В пять часов утра Михаил Иванович был уже на ногах. Он разбудил работников, спавших во флигеле на полатях, накормил собак, проверил замки на амбарах, с зажжёнными фонарями обошёл конюшни и стаи. Осмотрел и оглядел каждую животину. Стельным коровам и жерёбым кобылам заглянул в подхвостье, пытаясь определить день и час прибавления столь желанного потомства. Чистопородного заводского жеребца потрепал по крутой шее, из кармана потёртой рабочей шубейки достал кусок ржанины. Конь благодарно ткнулся хозяину в руку бархатистыми губами и осторожно забрал угощение...
Пока работники одевались, умывались, крестили в переднем углу лбы и кланялись в сторону иконостаса, Евдокия Ниловна расставляла по столу поставушки... Позавтракав, работники ушли управляться.
Михаил Иванович прошёл в дом, поднял на ноги сыновей и, пока те одевались, давал им наставления: «Тройку карих и Агата промните, поставьте под попонами на выстойку, а как просохнут - прочешите мелкими волосяными щетями. Уксусной-то водой?.. Ей протрёте перед выездом, как ободняет... Да завёртки, сбрую проверьте, блёстки натрите... Колокольца-то? На тройку поставьте дугу с колокольчиками Серебрянникова, те, что с малиновым звоном, а под дугу воронка привяжите валдайские разухабистые да ширкунцов добавьте.
Тем временем поднялись и гости. Умылись, гребешками прочесали бороды, пригладили волосы на голове. Евдокия Ниловна пригласила всех пройти в дом на завтрак.
Мужики оделись и вышли из флигеля во двор, заставленный увязанными возами, кошевами, беговушками. Приглядывались, переговаривались: «Инеёк - надо ждать больших снегов». - «Оттепелью-то и не пахнет...». - «Да крутенёк Михайло-то н о н е . ». - «Дак уж зиме-то, поди, две недели»... - «Это так!..».
На крыльце дома их поджидал Пахомов.
Приветливо здоровался с каждым за руку, называл по имени- отчеству и просил пройти на молитву.
Молельная комната на самом деле была домовой церковью. За иконостасом находился престол, горнее место, алтарь, жертвенник. Перед царскими вратами - амвон. К большим двунадесятым праздникам приезжали к Пахомову попы-старообрядцы из деревни Иониной, Ялуторовска, Тюмени, а то и из Екатеринбурга. В эти дни велись торжественные службы по всем старообрядческим канонам.
Михайлов день был праздником трудовым, потому обошлись рядовой утренней молитвой. Некогда, к делам надо спешить: «Кто рано встает да дело в руки берет, тому Бог подает».
Молились. Кланялись поясно, били земные поклоны. Просили Господа научить их различать добро и зло, уберечь от всякой напасти, наставить на добрые дела, направить на дорогу, ведущую к спасению: «От сна востав, благодарю Тя, Всесвятая Троице, яко многия ради благости и долготерпения не прогневася на мя грешнаго и лениваго раба Твоего. И ныне Владыко, Боже Пресвятый, просвети очи сердца моего и отверзи ми устне поучатися словесам Твоим, и разумети заповеди Твоя, и творити волю Твою.».
После утренней молитвы Господу каждый прочитал молитву своему ангелу-хранителю: Ефим - преподобному Ефимию Великому, Иван - апостолу и евангелисту Иоанну Богослову, Степан - святителю Стефану Пермскому, а хозяин - Михаилу Архангелу: «Ангеле Христов, хранителю мой святый, помилуй мя и помолися о мне грешном ко Господу Богу, и помози ми ныне, в жизне сей, и во исход души моея, и в будущем в ец е .» .
На завтрак Евдокия Ниловна подала стерляжью уху, обильно заправленную протёртой налимьей печенью, и растягаи из нельмы. На столе стояли графинчики с водкой, рюмки, бокалы и кувшины с пивом.
Хозяин предложил гостям опохмелиться. - Веру блюдём и по вере живём, Михаил Иванович, - степенно проговорил Ергин, - мог и не предлагать. Знаешь ведь: не за то отец сына бил, что тот пил, а за то, что похмелялся. - Всякому «савелью» свое похмелье, - не согласился Пахомов. - Степан, ты как? - Обижаешь, Михаил Иванович, я ведь тоже в старой вере вырос, - тихо проговорил Степан, - с молоком матери впитал: «Не хмель беда, а похмелье». - Это так, - согласился Пахомов, - не жаль молодца битого, жаль похмельного...
После завтрака все разошлись по своим делам. Пахомов с младшим сыном Романом направился в свой магазин. За ними шли работники. Один нёс граммофон, а другой - коробку с пластинками.
Гости общими усилиями разворачивали сани оглоблями в сторону ворот, запрягали лошадей и один за другим выезжали из ограды... Когда Леонтий Ергин, Ефим Вешкурцев и другие мужики подъехали к торговому подворью Пахомовых, оттуда в утренней сторожкой тишине уже разносилось: «Нельзя? Почему ж, дорогой мой? А в прошлой минувшей судьбе, ты помнишь, изменник коварный, как я доверялась тебе?..». Ворота были открыты, мужики прошли в ограду.
Пахомов их уже поджидал. - Михаил Иванович, вот тебе весы. Товар можешь складировать в завозню, там место найдётся. А ты, Ефим Нестерович, устраивайся со своими шкурами под навесом, там уже работники весы поставили...
Мужики начали благодарить Пахомова, но он не стал их слушать. - Знаете ведь - живём по присловью: свой человек своего родственника пнёт - поможет.
