, поест он, и они тотчас уберутся. И вы кушайте, а то придётся суп подогревать.
Паньшин подивился расторопности подчинённых и принялся за еду. – Капушка, и мне ишо супика подлей – похлебаю заодно с Николаем Фёдоровичем, – Иван с сочувствием глянул на возчика. – А ты, Василёк, знаешь хоть, кого повезёшь? Знаешь, тогда поберегись… – Иван Прокопьевич, да не мучь ты парня, – вступилась за Василия Капитолина. – Хорошо, так и быть – подскажу: ты, Васяня, возьми у Николая Фёдоровича супонь и затяни ею штаны на несколько узлов, а то… – Ну и балабол же ты, Иван Прокопьевич, – расхохотался бригадир.
Василий, ни слова не говоря, выскочил из-за стола и скрылся за палаткой.
Не успели мужики доесть суп, как ездовой вернулся и доложил: – Лошади в упряжке, я готов ехать.
Бригадир поднялся и пошёл в сторону балаганов, но повариха остановила его: – Не ходите, Николай Фёдорович, а то Агафья злая, как собака, может и обидеть. Я сама их позову.
Через минуту отверженные покосницы, опустив головы, быстро прошли к повозке. Держась за борта бестарки, по колёсам вскарабкались в неё и уселись на съёмное сидение. Василий, восседавший в передке колесницы, взмахнул вожжами, и лошади рысью понеслись к переправе. Паньшин, Вепрев и Капитолина, стоя у палатки, молча проводили скорбный отъезд отщепенок. – Хорошо, что убрались спокойно, без криков, слёз и оскорблений, – облегчённо вздохнула повариха, – ну, прямо камень с сердца свалился. – Это так, Капа, содомский грех живёт на всех, – откликнулся бригадир, – смигали его, и на душе стало светлее. – Не судите падших строго – грех их первороден. Не нами сказано: «Адам род человеческий наделил плотью, а Ева – грехом». – Иван Прокопьевич, предвидя такие мысли и рассуждения, Христос предостерёг нас: «Не прелюбу сотвори!»… – Это так, Капушка, но не забывай, что Господь сам прощал раскаявшихся грешниц. – А эти не раскаялись и не раскаются потому, что в их грязных душах нет места Богу. – Вот и надо, Капитолина, заблудшие души возвращать на путь истинный.
Провожающие оглянулись. За их спинами стоял улыбающийся Ионин. – А ты, Дмитрий Михайлович, почему рано поднялся? – удивился бригадир. – Ребята сегодня проводят борцовский турнир между покосными бригадами, поэтому попросили обеденный перерыв сократить, чтобы пораньше закончить работу. – Хорошее дело, – одобрил Вепрев, – а что за борьба? – Из новых, ребята называют её самбо. – Слыхал про самозащиту без оружия, но видеть не приходилось… – И не увидишь, – рассмеялся бригадир, – у нас с тобой работы до вечерней зари, которую в народе называют Маремьяной. Отдыхай, пока, а я пошёл запрягать Карька. – А где будет проходить турнир, Дмитрий Михайлович? – не сдавался Иван. – На нейтральной территории – у триангуляционной вышки, там, где ребята часто ведут рукопашные бои. – Что это за каланча, зачем она? И слово какое-то ненашенское. – Слово это латинское, на русский язык переводится как треугольник. А ставятся они для точного измерения больших территорий. Вся измеряемая местность покрывается сетью таких треугольных вышек; углы их и базисные стороны измеряются, а остальные стороны геодезисты определяют путём расчетов. – Спасибо, Дмитрий Михайлович, а то у кого ни спрошу, все пожимают плечами. А что касается борьбы, то будем поторапливаться, может, успеем… – Бог вам в помощники, – улыбнулся звеньевой, – а теперь, Иван Прокопьевич, извини, пойду будить покосников.
После ужина Вепрев наладился, было, идти к геодезическому знаку смотреть на молодецкую удаль, но Паньшин его остановил: – Иван Прокопьевич, а кто же за тебя как ревизора будет подводить итог работы бригады? – Так ты, Николай Фёдорович, циферки и подбей, а я считать буду до самого утра. Сложить и отнять я, конечно, могу, но умножать и делить на конторских счётах не научился. – Даже, если ты мне доверяешь и считать буду я, то ты должен сидеть рядом со мной и смотреть, как я перебрасываю костяшки счётного инструмента. Не забывай, Иван Прокопьевич, что через часик, а может быть и меньше, к нам приедут и другие члены ревизионной комиссии во главе с председателем. Так что твоё место не на молодецкой потехе, а рядом со мной.
Вепрев, скрепя сердце, промолчал и уселся на лавку рядом с бригадиром. Смотрел, как Паньшин щёлкает костяшками, а мыслями отбрёл в прошлое, в молодые годы. Припомнились ему весёлые ярмарки, борцовские турниры, победы, призовые кони. «Сколько же я привёл их на свой двор с ярмарок?». Досчитав до семи, он сбился, и перед его глазами возник образ незабвенной Ксеньюшки. С ней повстречался он в этих бескрайних лугах. Его сердце обожгло воспоминание о пьянящих ночных свиданиях, поцелуях, клятвах в верности и любви, сватовстве, венчании, весёлой пьяной свадьбе, рождении сына-первенца, дочки…, и война с германцами! В памяти всплыли заплаканные, печальные лица близких – жены, матери, отца; бледные, испуганные лица детей; застольные песни: «А завтра рано, чуть светочек, заплачет вся моя семья, ещё заплачет дорогая, с которой шёл я под венец…», надрывное прощание с родными.