Через полчаса Пахомов, Ергин и Ефим Вешкурцев уже рассчитали своих родственников и друзей за проданный товар. - Ну вот, масло, сало, шерсть, кожи я пристроил, - весело похохатывая, говорил Степан подъехавшим на песни мужикам. - Теперь примусь искать покупщиков на мясо, пшеницу, ячмень, овес, гречиху, просо, муку. Масло постное кому-то надо навелить. Дочкам помочь холсты продать... - Про коня-то не забыл? - напомнил Ефим. - Вот и Вихря продать надо. Ты уж, Ефимушко, своё обещание сдержи! Ну, мужики, прощевайте до вечера.
Степан заторопился к выходу с подворья. За ним потянулись и другие...
Село проснулось: в разных его концах, не смолкая, лаяли собаки. Столбы дыма из печных труб клубились над всеми порядками домов. В восточной стороне заалело. Чистое фиолетовое небо, частые яркие звёзды и светел месяц, обещали морозный ясный день. «В том лесу соловей громко песни поёт, молодая вдова в хуторочке живёт»... На звук граммофона к торговому подворью Пахомова потянулись подводы, группы людей и одиночки, тащившие за собой санки с товаром.
Народ прибывал, образовались очереди. «Чё сидишь, да чё глядишь, да чё ты добиваешься? Все равно любить не буду, а ты набиваешься». Опохмелившиеся мужики и бабы пустились в пляс... Когда праздничный благовест колоколов оповестил о начале нового дня, призывая прихожан к заутрене, торг кипел вовсю. Ефим, Михаил и Леонтий, скинув чернёные шубы-борчатки, в одних душегрейках споро орудовали у весов, окриками подгоняя работников. «Ой мороз, мороз, не морозь м ен я» .
5
У Петрухи Мелентьева на ночёвку набилась большая компания родственников и знакомых из соседних и дальних деревень: пили за здоровье хозяина, хозяйки, за Михаила Архангела, за гостей. Тон задавал хозяин: «По единой, братцы, по единой!.. Не считайте! За таловского богатыря, за Сеню Кобелева, за его силушку!..». Не отставала от него и хозяйка: «За сплываевскую куму, за Феофанью Константиновну: все разом - по полной рюмке!», - и сама первая опрокидывала чарку. Пели и плясали да вторых петухов...
Таловчанин Егор Тоболкин, сухопарый, жилистый мужик (один из немногих, кто выдержал напор «гостеприимных» хозяев и не напился в стельку), утром сумел поднять на ноги только своего однодеревенца Елистрата Кремлёва - богатого, многодетного мужика. Вдвоём они обежали торговые подворья Данченко, Матвея Тоболкина, Константина Вешкурцева и, найдя их закрытыми, пошли на звук песен, доносившихся от магазина Пахомова...
Посредине огромного двора: между каменным магазином, амбарами и завознями, гомонился народ. Мужики и бабы плясали под граммофонный напев: «...Из-под вязова коренья бежит зайка горностайка. Ой, калина! Ой, малина!..». Среди пляшущих Егор заметил и своих однодеревенцев - Дмитрия и Сидора Иониных, их жен - Александру и Федосью, Анисима Кремлёва... Зазевавшись, он лицом к лицу столкнулся с соседом Тимофеем Токмаковым. Поздоровались, поздравили друг друга с наступающим праздником... - Чё тут, почём, Тимофей? - Цены подходящие, - и земляк обстоятельно, всё, что знал, обсказал Егору. - Дак и наш Ефимушко здесь скупку ведёт? - Торгует, только пыль столбом!.. - Эти двоедане народ дружный, за ценой не стоят. - Потому им от всех почёт и уважение... - Ну, ты меня, Тимофей, извиняй. Проспали мы сёдни. Побегу...
Окликнув Василия, он, ругая себя самыми последними словами, чуть не бегом направился к дому Мелентьева...
Колокольный звон, призывающий верующих на молитву, подстегнул его, и он побежал.
За ним, не отставая ни на шаг, поспешал Василий. Забежав в ограду, они с трудом развернули свои возы, вывели из-под навеса лошадей и быстро их запрягали. Уже потом сообразили, что лошади не поены. Побежали с вёдрами к колодцу. Когда вывели подводы за ограду, Егор повернул обратно. - Подожди, надо разбудить народ-то, а то проспят и обедню.
В избе шибанул в нос запах водочного перегара, кислой капусты и застоявшегося запаха табачного дыма. Подумал: «Хуже, чем в хлеву...».
Растолкал спавших на полатях Павла и Семёна Кобелевых, Мартемьяна Сысоева. Втолковал им, что к чему... - Других поднимайте да хозяев-то не забудьте разбудить. - «Нет, к этим Мелентьевым в последний раз заехал», - поклялся сам себе Егор.
Проводив гостей, Авдотья накинулась на Петра с руганью: - Лежебока! Лежишь, а добрые-то люди уже давно деньги добывают.
Напился вчера: рюмка за рюмкой, рюмка за рюмкой. - Я - за рюмку, а ты - за стакан, - слабо сопротивлялся Петрован. - Я - на один бок, а ты - на другой. - А ты чё, удумал на мне пахать? Не на ту напал! Да тебе ли лежать! Скотина не поена, не кормлена... - А у тебя ребятишки голодны, - уколол он супругу.
Напоминание о детях, которые испуганно лупили на родителей глаза из-под печной занавески, вывело Авдотью из ругательновоспитательного состояния, и она перешла к крутым мерам. - А ну, вставай! Иди, управляйся, лошадь запрягай. Сало, масло, кожу грузи! - скомандовала она, угрожая сковородником.
Петрован не стал вступать с женой в перепалку, а счёл за благо, схватив шапку в охапку, ретироваться из избы. - А как управишься, зайди в дом. Без меня на улицу - ни шагу! - скомандовала Авдотья...
К магазину Пахомова они ехали уже по многолюдным улицам: народ шёл из храма, стекался с окраин к центру села. На базарной площади около лавок и прилавков толпился торговый люд, зеваки и покупатели... Пожарники обмораживали призовой столб и устанавливали качели... Авдотья сидела на возу. Голова её беспрерывно крутилась из стороны в сторону. Она то и дело донимала мужа: - Петро, а Петро, это чё там тако: какие-то красные ленточки по кругу к кольям вяжут? - Это место, где мужики будут бороться, - недовольно бурчал Петрован, похмельную голову которого неведомые силы давили и рвали на части. - А там-то, вон, смотри, у Попадьюшки балаган какой-то ставят. - Это комедианты... - А за Попадьюшкой-то, что за горы? Я чё-то плохо вижу, - Авдотья приставила руку ко лбу, - солнышко мешат. Ну, чё молчишь-то? - Да мясо это, туши свиные, коровьи да овечьи: приказчики с Урала скупают... - Вот народ! Да они хоть когда это успели? - А пока ты спьяну дрыхла! - уколол Петруха свою половину, прикладывая к воспалённому лбу горсть снега. - Трутень, лежебока!.. Ты меня ишо будешь упрекать! Бараны не колоты, бычок тоже корм проедат: много ты его накосил сена-то!
Опять в конце зимы пойдёшь побираться! Сёдни же коли и быка и баранов! С живого с тебя не слезу!..
Петруха нехотя огрызнулся. Он уже пожалел, что зацепил свою благоверную. Так, перебраниваясь, они и въехали на торговое подворье Пахомова. «Ой, ты, Коля, Коля - Николай, сиди дома, не гуляй.». Авдотья, увидев пляшущих баб, тут же, забыв обо всём, ринулась в самую их гущу и закричала пронзительно, с привизгом: «Валенки, валенки, не подшиты, стареньки.».
Петрован, услышав голос супружницы, беспомощно оглянулся. Пожалобиться было некому: все были заняты своими делами. Понаблюдав некоторое время за беснующейся супругой, он с досады плюнул в её сторону и направился к заготовителям.
Бочку с салом ему помогли закатить на переносные платформенные весы работники Пахомова. Михаил Иванович осторожно положил две плоские с прорезями гири на площадку, подвешенную к противовесу на стальном стержне, освободил подвижную шкалу, и её моментально прижало к дужке ограничителя. Он хмыкнул, достал блестящий стальной щуп и стал погружать его в сальную толщу раз, другой, третий. Закончив обследование, он осторожно поднес его к носу и тут же отдернул. - Да ты где хоть это сало взял?.. - Тут прикупил у одного мужика по осени, - замялся Петрован, - неполная бочка-то была. А сверху - с в о е . - Не могу принять продукт: ближе ко дну в бочонке лежит здоровенный бутовый камень, да к тому же сало протухло. Ежели не веришь - понюхай, - и Пахомов проворно мазнул засаленным инструментом по бороде Петрована.
Петруха качнулся, обтёр бороду рукавицами, с омерзением сплюнул и закричал: - Не имеешь права!.. - Да тебе за такие дела надо ноги повыдергать из того места, откуда они растут. Иди прочь, а то ненароком второй фонарь под глаза-то подвешу.
Меленьев отошёл к куче снега, пригребенную к заплоту, начал яростно оттирать бороду. Отстояв очередь с продавцами масла, которые, не переставая, подтрунивали над ним, он перетаскал на весы янтарно-жёлтые замороженные бруски. Ергин взял один из них и поднёс к носу. - Можешь забрать обратно. - Да это чё хоть тако! - Петруха беспомощно завертел головой. - Почему не принимаешь-то? - Масло прогоркло. Если не веришь - смотри, - Ергин отколол небольшой кусочек от одного из брусков и подал чёрной кудрявой собачонке, которая сидела около весов на рогожной подстилке, - Жучка, ешь! Собака понюхала подаяние и отвернула от хозяина голову, с тоской оглядывая обступивших её мужиков и баб. «Ишь ты, тварь какая, не х очет.». - «Да какая она тварь. Она получше человека в масле-то понимат!..». - «Объелась, однако, зажир е л а .» . - «Сам ты зажирел, нормальная собака, с умом! Не хочет Петрухино добро заедать», - скалил зубы народ. - Дак она сыта, с масла-то её воротит, - тихо промямлил Петрован. - Не веришь, значит?
Ергин поднялся в завозню и вскоре вернулся с куском мороженого масла величиной с напёрсток. Подал его собаке, та моментально его проглотила и благодарно лизнула руку хозяину.
Мужики и бабы загалдели, захохотали. Жучка вскочила, напружинилась и злобно залаяла на развеселившуюся публику. «Ну, собака, ну, потешница!». «В балаган её отдай, Леонтий Иванович!..». - Вас бы в балаган-то! - сердито буркнул Ергин. - Не отрывайте собаку от дела: она при службе. - Ну, извиняй нас, дураков, Жучка, - больше не будем, - поясно поклонился собаке, погодившийся к случаю, Степан. Собака, узнавшая Степана, успокоилась и заняла свое место на дерюге. «Не собака, а человек.». - «Да, помощница!..».