Сердце его сжало тисками, и скупая мужская слеза стекла по задубелой, морщинистой коже лица. «Война, война! Больше трёх лет в боях и сражениях с думой о любимой Ксюше, детях, родителях. Сколько смертей перевидал, сколько потерял друзей! Бесконечные отступления и наступления, муки в госпиталях…. Вернулся домой после тяжёлого ранения в июле семнадцатого с тремя георгиевскими крестами…». Воспоминание о первой встрече с женой, детьми и родителями вновь потрясло его: «Да, тогда за первые три месяца после возвращения отлюбил я Ксюшеньку за все долгих три года! А первый месяц мы провели с ней здесь, на дальних покосах». Зримые картины тех шалых дней нахлынули на него, и он, склонив голову на руки, застонал. – Иван Прокопьевич, ладно ли с тобой?
Вепрев поднял голову и, глядя на бригадира глазами, полными слёз, ответил: – Не беспокойся, Николай Фёдорович, вспомнилась мне моя большая первая и последняя любовь, которая пришла ко мне здесь, на дальних покосах, в пору моей молодости. – Чувство это святое, Иван Прокопьевич. Ты, наверное, вспомнил о своей жене? Расскажи, как у вас сложилась жизнь после революции? – Николай Фёдорович, я уже тебе говорил, что не хочу бередить старые раны. Скажу только одно: из трёх «гнёзд» – отца, младшего брат и моей семьи, было сослано двадцать три человека, а выжил я один. – Вепрев умолк, поглядывая на заозёрные дали. – А вон, кстати, и председатель катит на нашей «Победе». – Вот и ладно, – обрадовался Паньшин, – всё хорошо ко времени – итоги я подбил.
Вскоре к столу подошли Бедров, Вешкурцев и Тоболкин. – А где Дрон и Иона? – Николай Фёдорович, они уже в дороге, успокойся, – улыбнулся Харитон. – Я спокоен, и они, в общем-то, мне не нужны, только я хотел поглядеть на них, когда ты, Харитон Досифеевич, объявишь нашу бригаду победительницей в сенокосном колхозном соревновании. – Если это так, то они услышат об этом ещё не раз. Докладывай о результатах ревизии, – председатель вытащил из офицерской сумки-планшета объёмистую тетрадь. – Итог такой, Харитон Досифеевич: звено Ионина сметало восемьсот восемьдесят две тонны, звено Молчанюка – восемьсот шестьдесят семь и звено Зудилова – четыреста тридцать тонн. А всего выходит две тысячи сто семьдесят девять тонн. И на сегодня мы перевыполнили план сенозаготовок на двадцать один процент. – Молодцы, таловчане! – не удержался от похвалы председатель. – Вы спасли репутацию колхоза! Архангельцы едва-едва дотянули до плана, сплываевцы план не выполнили. А с вашим результатом наш колхоз может выйти в передовики, – карандаш в руке Бедрова споро забегал по бумаге. – Мы сегодня перевыполнили план на девять процентов! Это без сена, поставленного на ближних покосах. Благодарю вашу бригаду, товарищ Паньшин, за трудовой подвиг.
Он поднялся из-за стола, подошёл к бригадиру и крепко пожал ему руку. Колхоз выдаст всем вашим покосникам денежные премии и обеспечит сенокосные трудодни более высокой натуральной оплатой.
Увлёкшись поздравлениями, члены ревизионной комиссии не за- метили, как к столу со стороны палатки подошли Дрон и Иона – архангельский и сплываевский бригадиры. – Харитон Досифеевич, наша бригада остаётся здесь на пятиднёвку, и мы ещё добавим к плану около двухсот тонн сена, так что имейте это в виду. – И мы за оставшиеся три дня добавим к плану не меньше ста двадцати тонн, – Дрон вышел к столу, – а, значит, как и таловчане, имеем право на дополнительное вознаграждение. – Дрон Силантьевич, ты, наверняка, знаешь, что победитель всегда один и получает всё, а побеждённый – ничего. Вспомни шахтёра Стаханова, колхозную трактористку Ангелину, ткачих Виноградовых, кузнеца Бусыгина. Таловчане – инициаторы соревнования и победители, поэтому вся слава, почёт и награды – им. И не только от колхоза, но и от района, а может, и от области. А что касается вашей бригады, то вы получите всё, что предписывается уставом нашей артели и ту толику, которая останется нам после расчёта с государством и засыпкой семенного зерна. Понятно, что по сравнению со сплываевцами, труд работников вашей бригады будет оплачен выше. – Это несправедливо, – набычился Дрон. – А ты как хотел? – в голосе Бедрова прозвучали строгие нотки. – Всем сёстрам по серьгам, а сыну лапти – так мыслишь? – Мы тоже, как и таловские, робили с утра до вечера, – угрюмо буркнул Дрон. – Работали, но, как говорят в народе – одна мучка, да не те ручки. Самая наша большая беда заключается в том, что большинство из нас, не утруждая себя в работе, спят и видят: результаты нашего общего труда сложить и разделить поровну. Попытайтесь вырваться вперёд, Дрон Силантьевич, на уборке урожая. Намолотите больше всех зерна, высушите его, очистите от сорняков и тогда получите свою долю аплодисментов.
Мужики рассмеялись, с удивлением поглядывая на председателя. – Харитон Досифеевич, ты сёдни речи разводишь не хуже нашего первого секретаря райкома – Василия Петровича, – попытался сгладить остроту разговора Нил Семёнович.
Бедров, не обратив внимания на слова Вешкурцева, попросил бригадиров сесть за стол и обратился к Паньшину: – Николай Фёдорович, а как обстоит дело с ухой? – Уха сварена вечером и ждёт не дождётся охочих до неё едоков. Мы с Иваном Прокопьевичем её уже отведали – хороша! – Ну и славно, а то мы торопились и не перекусили, – тяжело вздохнув Харитон.
Николай поднялся из-за стола и отошёл к костру. Вскоре он позвал на помощь Ивана, и они вдвоем быстро разнесли по едокам рыбный суп. – Эх, хороша юшка! – крякнул председатель. – Харитон Досифеевич, а как же быть с рыбацкой заповедью? – Вешкурцев вопросительно уставился на председателя. Тот положил ложку, расправил свои широкие плечи и воскликнул: – Вот, голова садовая! Иван Прокопьевич, кликни-ко Георгия, пусть идёт ужнать.