Пока Петрован освобождал весы, перетаскивая масло к своей подводе, Степан завёл с Ергиным разговор: - Слушай, Леонтий Иванович, твоих дочек на торговой площади встретил, не девки - картинки. - Приехали, значит. - И Марфа Егоровна здесь, она у Пахомовых. Я сейчас от н и х . - Коней-то прибрали ли, - забеспокоился Ергин. - Всё как положено - на выстойке стоят под попонами. А кобылку- то я твою что-то раньше не видел, откуда она у тебя? - С Курганского округа, с конезавода - сеголеткой купил. Там и содержал её, а нынче к ярмарке пригнал. - Дак дорого, наверно, содержание-то да тренаж обходится? - Ещё и доход имею: она в бегах участвует, деньги приносит заводу. Да и ставлю на неё понемногу. - Резвая, значит, кобылка. Слушай, а ведь я мясо продал. - А цена, какая? - оживился Ергин. - Скотское и баранину - по четыре с полтиной за пуд, свиное по пять с полтиной. Вместе с сыновьями Михаила Ивановича мясо-то сбыли . - Цены неплохие. Моих парней там не встретил? - Ребят не встретил - наверное, раньше меня отстрадовались. А вот скатерти твоих красавиц - хорошо разглядел, - Степан хохотнул. - Народу там, не протолкнуться. Да всё молодые парни, якорило их!.. - Твои-то дочери холсты продают? - Торгуют. - Тоже, поди, парни около них крутятся? - На то и мужики, чтобы девок оглядывать: куда без них. Да и папаши ихние и мамаши нет-нет, да и заглянут: приглядываются. - Ну, это само со б о й . Зерно сбыл? - Муку столкнул. Пшеничную муку - по 87 копеек за пуд, ржаную - по 70, а зерно не продал: к ценам приглядываюсь. Говорят, уральские купцы на подворьях Данченко, Хабарова, Кости Вешкурцева да у хлебных амбаров на берегу Попадьюшки скупают. - За муку настоящую цену взял, - в голосе Ергина послышалось одобрение, - а как про зерно что хорошее узнаешь - скажи или ребятам передай. - Сделаю. Ну, побежал я. Да, постой: когда у тебя перерыв-то? - Договорились с Ефимом и Михаилом в двенадцать часов сегодня пошабашить, - Ергин, дёрнув за серебряную цепочку, вытянул из брючного кармашка часы в серебряном футляре. Крышка отскочила, и полилась мелодия Российского гимна. - Сейчас одиннадцать, а бега и борьба назначены на час. - Не опоздаете? - Успеем. Эй, продавцы, очередь не занимать: через час перерыв.
Песня стихла, плясуньи и певуньи разбрелись по двору, прибились к мужьям, стоявшим в очередях. - Ты чё стоишь, товар не сдаёшь? - налетела на Петруху жена. - Сдавал уж, да не приняли. - Как это не приняли! Масло-то наше да сало полутьше многих! - гремела она на всю ограду. - Давай, Авдотья, становись по второму разу, - смеялись мужики. - Да заткнись ты! - прошипел Петрован, опасливо оглядываясь по сторонам. - Нашёл Ефим камень-то в сале. И что негодное оно - тоже унюхал. - Вот вражина! Ни дна бы ему и ни покрышки! А масло-то чё? - И масло Леонтий не взял. Да-ишо собака - не стала жрать-то его, морду отвернула. Досталось ноне мне. На-ко, вот, понюхай, - Петро- ван ухватил жену за голову и прижал свою бороду к её лицу.
Авдотья задохнулась, вырываясь, замахала руками. - Да ты чё, козёл душной, выдумал! - озверела Авдотья. - Я вот тебе покажу!..
Отколотив мужа под крики, свист и улюлюканье толпы, она снова принялась за расспросы: - А кожу-то почему не сдал? - Не успел. Иди сама навеливай, - поправляя сбитую шапку, решительно заявил Петрован.
Авдотья схватила засохшую, согнутую пополам шкуру и, расталкивая людей, пробилась вперёд. Подождала, пока Ергин рассчитает очередника, и сунула шкуру на весы. Народ недовольно загудел: «Без очереди залезла.». - Да пустите. Разве вы не видите, что под крышей-то у неё потолка нет, - успокоил публику Ефим.
Авдотья надула губы, но ничего не ответила заготовителю. Ефим, покрутив шкуру и так и сяк, посмотрел на свет и решительно сунул Авдотье в руки. - Не возьму!.. - Это почему же?! - притопнула ногой Авдотья. - Потому, что всю мездру сороки издолбили. - Так её скоблить не надо. Шкура-то моя дорогая. - Решето я у червишевских баб куплю, а ты со своей шкурой домой побегай, - Ефим вернул шкуру Авдотье. - Следующий!
Рассерженная Авдоха, выбравшись из толпы, налетела на мужа: - Ты чё, не видел разве, что вороны да сороки шкуру-то всю испортили? - Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала, - отбоярился Петрован. - У тебя самой-то чё, руки отсохли?..
Так, перебраниваясь, они выехали с пахомовского двора на улицу. Базарная площадь была забита торговым и гуляющим людом. Солнце ярилось, выбивая из снега алмазные россыпи. Легкий ветерок развевал флаги над управой и домом Данченко, колыхал хоругви на церковной паперти, играл рукавами и подолами рубах, раскачивал сапоги и ведёрные самовары на призовом столбе, мотал гирлянды бумажных цветов. На качелях визжали девки, взлетая к ясному голубому небу. От циркового балагана доносились крики и взрывы смеха, около хлебных амбаров на берегу Попадьюшки толклась молодежь: ребята, ухватившись за верёвку, вытягивали из-под горы розвальни, разворачивали их головками к реке и «кучей малой» проваливались в бездну.
На приречной луговине, за мясными рядами, мужики и парни проминали тройки и одиночные упряжки - готовились к бегам.
Авдотья, как зачарованная, смотрела на серебрившийся в лучах солнца призовой столб. По нему медленно полз мужик в кумачовой рубахе. Вот он уже добрался до крестовины, поднял руку, чтобы ухватиться за нее, и . покатился вниз. Она облегчённо вздохнула. - Куда ты правишь?! - Так нам прямо-то к дому не проехать. - Я тебе покажу!.. Домой захотел, на печку! Сало-то да масло сам исть будешь?! - Авдотья вырвала у Петрована вожжи и решительно повернула кобылёнку к торговой площади.
6
Агапея и Аграфена с трудом продирались через базарную площадь - мешали санки с пестерями, доверху набитые древесным углём. Приходилось то и дело останавливаться, выжидать, пока схлынет народ...
Подружки, кроме уголька, припасли и богородскую травку, и деготёк, и медок в туесьях. Теперь искали лучинкинских бёрдышников да цевошников. В очередной раз толпа прижала старушек к пирамиде бочек. - Миру-то, миру-то! Батюшки светы, да куда хоть мы попали-то? - высокая, полная Аграфена, тяжело дыша, огляделась. - Куда ни погляди - всё бочки, бочки и бочки. Чё хоть в них, Агапеюшка? - Не скажу. Эй, продавец, чё в бочках-то? - Рыба обская солёная, нельма потрошёная, подходи красавицы- старушки! - Не надо нам соленой, ты нам морожену продай... - Есть и морожена!.. Сами мы тобольски, стерляди - обдорски. Подходи, покупай!.. Нельма, осетр, муксун, стерлядка - на выбор!.. - Погоди, не кричи шибко-то. Рыба-то у тебя по чём? - Девять рубликов за пуд. - Ой, красавец, да для меня вдовухи-горюхи отдай по семь, - подлаживаясь под продавца, запела Агапея. - А много ли возьмёшь? - Подешевле продашь - поболе куплю. - Десять пудов возьмёшь - по восемь срядимся. - Ой, голубь, двадцать возьму, но по семь... - По семь с полтиной!.. - Так-то ладно, согласна. У кого на постое-то? - У Шемякина Афанасья Степановича. - Пошлю вечерком для встречи и договора зятя своего Ивана Токменина. - Будем ждать, - обрадовался торговец...
Снова двинулись вперёд. А кругом шум, гам; около горы шуб, полушубков, тулупов бьются по рукам купцы: «Наши шатровские шубы неизносимы». - «Знамо дело, были бы худы - не покупали...».
Впереди толпа, не пробиться. - Чё хоть там, девки? - Борьба началась, тётонька Аграфёна... - Кто на кругу-то? - Сказывают: таловский Сенька Кобелев против сплываевского Ивана Митриковского. - Кто кого пересиливат? - Не знаю. Вроде, Сенька...
А ярмарка звенит, искрится, хлопочет. Полыхают ярким многоцветьем голландские, английские и немецкие сукна; зазывно трепещут на ветру красные, лазоревые, сиреневые, кубовые, зелёные ткани... - Богатства-то, богатства сколь, Агапеюшка! - дивится Аграфена. - Чё и говорить: год от году живём всё краше да краше. Погоди-ко, вон там, по праву руку, вроде холсты да полотенца продают. Слышала я, что девки Леонтия Ергина скатерки невиданные ткут. Пойдём-ко, поглядим.
За прилавками стоят сами мастерицы - молодые девицы: одна другой краше. Около них толпа молодых парней, мужиков и пожилых супружеских пар. Продавщицы щелкают орехи, смеются, кричат: «Эй, мужички, покупай рушнички!..». - «Белёны холсты - парням холостым!.. ». - «Полотенца с петухами - мужикам с бородами! Подходи! Покупай!..».
Агапея с Аграфеной долго разглядывали и ощупывали цветастые скатерти, дивились узорам, расспрашивали молодую, одетую по- городскому девицу: - Ергиных будешь? А которая? Младшая-то Дарья где? Да неужто она с конём-то сладит? - Управится, ей не привыкать... - Ну и ладно. А пряжу-то красишь как? - По-разному: в розовый цвет - фуксином; в красный - отваром зеленицы и марены; в чёрный - отваром груздевой воды и берёзовой коры; в жёлтый - отваром серпухи... - А ярко-то жёлтый? - В серпуховом отваре три, а то и четыре раза пропариваю... - По какой цене продаёшь? - Об этом надо с батюшкой моим, Леонтием Ивановичем, говорить. Мы у Пахомова Михаила Ивановича остановились... - Знаем, знаем родителей твоих, передавай им поклон от Агапеи Ивановны да от Аграфены Спиридоновны. Тутошние мы, архангельские. Счастливой тебе торговли, голубушка... - Видела цвета какие на скатерках-то? - Видела, Аграфенушка, как не видать. Я ведь тоже этими отварами крашу, а резкости, приглядистости той в утке-то нет. - Секреты знают. У них и бабушка с материной стороны мастерица была, и красить и ткать... - Это Евлампия-то Сидоровна? - Она... - Видела я её работы. Но девки-то её обошли. Сказывают, что мастерицы у них подолгу живали, обучали девок-то... - Это так, - подтвердила Аграфена, - с России привозил Леонтий наставниц-то, а одна с Тотьмы, сказывают, два года жила. - Незамужние они? - Девки... - Вот повезёт кому-то. А у меня сынок привёл сношку - ничегошеньки делать не умеет! - А с ним-то хоть наигрыват? - Ну, тут у неё руки золотые! Слушай-ко, а почему Ксения-то цены не сказыват? - Дорогие, видать, скатерки-то: не для всякого. - Так-так, не для Петрухи Мелентьева... - Эй, разойдись, расступись! - громкий, с провизгом голос заставил товарок шарахнуться в сторону. Мимо них медленно «проплыла» подвода, гружённая тремя бочонками. Авдотья, стоя в передке саней, поторапливала лошадь, наигрывая правой рукой верёвочными вожжами, и не переставая, кричала. На последнем бочонке, подложив телячью шкуру под тощий зад, гордо восседал Петрован. Потревоженный народ свистел и улюлюкал им вслед. - Верно говорят: худых людей и помянуть нельзя - тут же объявятся. - Так, Агапеюшка. Каковы в колыбельку, таковы и в могилку... Подруги тащились меж товарных рядов под крики зазывал и продавцов, часто останавливались, обсуждали услышанное и шли дальше. «Есть ниточки! Есть катушечки! Подходите, покупайте, девки- душечки». - Постой-ко, Аграфенушка, нитки-то погляжу, надо бы голубых прикупить двадцатого номера... - Посмотри, Аграфенушка... - У дядюшки Якова, товару всякого: мыла пахучие! Ситца нелинючие!.. - Мыла земляничного девки просят. Надо поглядеть... - Погляди, Агапеюшка... - Булавки, иголки! Стальные приколки! За один пучок плати пятачок!.. Что ни шаг, то новые краски, новые товары... - Вот орешки из Вагая! Скорлупка у них золотая! Вкусные на меду, давай в шапку накладу...