Тут же, как из-под земли, около стола объявился Шепельский с двумя бутылками водки в руках. Застолье оживилось, зашумело, заговорило: «Хороша водочка!» – «Да, и к месту!». – «Истинно так, Нил Семёнович, как яичко к Христову дню»…
Разговоры смолкли, как только водка забулькала в зелёные эмалированные бокалы, выстроенные в ряд. На правах хозяина Паньшин ловко разлил большую часть содержимого бутылки в шесть невзрачных посудин, и рукастое застолье мигом их разобрало. Увидев, что бригадир – победитель остался без выпивки, председатель укоризненно посмотрел на него. – Николай Фёдорович, а ты, почему не поддерживаешь застолье, моргуешь? – Харитон Досифеевич, сзади хомут не надевают… – Причём здесь кобылий хвост?.. – Да притом, что я уже поужнал… – А я надену, – решительно заявил Вепрев, чем и вызвал дружный смех застольной компании.
Переждав шумовую волну, Харитон вновь требовательно уставился на таловского бригадира с приговором: – Николай Фёдорович, давай для почину выпьем по чину, ведь сёдни твой день – ты победитель! – Есть и такое присловье: потчевать велено, а неволить – грех. – Харитон Досифеевич, да оставь ты его в покое, вступился за Паньшина Вепрев. Знаешь ведь сам, что вино тогда и в радость, когда в охотку. – Вот это правильно, – поддержал Ивана Нил и первым опрокинул чашку горячительной влаги в гортань.
Помянув уху, мужики поели жареных карасей, попили чаю, и председатель взял бразды правления застольным разговором в свои руки: – Сенокос, мужики, можно сказать, позади. Теперь нас ждёт главное испытание – уборка. А на этом фронте, куда ни кинь – везде клин. Комбайны старые, кое-как залатанные, сушильного хозяйства нет, имеются лишь три маломощные подовые сушилки. Новых сортировальных машин нет, придётся, как сорок лет назад, крутить вручную веялки, клейтоны, ручные сита и подбрасывать зерно лопатами на вольном ветру. Из-за нехватки транспорта зерно, как и прежде, придётся сваливать под открытым небом на полевых долонях. Особая трудность – доставка зерна с поля на склад. Для этого необходимо использовать каждую возможность: при остановке комбайна по техническим причинам надо сразу же загружать подводы возчиков зерна от комбайнов и отправлять на склад. И вечером, после окончания работы, загружать их зерном. Ни одну авторотовскую и любую привлечённую на уборку машину не отправлять на элеватор, пока она не сделает несколько ходок с полевых токов на склад. Надо правильно организовать работу колхозников и привлечённых городских работников. Это главное. В настоящее время решается вопрос о привлечении на уборку учащихся старших классов. Дело важнейшее! Николай Фёдорович, Дрон Силантьевич, завтра же утром выезжайте домой и забирайте городских помощников. Устройте их по квартирам и обеспечьте питанием.
Произнеся последние слова, он, как будто что-то вспомнив, резко поднялся и заявил: – Всё, уже поздно, мы поехали. – Харитон Досифеевич, а что делать мне? – остановил председателя Иона. – С сегодняшнего дня ты уже не бригадир и останешься здесь. Заменишь Осипа – скирдоправа, он отпросился домой. – А кто вместо меня? – Тебе-то, какая разница?– усмехнулся Харитон, но, увидев сгорбившегося Иону, добавил: – Приедешь – узнаешь.
Паньшин, провожая председателя к машине, спросил: – Харитон Досифеевич, чем закончился разговор с Удодовой? – Твой совет оказался дельным. Покаялась она и просила не сообщать на работу об их поведении здесь. Рассказала она и о соблазнителе. Им оказался некий Федулов, молодой культорганизатор фабрики, который и повышал их сексуальную культуру. Он, под большим секретом, давал им для «изучения» специальную литературу. Растолковывал им, как и что, а после того, как они «созрели», демонстрировал им «учебные фильмы» и помог от теории перейти к практике. – А дальше что? – Не беспокойтесь, ваше мнение я знаю и попробую склонить к нему Евлампию. Может, всё обойдётся и без их свидетельских показаний. Сам понимаешь, этим делом займутся особые органы и попытаются выявить всю цепочку: поставщиков этой нелегальной подрывной литературы и её распространителей. Надеюсь, что дело они знают. Другие вопросы есть? Нет, тогда до скорого свидания.
Он сел на переднее сиденье легковушки, хлопнул дверкой, и машина, высвечивая фарами скирды, тальниковые куртины, дремлющих на скошенных луговинах лошадей, понеслась по накатанной дороге к паромной переправе.
Исетский непутёвый писака
Белая яма. 29 часть
Мужики один за другим переключались на жареных, с золотистойхрустящей корочкой, карасей. Ели, похваливая рыбаков и угодившую
им повариху: «Рыбаки наши не доспали, но нас напитали». – «Чё и
говорить: рыбу на стол, так и стол престол, а рыбы ни куска, так и стол
доска». – «Иван Прокопьевич, хоть не о рыбе поговорка, но к месту
сказана – молодец!» – «А я вот чё скажу тебе, Василий Захарович:
«Хорош тот, кто поит да кормит».
Капитолина, добавлявшая хлеб в тарелки, тут же ответила хвалой
едокам: «А и тот не худ, кто хлеб-соль помнит». – «Тут, Капушка, ты
права. Кто нас помнит, того и мы помянем».
Иван, расправившись с карасем, звучно отпыхнул и тут же попал
под двусмысленный вопрос Василия: «Што, Иван Прокопьевич, насытился?». – «Погоди, Василий Захарович, дай распоясаться».