Ссыпав орешки в домотканые мешочки, подруги огляделись. - Это кто там по столбу-то ползёт? Не вижу на солнышко-то, - Ага- пея приставила рукавицу ко лбу, - нет, не разгляжу... - Да это вроде Петруха Мелентьев, - прищурила глаза Аграфена, - пойдём-ко поглядим. Ежели он, так там представленье в самом разгаре...
Около призового столба собралась большая толпа зевак и охотников за дармовой поживой. Задрав головы, они на все лады обсуждали возможности Петрована. «Жилистый - доберётся». - «Не вытянет - кишка тонка». - «Так лезет же!..». - «По опползанному елозит, а как до свежатины-то доскребётся, тут вниз и навернётся!..».
Со стороны Петруха был похож на гигантского червяка. Удерживая себя на столбе переплетёнными в взъёмах ногами, он выпрямлял выгнутую дугой спину, крепко обхватывал столб руками, подтягивал колени к животу и вновь выпрямлялся... «Уж до половины дополз!..». - «Ничего, скоро вниз покатится!..». - «Доползёт!..». - «Вон, уж остановился!..». - «Перебирается!..». - Петя, держись! - взвизгнула дотоле молчавшая Авдотья. - Без рубахи да самовара лучше не спускайся: тут у столба и прибью!.. Петруха ещё энергичнее заработал конечностями и заметно сократил расстояние до заветной цели. - Наши будут и хромовые сапоги, и самовар, и рубахи! - ликовала Авдотья, суетясь под столбом.
Уверенность Авдохи подлила «масла в огонь». Забеспокоились те, кто не меньше Мелентьевой мечтали обуться в хромовые сапоги да износить кумачовую атласную рубаху. Мужики засвистели и заулюлюкали.
В Петруху полетели комья снега... - Петрован, у тебя штаны на заднице лопнули! - перекрыл шум и гам мощный басовой голос Степаниды. - Помидоры-то подтяни! Свист и гул усиливались, комья снега полетели ещё гуще... - Аграфенушка, чё это Степанида-то разошлась? - Ты чё её не знашь?.. Порода такая... Слышала, поди, как она свекровь вместо блинов сковородником угощала? - Нет... - Степанида блины пекла, а Евдокия с печки голос подала раз, другой да третий: блинов просила. А той, видать, недосуг... Когда она голос-то подала по четвёртому разу, та сковородником её и ткнула. Тимофей-то с улицы зашёл, да и спрашиват: «Мамонька, ты чё плачешь?». А она того тошней. Тогда Степанида-то и говорит: «Дала ей блин, а она и подмазку просит...». - Да неужто правда? - Вот те истинный крест! - размашисто перекрестилась Аграфена. - Сама от Евдокии слышала. Видать, Петруха Степаниде чем-то досадил, а она не такая, чтобы должок-то за ней оставался. Петрован сучил ногами и руками изо всех сил, но обледенелый столб «съедал» все его усилия... Крик Степаниды, долетевший до его ушей, сделал свое чёрное дело: он медленно съехал по столбу... Авдотья с руганью набросилась на Степаниду. Петрован шарил по заднику штанов и не находил прорехи. Толпа от души веселилась. На столб полез очередной охотник... - Да ну их к лешему! Пойдём-ко дале, Аграфенушка, а то бёрда-то так и не купим.
Исетский непутёвый писака
Лихолетье. 3 часть
4
В пять часов утра Михаил Иванович был уже на ногах. Он разбудилработников, спавших во флигеле на полатях, накормил собак, проверил
замки на амбарах, с зажжёнными фонарями обошёл конюшни
и стаи. Осмотрел и оглядел каждую животину. Стельным коровам и
жерёбым кобылам заглянул в подхвостье, пытаясь определить день и
час прибавления столь желанного потомства. Чистопородного заводского
жеребца потрепал по крутой шее, из кармана потёртой рабочей
шубейки достал кусок ржанины. Конь благодарно ткнулся хозяину в
руку бархатистыми губами и осторожно забрал угощение...
Пока работники одевались, умывались, крестили в переднем углу
лбы и кланялись в сторону иконостаса, Евдокия Ниловна расставляла
по столу поставушки... Позавтракав, работники ушли управляться.
Михаил Иванович прошёл в дом, поднял на ноги сыновей и, пока
те одевались, давал им наставления: «Тройку карих и Агата промните,
поставьте под попонами на выстойку, а как просохнут - прочешите
мелкими волосяными щетями. Уксусной-то водой?.. Ей протрёте
перед выездом, как ободняет... Да завёртки, сбрую проверьте, блёстки
натрите... Колокольца-то? На тройку поставьте дугу с колокольчиками
Серебрянникова, те, что с малиновым звоном, а под дугу воронка привяжите валдайские разухабистые да ширкунцов добавьте.
Тем временем поднялись и гости. Умылись, гребешками прочесали
бороды, пригладили волосы на голове. Евдокия Ниловна пригласила
всех пройти в дом на завтрак.
Мужики оделись и вышли из флигеля во двор, заставленный увязанными
возами, кошевами, беговушками. Приглядывались, переговаривались:
«Инеёк - надо ждать больших снегов». - «Оттепелью-то и не пахнет...». - «Да крутенёк Михайло-то н о н е . ». - «Дак уж
зиме-то, поди, две недели»... - «Это так!..».
На крыльце дома их поджидал Пахомов.
Приветливо здоровался с каждым за руку, называл по имени-
отчеству и просил пройти на молитву.
Молельная комната на самом деле была домовой церковью. За
иконостасом находился престол, горнее место, алтарь, жертвенник.
Перед царскими вратами - амвон. К большим двунадесятым праздникам
приезжали к Пахомову попы-старообрядцы из деревни Иониной,
Ялуторовска, Тюмени, а то и из Екатеринбурга. В эти дни велись торжественные службы по всем старообрядческим канонам.
Михайлов день был праздником трудовым, потому обошлись рядовой
утренней молитвой. Некогда, к делам надо спешить: «Кто рано
встает да дело в руки берет, тому Бог подает».
Молились. Кланялись поясно, били земные поклоны. Просили Господа
научить их различать добро и зло, уберечь от всякой напасти,
наставить на добрые дела, направить на дорогу, ведущую к спасению:
«От сна востав, благодарю Тя, Всесвятая Троице, яко многия ради
благости и долготерпения не прогневася на мя грешнаго и лениваго
раба Твоего. И ныне Владыко, Боже Пресвятый, просвети очи сердца
моего и отверзи ми устне поучатися словесам Твоим, и разумети
заповеди Твоя, и творити волю Твою.».
После утренней молитвы Господу каждый прочитал молитву своему
ангелу-хранителю: Ефим - преподобному Ефимию Великому,
Иван - апостолу и евангелисту Иоанну Богослову, Степан - святителю
Стефану Пермскому, а хозяин - Михаилу Архангелу: «Ангеле
Христов, хранителю мой святый, помилуй мя и помолися о мне грешном
ко Господу Богу, и помози ми ныне, в жизне сей, и во исход души
моея, и в будущем в ец е .» .
На завтрак Евдокия Ниловна подала стерляжью уху, обильно заправленную протёртой налимьей печенью, и растягаи из нельмы. На
столе стояли графинчики с водкой, рюмки, бокалы и кувшины с пивом.
Хозяин предложил гостям опохмелиться.
- Веру блюдём и по вере живём, Михаил Иванович, - степенно
проговорил Ергин, - мог и не предлагать. Знаешь ведь: не за то отец
сына бил, что тот пил, а за то, что похмелялся.
- Всякому «савелью» свое похмелье, - не согласился Пахомов. -
Степан, ты как?
- Обижаешь, Михаил Иванович, я ведь тоже в старой вере вырос, -
тихо проговорил Степан, - с молоком матери впитал: «Не хмель беда,
а похмелье».
- Это так, - согласился Пахомов, - не жаль молодца битого, жаль
похмельного...
После завтрака все разошлись по своим делам. Пахомов с младшим
сыном Романом направился в свой магазин. За ними шли работники.
Один нёс граммофон, а другой - коробку с пластинками.
Гости общими усилиями разворачивали сани оглоблями в сторону
ворот, запрягали лошадей и один за другим выезжали из ограды...
Когда Леонтий Ергин, Ефим Вешкурцев и другие мужики подъехали
к торговому подворью Пахомовых, оттуда в утренней сторожкой
тишине уже разносилось: «Нельзя? Почему ж, дорогой мой? А в прошлой
минувшей судьбе, ты помнишь, изменник коварный, как я доверялась
тебе?..». Ворота были открыты, мужики прошли в ограду.
Пахомов их уже поджидал.
- Михаил Иванович, вот тебе весы. Товар можешь складировать в
завозню, там место найдётся. А ты, Ефим Нестерович, устраивайся со
своими шкурами под навесом, там уже работники весы поставили...
Мужики начали благодарить Пахомова, но он не стал их слушать.
- Знаете ведь - живём по присловью: свой человек своего родственника
пнёт - поможет.
Через полчаса Пахомов, Ергин и Ефим Вешкурцев уже рассчитали
своих родственников и друзей за проданный товар.
- Ну вот, масло, сало, шерсть, кожи я пристроил, - весело похохатывая,
говорил Степан подъехавшим на песни мужикам. - Теперь
примусь искать покупщиков на мясо, пшеницу, ячмень, овес, гречиху,
просо, муку. Масло постное кому-то надо навелить. Дочкам помочь
холсты продать...
- Про коня-то не забыл? - напомнил Ефим.
- Вот и Вихря продать надо. Ты уж, Ефимушко, своё обещание
сдержи! Ну, мужики, прощевайте до вечера.
Степан заторопился к выходу с подворья.
За ним потянулись и другие...
Село проснулось: в разных его концах, не смолкая, лаяли собаки.
Столбы дыма из печных труб клубились над всеми порядками домов.