Застольщики рассмеялись. А Василий продолжал подначивать
приятеля: «Ты, Иван Прокопьевич, ну прямо, как покойный Мишка
Стекольников, подельник Епишкин. Тот как-то работал у нас на подённой работе, и пришло время обеда. Бабушка моя, Евпраксия Силивёрстовна, поставила на стол уху, жареную рыбу, кашу. Ел он долго, вспотел, вытер пот полотенцем, распоясался, перевёл дух, да и говорит: «Селивёрстовна, подавай всё сначала…».
Не дав договорить Тоболкину, Иван тут же крикнул: «Капушка, а
есть ли у тебя кашка-то?».
Раздался оглушительный хохот, смеялось всё застолье. Даже серьёзный Ионин, не поддерживавший застольных разговоров, прервав трапезу, простосердечно расхохотался.
Капитолина поставила перед Иваном тарелку с пшённой кашей.
Тот умял её не спеша, положил ложку и расправил плечи. А вездесущий Василий тут же поинтересовался: «Насытился, Иван Прокопьевич?» – «Сыт покуда, как съел полпуда; теперь как бы проведать, не станет ли кто обедать». И снова оглушительный хохот полетел над балаганами, будя молодых покосников.
После завтрака Бедров отозвал в сторону бригадира и, взяв его за
пуговицу, словно боясь, что он убежит, сказал:
– Николай Фёдорович, хочу поговорить с одной из этих девиц. Которая из них стеснительней, проще?
– Дина Удодова. Расколоть на признание можно только её, – Паньшин снял руку председателя с пуговицы, – с Агафьей говорить бесполезно, она убеждённая блядёшка. Имей в виду, я вчера сказал им об отправке в Тюмень и предупредил, что в случае покаяния сообщать руководству фабрики об их безобразном поведении не будем, а отчислим за ненадобностью.
– Тогда, Николай Фёдорович, сделаем так: я пройду за Марьин колок, а ты поговори с Удодовой и направь её ко мне. Хочется вывести на чистую воду тех, кто толкает малолеток на этот путь. До того хочется, что аж руки зудятся. Так и прошёлся бы кулаками по их мерзким рожам. А за пуговицу – извини – вредная привычка. Когда волнуюсь, то всегда хватаюсь за пуговицу собеседника.
Глядя, как Бедров вышагивает по берегу озера, Паньшин задумался
над поручением председателя. Он понимал, что к балагану городских
шалав ему идти нельзя. Вызвав Удодову, он насторожит Томилову, и
та может разрушить задумку Бедрова. Он огляделся. Со стороны купальни к стану шла группа парней. За ними, на небольшом отдалении, следовали братья Сучковы. Подождав их, бригадир остановил Дмитрия, отвёл в сторону и завёл разговор:
– Дмитрий, твою матаню в обед мы отправляем в город…
– А Агафью? – насторожился Сучков.
– И её, но с твоей ухажёркой перед отправкой захотел поговорить
председатель. Он пошёл в сторону Марьиного колка. Ты сейчас вызови её из балагана и проводи к нему. А по дороге скажи своей крале, что если она честно ответит на все вопросы Бедрова и даст слово не ложиться под каждого встречного и поперечного, то никаких сигналов на работу не поступит. В противном случае об их поведении здесь, на дальних покосах, будет поставлено в известность руководство фабрики. Всё, иди и помни, что ваше с братом благополучие тоже будет зависеть от этого разговора…
– Николай Фёдорович, мне как-то и неловко об этом говорить, – потупился Дмитрий.
– А кувыркаться с ней на сенном матрасике было удобно?
– Так это же совсем другое дело, Николай Фёдорович!
– Ты тоже виноват, так что вместе выползайте из этого дерьма.
Иди, да смотри, чтобы Агафья за вами не увязалась.
Видя колебание парня, Паньшин более мягким тоном добавил:
– Скажи ей своими словами то, о чём я говорил, посочувствуй,
приласкай, она и отмякнет, расслабится. Иди…
Проводив глазами печальную парочку, Паньшин направился за ко-
нём в сторону родникового ключа…
Запрягая Карька в ходок, он погрузился в размышления о пред-
стоящем рабочем дне: «Кем заменить Удодову и Томилову?.. Выход
только один – придётся «разбить» две пары подскребальщиц. Девчата
могут зауросить и будут правы. Согласятся ли работать за двойную
плату? Да, надо предложить им это – иного выхода нет. Накажу Молчанюку, чтобы поговорил с ними. А до обеда нынешнего дня пусть
работают горожанки. Будут на глазах, от мыслей дурных избавятся и
время скоротают…».
Затянув супонь и подтянув подпругу, он направился в сторону пищеблока. Легковушки на привычном месте уже не было. Вепрев сидел за столом в компании с покосниками и потягивал смородиновый чай.
– Иван Прокопьевич, ты ещё не наелся?– в голосе бригадира прозвучало едва скрываемое удивление.
– Вот, чаю напьюсь и наемся, – хохотнул Иван, весело поглядывая на ребят.
Парни его дружно поддержали, рассмеялся и бригадир.
– Откуда начнём ревизию?
– Дело твоё, Николай Фёдорович, только имей в виду, чтобы мы не
опоздали к обеду, – проурчал Вепрев, подмигивая застолью.
– Хорошо, иди к ходку, Карько тебя уже поджидает, а я переговорю с Молчанюком.
Ревизию начали от сплываевской грани, с покосов, на которые уже
несколько раз покушался сплываевский бригадир Иона. Распределили
обязанности: Паньшин нёс мерную верёвку и вынимал с полуденной
стороны бирку. Диктовал записи: длину, ширину скирды и перекид. А
Вепрев, мусоля химический карандаш, заносил данные в заранее заготовленную форму амбарной книги. На первой же скирде, смётанной
Епифаном, произошла осечка. Первоначальные данные не сошлись с
контрольными цифрами на одиннадцать центнеров. Ещё раз перемеряли параметры осевшего зарода.
– Длина и ширина указаны правильно, – констатировал Иван, – выходит, что всё дело в перекиде. Как был Епишка вором и мошенником, так им и останется до конца своей жизни. Он, холера, с полутора метров начинал вершить скирду и тянул её до тех пор, когда стоять на вершине уже было невозможно.
– Бывали случаи, что и сваливался, – мрачно подтвердил Паньшин.
– Как поступим, Николай Фёдорович?
– Пиши, как есть.
Ионинская скирда оказалась тяжелее первоначального оприходования на четыре центнера, и Паньшин вздохнул с облегчением. Замеры и расчёты следующего епифановского зарода не совпали с первичными данными на три центнера.
– В чём тут дело, Николай Фёдорович, я не пойму?
– что тебе непонятно, Иван Прокопьевич?
– Непостижимо, как это Епишка сплоховал? – усмехнулся Иван, –
на него это не похоже.
– Это Молчанюк его приструнил, – пояснил Паньшин, – вот он,
скрепя сердце, и подчинился.
– Но не совсем, Николай Фёдорович, свою линию он выдержал.
Пишу, как есть?
– Пиши и больше не спрашивай, – недовольно буркнул Паньшин.
Третий зарод Епифана вышел с превышением на три центнера по
сравнению с первоначально оприходованным весом. Вепрев с удивлением уставился на бригадира.
– Ну, тут у меня никаких догадок и объяснений нет!
– Я тебе эту тайну открою, – хохотнул Николай, – это его копновоз
Еварест припугнул.
– Хороший хлопец, видать, ненависть у него к Епихе глубинная.
– Это так, он евонного деда раскулачил, насколько я знаю.
Переходя от зарода к зароду, они установили определённую закономерность в работе Ионина. В зародах до пяти тонн, сено, видать,
было уложено плотнее, и прибавка, по сравнению с первоначально
оприходованным весом, достигала пяти центнеров, а далее уменьшалась на один центнер на каждую тонну веса. Придя к такому выводу, ревизор повеселел и предложил бригадиру не перемерять ионинские скирды, а сразу прибавлять к ним соответствующее количество корма.
Но Паньшин с ним не согласился, сославшись на то, что перекид всё
равно придётся измерять, а заодно и длину с шириной – работа не
тяжёлая. Выслушав бригадира, Иван с его доводами согласился, добавив при этом: «А на обед не опоздаем?». Они расхохотались. Проработав час, после обмеров очередной скирды, Паньшин решительно шагнул в тень талового куста, снял сапоги и растянулся на кошенине.
Его примеру последовал и Иван.
Вглядываясь в высокие перистые облака, неподвижно повисшие
под голубым ситчиком небес, Паньшин спросил:
– Иван Прокопьевич, поглядываешь ли ты иногда в небесную высь?
– Случается…
– И какие мысли посещают тебя?
– В последнее время – об этом вечном и бесконечном мире, – Вепрев описал рукой полукруг, – и о бренности нашей тяжёлой, подчас мучительной жизни. А раньше в урайской тайге, на Таймыре и
Диксоне я уплывал в мыслях на быстрых кучевых облаках к себе на
родину в село Архангельское, куда мои работящие предки пришли в
семнадцатом веке. Жили, трудились с Богом в душе, отмечали праздники, женились, плодились. Род наш был сильным, работящим. Ты не поверишь, Николай, на этих заливных лугах я молодым парнем перед первой мировой войной за утреннюю разминку выкашивал по десятине. Не уступали мне в работе и братья. Жили хорошо…
– Так ты был раскулачен? – Паньшин приподнялся и упёрся локтем во влажную, напоённую дождём землю.
– Ты извини, Николай, эти воспоминания для меня тягостны…
– Я тебя очень хорошо понимаю, так как сам прошёл через эту мясорубку, – Паньшин встал на колени, вытащил из брючного кармана табачный кисет, а из нагрудного кармана пиджака достал сложенную во множество слоёв газету, – давай-ко закурим, Иван Прокопьевич, и помолчим в память о наших безвременно ушедших родных…
Обмеряя зарод за зародом, они ещё несколько раз припадали к матушке сырой земле, набираясь от неё сил, и вели разговоры об окончании сенокосной страды, предстоящей уборке и видах на урожай…
На стан они приехали с опозданием. Покосники уже отобедали.
Часть из них разбрелась по балаганам, а другая – шумела в купальне. Паньшин распряг Карька, отвёл его к дальней приозёрной ветле и
стреножил. Затем в несколько приёмов окатил водой из ведра. Конь,
дрогнув всем телом, отряхнул влажный волосяной покров и благодарно замотал головой. Потрепав лошадь по мокрой холке, бригадир повесил ведро на сук дерева и зашагал к притихшему лагерю.
За обеденным столом сидели двое – возчик Василий и Иван. Они с
видимым удовольствием хлебали наваристый бараний суп с лапшой
вприкуску с ржаным хлебом. Паньшин сел рядом с Василием и прислушался к разговору. Говорил больше Иван, а возчик, смущаясь, отмалчивался или отвечал невпопад. Вепрев интересовался жизнью паренька, спрашивал: «Есть ли у тебя, Василёк, невеста? Не мешает ли
тебе рост в ухаживании за девушками? Правда ли люди говорят, что
такие, как ты, растут в «корень?». Видя, что Капа с интересом прислушивается к разговору, Николай перебил ревизора:
– Василий, у тебя к отъезду всё готово?
– Жду твоего распоряжения, Николай Фёдорович, а ехать готов хоть сейчас.
– Капитолина дала тебе заказ на продукты?
– Всё, необходимое заказано, Николай Фёдорович, – опередила Василия повариха, – по списку, который мы с вами обсуждали.
– Тогда так: отобедаешь и приготовь места для двух пассажирок –
городских покосниц, – бригадир внимательно посмотрел на паренька,
– отвезёшь их до слободы и высадишь у церкви. Знаешь, поди, когда
ялуторовский автобус проходит через Бешкильскую?
– Часто попадается мне навстречу около Скородума, – улыбнулся
Василий. – И места в бестарке есть. Могу увезти не только двоих, но
и четверых.
– Вот и хорошо. Капитолина, предупреди путешественниц, чтобы
несли узлы и чемоданы…
– Николай Фёдорович, да всё уже уложено! – вскипела повариха. –
Дело всё в Василии, поест он, и они тотчас уберутся. И вы кушайте, а
то придётся суп подогревать.
Паньшин подивился расторопности подчинённых и принялся за еду.
– Капушка, и мне ишо супика подлей – похлебаю заодно с Николаем Фёдоровичем, – Иван с сочувствием глянул на возчика. – А ты,
Василёк, знаешь хоть, кого повезёшь? Знаешь, тогда поберегись…
– Иван Прокопьевич, да не мучь ты парня, – вступилась за Василия
Капитолина.
– Хорошо, так и быть – подскажу: ты, Васяня, возьми у Николая
Фёдоровича супонь и затяни ею штаны на несколько узлов, а то…
– Ну и балабол же ты, Иван Прокопьевич, – расхохотался бригадир.
Василий, ни слова не говоря, выскочил из-за стола и скрылся за
палаткой.
Не успели мужики доесть суп, как ездовой вернулся и доложил:
– Лошади в упряжке, я готов ехать.
Бригадир поднялся и пошёл в сторону балаганов, но повариха
остановила его:
– Не ходите, Николай Фёдорович, а то Агафья злая, как собака,
может и обидеть. Я сама их позову.
Через минуту отверженные покосницы, опустив головы, быстро
прошли к повозке. Держась за борта бестарки, по колёсам вскарабкались в неё и уселись на съёмное сидение. Василий, восседавший в передке колесницы, взмахнул вожжами, и лошади рысью понеслись к переправе. Паньшин, Вепрев и Капитолина, стоя у палатки, молча проводили скорбный отъезд отщепенок.
– Хорошо, что убрались спокойно, без криков, слёз и оскорблений,
– облегчённо вздохнула повариха, – ну, прямо камень с сердца свалился.
– Это так, Капа, содомский грех живёт на всех, – откликнулся бригадир, – смигали его, и на душе стало светлее.
– Не судите падших строго – грех их первороден. Не нами сказано:
«Адам род человеческий наделил плотью, а Ева – грехом».
– Иван Прокопьевич, предвидя такие мысли и рассуждения, Христос предостерёг нас: «Не прелюбу сотвори!»…
– Это так, Капушка, но не забывай, что Господь сам прощал раскаявшихся грешниц.
– А эти не раскаялись и не раскаются потому, что в их грязных
душах нет места Богу.
– Вот и надо, Капитолина, заблудшие души возвращать на путь
истинный.
Провожающие оглянулись. За их спинами стоял улыбающийся Ионин.
– А ты, Дмитрий Михайлович, почему рано поднялся? – удивился бригадир.
– Ребята сегодня проводят борцовский турнир между покосными
бригадами, поэтому попросили обеденный перерыв сократить, чтобы
пораньше закончить работу.
– Хорошее дело, – одобрил Вепрев, – а что за борьба?
– Из новых, ребята называют её самбо.
– Слыхал про самозащиту без оружия, но видеть не приходилось…
– И не увидишь, – рассмеялся бригадир, – у нас с тобой работы
до вечерней зари, которую в народе называют Маремьяной. Отдыхай,
пока, а я пошёл запрягать Карька.
– А где будет проходить турнир, Дмитрий Михайлович? – не сдавался Иван.
– На нейтральной территории – у триангуляционной вышки, там,
где ребята часто ведут рукопашные бои.
– Что это за каланча, зачем она? И слово какое-то ненашенское.
– Слово это латинское, на русский язык переводится как треугольник. А ставятся они для точного измерения больших территорий. Вся измеряемая местность покрывается сетью таких треугольных вышек;
углы их и базисные стороны измеряются, а остальные стороны геодезисты определяют путём расчетов.
– Спасибо, Дмитрий Михайлович, а то у кого ни спрошу, все пожимают плечами. А что касается борьбы, то будем поторапливаться, может, успеем…
– Бог вам в помощники, – улыбнулся звеньевой, – а теперь, Иван
Прокопьевич, извини, пойду будить покосников.
После ужина Вепрев наладился, было, идти к геодезическому знаку смотреть на молодецкую удаль, но Паньшин его остановил:
– Иван Прокопьевич, а кто же за тебя как ревизора будет подводить
итог работы бригады?
– Так ты, Николай Фёдорович, циферки и подбей, а я считать буду
до самого утра. Сложить и отнять я, конечно, могу, но умножать и
делить на конторских счётах не научился.
– Даже, если ты мне доверяешь и считать буду я, то ты должен
сидеть рядом со мной и смотреть, как я перебрасываю костяшки счётного инструмента. Не забывай, Иван Прокопьевич, что через часик, а может быть и меньше, к нам приедут и другие члены ревизионной комиссии во главе с председателем. Так что твоё место не на молодецкой потехе, а рядом со мной.
Вепрев, скрепя сердце, промолчал и уселся на лавку рядом с бригадиром. Смотрел, как Паньшин щёлкает костяшками, а мыслями отбрёл в прошлое, в молодые годы. Припомнились ему весёлые ярмарки, борцовские турниры, победы, призовые кони. «Сколько же я привёл их на свой двор с ярмарок?». Досчитав до семи, он сбился, и перед его глазами возник образ незабвенной Ксеньюшки. С ней повстречался он в этих бескрайних лугах. Его сердце обожгло воспоминание о пьянящих ночных свиданиях, поцелуях, клятвах в верности и любви, сватовстве, венчании, весёлой пьяной свадьбе, рождении сына-первенца, дочки…, и война с германцами! В памяти всплыли заплаканные, печальные лица близких – жены, матери, отца; бледные, испуганные лица детей; застольные песни: «А завтра рано, чуть светочек, заплачет вся моя семья, ещё заплачет дорогая, с которой шёл я под венец…», надрывное прощание с родными.
Сердце его сжало тисками, и скупая мужская слеза стекла по задубелой, морщинистой коже лица. «Война, война! Больше трёх лет в боях и сражениях с думой о любимой Ксюше, детях, родителях. Сколько смертей перевидал, сколько потерял друзей! Бесконечные отступления и наступления, муки в госпиталях…. Вернулся домой после тяжёлого ранения в июле семнадцатого с тремя георгиевскими крестами…». Воспоминание о первой встрече с женой, детьми и родителями вновь потрясло его: «Да, тогда за первые три месяца после возвращения отлюбил я Ксюшеньку за все долгих три года! А первый месяц мы провели с ней здесь, на дальних покосах». Зримые картины тех шалых дней нахлынули на него, и он, склонив голову на руки, застонал.
– Иван Прокопьевич, ладно ли с тобой?
Вепрев поднял голову и, глядя на бригадира глазами, полными
слёз, ответил:
– Не беспокойся, Николай Фёдорович, вспомнилась мне моя большая первая и последняя любовь, которая пришла ко мне здесь, на дальних покосах, в пору моей молодости.
– Чувство это святое, Иван Прокопьевич. Ты, наверное, вспомнил
о своей жене? Расскажи, как у вас сложилась жизнь после революции?
– Николай Фёдорович, я уже тебе говорил, что не хочу бередить
старые раны. Скажу только одно: из трёх «гнёзд» – отца, младшего
брат и моей семьи, было сослано двадцать три человека, а выжил я
один. – Вепрев умолк, поглядывая на заозёрные дали. – А вон, кстати,
и председатель катит на нашей «Победе».
– Вот и ладно, – обрадовался Паньшин, – всё хорошо ко времени
– итоги я подбил.
Вскоре к столу подошли Бедров, Вешкурцев и Тоболкин.
– А где Дрон и Иона?
– Николай Фёдорович, они уже в дороге, успокойся, – улыбнулся Харитон.
– Я спокоен, и они, в общем-то, мне не нужны, только я хотел поглядеть на них, когда ты, Харитон Досифеевич, объявишь нашу бригаду победительницей в сенокосном колхозном соревновании.
– Если это так, то они услышат об этом ещё не раз. Докладывай о
результатах ревизии, – председатель вытащил из офицерской сумки-планшета объёмистую тетрадь.
– Итог такой, Харитон Досифеевич: звено Ионина сметало восемьсот восемьдесят две тонны, звено Молчанюка – восемьсот шестьдесят
семь и звено Зудилова – четыреста тридцать тонн. А всего выходит
две тысячи сто семьдесят девять тонн. И на сегодня мы перевыполнили план сенозаготовок на двадцать один процент.
– Молодцы, таловчане! – не удержался от похвалы председатель.
– Вы спасли репутацию колхоза! Архангельцы едва-едва дотянули до
плана, сплываевцы план не выполнили. А с вашим результатом наш
колхоз может выйти в передовики, – карандаш в руке Бедрова споро
забегал по бумаге. – Мы сегодня перевыполнили план на девять процентов! Это без сена, поставленного на ближних покосах. Благодарю
вашу бригаду, товарищ Паньшин, за трудовой подвиг.
Он поднялся из-за стола, подошёл к бригадиру и крепко пожал ему
руку. Колхоз выдаст всем вашим покосникам денежные премии и обеспечит сенокосные трудодни более высокой натуральной оплатой.
Увлёкшись поздравлениями, члены ревизионной комиссии не за-
метили, как к столу со стороны палатки подошли Дрон и Иона – архангельский и сплываевский бригадиры.
– Харитон Досифеевич, наша бригада остаётся здесь на пятиднёвку, и мы ещё добавим к плану около двухсот тонн сена, так что имейте это в виду.
– И мы за оставшиеся три дня добавим к плану не меньше ста
двадцати тонн, – Дрон вышел к столу, – а, значит, как и таловчане,
имеем право на дополнительное вознаграждение.
– Дрон Силантьевич, ты, наверняка, знаешь, что победитель всегда один и получает всё, а побеждённый – ничего. Вспомни шахтёра Стаханова, колхозную трактористку Ангелину, ткачих Виноградовых, кузнеца Бусыгина. Таловчане – инициаторы соревнования и победители, поэтому вся слава, почёт и награды – им. И не только от колхоза, но и от района, а может, и от области. А что касается вашей бригады, то вы получите всё, что предписывается уставом нашей артели и ту толику, которая останется нам после расчёта с государством и засыпкой семенного зерна. Понятно, что по сравнению со сплываевцами, труд работников вашей бригады будет оплачен выше.
– Это несправедливо, – набычился Дрон.
– А ты как хотел? – в голосе Бедрова прозвучали строгие нотки. –
Всем сёстрам по серьгам, а сыну лапти – так мыслишь?
– Мы тоже, как и таловские, робили с утра до вечера, – угрюмо буркнул Дрон.
– Работали, но, как говорят в народе – одна мучка, да не те ручки.
Самая наша большая беда заключается в том, что большинство из нас,
не утруждая себя в работе, спят и видят: результаты нашего общего
труда сложить и разделить поровну. Попытайтесь вырваться вперёд,
Дрон Силантьевич, на уборке урожая. Намолотите больше всех зерна, высушите его, очистите от сорняков и тогда получите свою долю аплодисментов.
Мужики рассмеялись, с удивлением поглядывая на председателя.
– Харитон Досифеевич, ты сёдни речи разводишь не хуже нашего
первого секретаря райкома – Василия Петровича, – попытался сгладить остроту разговора Нил Семёнович.
Бедров, не обратив внимания на слова Вешкурцева, попросил бригадиров сесть за стол и обратился к Паньшину:
– Николай Фёдорович, а как обстоит дело с ухой?
– Уха сварена вечером и ждёт не дождётся охочих до неё едоков.
Мы с Иваном Прокопьевичем её уже отведали – хороша!
– Ну и славно, а то мы торопились и не перекусили, – тяжело вздохнув Харитон.
Николай поднялся из-за стола и отошёл к костру. Вскоре он позвал
на помощь Ивана, и они вдвоем быстро разнесли по едокам рыбный суп.
– Эх, хороша юшка! – крякнул председатель.
– Харитон Досифеевич, а как же быть с рыбацкой заповедью? –
Вешкурцев вопросительно уставился на председателя.
Тот положил ложку, расправил свои широкие плечи и воскликнул:
– Вот, голова садовая! Иван Прокопьевич, кликни-ко Георгия, пусть идёт ужнать.
Тут же, как из-под земли, около стола объявился Шепельский с
двумя бутылками водки в руках. Застолье оживилось, зашумело, заговорило: «Хороша водочка!» – «Да, и к месту!». – «Истинно так, Нил
Семёнович, как яичко к Христову дню»…
Разговоры смолкли, как только водка забулькала в зелёные эмалированные бокалы, выстроенные в ряд. На правах хозяина Паньшин
ловко разлил большую часть содержимого бутылки в шесть невзрачных посудин, и рукастое застолье мигом их разобрало. Увидев, что бригадир – победитель остался без выпивки, председатель укоризненно посмотрел на него.
– Николай Фёдорович, а ты, почему не поддерживаешь застолье, моргуешь?
– Харитон Досифеевич, сзади хомут не надевают…
– Причём здесь кобылий хвост?..
– Да притом, что я уже поужнал…
– А я надену, – решительно заявил Вепрев, чем и вызвал дружный
смех застольной компании.
Переждав шумовую волну, Харитон вновь требовательно уставился на таловского бригадира с приговором:
– Николай Фёдорович, давай для почину выпьем по чину, ведь сёдни твой день – ты победитель!
– Есть и такое присловье: потчевать велено, а неволить – грех.
– Харитон Досифеевич, да оставь ты его в покое, вступился за Паньшина Вепрев. Знаешь ведь сам, что вино тогда и в радость, когда в охотку.
– Вот это правильно, – поддержал Ивана Нил и первым опрокинул
чашку горячительной влаги в гортань.
Помянув уху, мужики поели жареных карасей, попили чаю, и председатель взял бразды правления застольным разговором в свои руки:
– Сенокос, мужики, можно сказать, позади. Теперь нас ждёт главное испытание – уборка. А на этом фронте, куда ни кинь – везде клин.
Комбайны старые, кое-как залатанные, сушильного хозяйства нет,
имеются лишь три маломощные подовые сушилки. Новых сортировальных машин нет, придётся, как сорок лет назад, крутить вручную веялки, клейтоны, ручные сита и подбрасывать зерно лопатами на вольном ветру. Из-за нехватки транспорта зерно, как и прежде, придётся сваливать под открытым небом на полевых долонях. Особая
трудность – доставка зерна с поля на склад. Для этого необходимо использовать каждую возможность: при остановке комбайна по техническим причинам надо сразу же загружать подводы возчиков зерна от комбайнов и отправлять на склад. И вечером, после окончания
работы, загружать их зерном. Ни одну авторотовскую и любую привлечённую на уборку машину не отправлять на элеватор, пока она не
сделает несколько ходок с полевых токов на склад. Надо правильно
организовать работу колхозников и привлечённых городских работников. Это главное. В настоящее время решается вопрос о привлечении на уборку учащихся старших классов. Дело важнейшее! Николай
Фёдорович, Дрон Силантьевич, завтра же утром выезжайте домой и
забирайте городских помощников. Устройте их по квартирам и обеспечьте питанием.
Произнеся последние слова, он, как будто что-то вспомнив, резко
поднялся и заявил:
– Всё, уже поздно, мы поехали.
– Харитон Досифеевич, а что делать мне? – остановил председателя Иона.
– С сегодняшнего дня ты уже не бригадир и останешься здесь. Заменишь Осипа – скирдоправа, он отпросился домой.
– А кто вместо меня?
– Тебе-то, какая разница?– усмехнулся Харитон, но, увидев сгорбившегося Иону, добавил: – Приедешь – узнаешь.
Паньшин, провожая председателя к машине, спросил:
– Харитон Досифеевич, чем закончился разговор с Удодовой?
– Твой совет оказался дельным. Покаялась она и просила не сообщать на работу об их поведении здесь. Рассказала она и о соблазнителе. Им оказался некий Федулов, молодой культорганизатор фабрики, который и повышал их сексуальную культуру. Он, под большим секретом, давал им для «изучения» специальную литературу. Растолковывал им, как и что, а после того, как они «созрели», демонстрировал им «учебные фильмы» и помог от теории перейти к практике.
– А дальше что?
– Не беспокойтесь, ваше мнение я знаю и попробую склонить к
нему Евлампию. Может, всё обойдётся и без их свидетельских показаний. Сам понимаешь, этим делом займутся особые органы и попытаются выявить всю цепочку: поставщиков этой нелегальной подрывной литературы и её распространителей. Надеюсь, что дело они знают. Другие вопросы есть? Нет, тогда до скорого свидания.
Он сел на переднее сиденье легковушки, хлопнул дверкой, и машина, высвечивая фарами скирды, тальниковые куртины, дремлющих на скошенных луговинах лошадей, понеслась по накатанной дороге к паромной переправе.
Продолжение следует...