В восточной стороне заалело. Чистое фиолетовое небо, частые яркие
звёзды и светел месяц, обещали морозный ясный день. «В том лесу
соловей громко песни поёт, молодая вдова в хуторочке живёт»... На
звук граммофона к торговому подворью Пахомова потянулись подводы,
группы людей и одиночки, тащившие за собой санки с товаром.
Народ прибывал, образовались очереди. «Чё сидишь, да чё глядишь,
да чё ты добиваешься? Все равно любить не буду, а ты набиваешься».
Опохмелившиеся мужики и бабы пустились в пляс... Когда праздничный
благовест колоколов оповестил о начале нового дня, призывая
прихожан к заутрене, торг кипел вовсю. Ефим, Михаил и Леонтий,
скинув чернёные шубы-борчатки, в одних душегрейках споро орудовали
у весов, окриками подгоняя работников. «Ой мороз, мороз, не
морозь м ен я» .
5
У Петрухи Мелентьева на ночёвку набилась большая компанияродственников и знакомых из соседних и дальних деревень: пили за
здоровье хозяина, хозяйки, за Михаила Архангела, за гостей. Тон задавал
хозяин: «По единой, братцы, по единой!.. Не считайте! За таловского богатыря, за Сеню Кобелева, за его силушку!..». Не отставала от него и хозяйка: «За сплываевскую куму, за Феофанью Константиновну:
все разом - по полной рюмке!», - и сама первая опрокидывала
чарку. Пели и плясали да вторых петухов...
Таловчанин Егор Тоболкин, сухопарый, жилистый мужик (один из
немногих, кто выдержал напор «гостеприимных» хозяев и не напился
в стельку), утром сумел поднять на ноги только своего однодеревенца
Елистрата Кремлёва - богатого, многодетного мужика. Вдвоём они
обежали торговые подворья Данченко, Матвея Тоболкина, Константина
Вешкурцева и, найдя их закрытыми, пошли на звук песен, доносившихся
от магазина Пахомова...
Посредине огромного двора: между каменным магазином, амбарами
и завознями, гомонился народ. Мужики и бабы плясали под граммофонный напев: «...Из-под вязова коренья бежит зайка горностайка.
Ой, калина! Ой, малина!..». Среди пляшущих Егор заметил и своих
однодеревенцев - Дмитрия и Сидора Иониных, их жен - Александру
и Федосью, Анисима Кремлёва... Зазевавшись, он лицом к лицу столкнулся с соседом Тимофеем Токмаковым. Поздоровались, поздравили друг друга с наступающим праздником...
- Чё тут, почём, Тимофей?
- Цены подходящие, - и земляк обстоятельно, всё, что знал, обсказал
Егору.
- Дак и наш Ефимушко здесь скупку ведёт?
- Торгует, только пыль столбом!..
- Эти двоедане народ дружный, за ценой не стоят.
- Потому им от всех почёт и уважение...
- Ну, ты меня, Тимофей, извиняй. Проспали мы сёдни. Побегу...
Окликнув Василия, он, ругая себя самыми последними словами,
чуть не бегом направился к дому Мелентьева...
Колокольный звон, призывающий верующих на молитву, подстегнул
его, и он побежал.
За ним, не отставая ни на шаг, поспешал Василий. Забежав в ограду,
они с трудом развернули свои возы, вывели из-под навеса лошадей
и быстро их запрягали. Уже потом сообразили, что лошади не поены.
Побежали с вёдрами к колодцу. Когда вывели подводы за ограду, Егор
повернул обратно.
- Подожди, надо разбудить народ-то, а то проспят и обедню.
В избе шибанул в нос запах водочного перегара, кислой капусты
и застоявшегося запаха табачного дыма. Подумал: «Хуже, чем в хлеву...».
Растолкал спавших на полатях Павла и Семёна Кобелевых, Мартемьяна Сысоева. Втолковал им, что к чему...
- Других поднимайте да хозяев-то не забудьте разбудить. - «Нет,
к этим Мелентьевым в последний раз заехал», - поклялся сам себе
Егор.
Проводив гостей, Авдотья накинулась на Петра с руганью:
- Лежебока! Лежишь, а добрые-то люди уже давно деньги добывают.
Напился вчера: рюмка за рюмкой, рюмка за рюмкой.
- Я - за рюмку, а ты - за стакан, - слабо сопротивлялся Петрован.
- Я - на один бок, а ты - на другой.
- А ты чё, удумал на мне пахать? Не на ту напал! Да тебе ли лежать!
Скотина не поена, не кормлена...
- А у тебя ребятишки голодны, - уколол он супругу.
Напоминание о детях, которые испуганно лупили на родителей
глаза из-под печной занавески, вывело Авдотью из ругательновоспитательного состояния, и она перешла к крутым мерам.
- А ну, вставай! Иди, управляйся, лошадь запрягай. Сало, масло,
кожу грузи! - скомандовала она, угрожая сковородником.
Петрован не стал вступать с женой в перепалку, а счёл за благо,
схватив шапку в охапку, ретироваться из избы.
- А как управишься, зайди в дом. Без меня на улицу - ни шагу! -
скомандовала Авдотья...
К магазину Пахомова они ехали уже по многолюдным улицам: народ
шёл из храма, стекался с окраин к центру села. На базарной площади
около лавок и прилавков толпился торговый люд, зеваки и покупатели...
Пожарники обмораживали призовой столб и устанавливали
качели... Авдотья сидела на возу. Голова её беспрерывно крутилась из
стороны в сторону. Она то и дело донимала мужа:
- Петро, а Петро, это чё там тако: какие-то красные ленточки по
кругу к кольям вяжут?
- Это место, где мужики будут бороться, - недовольно бурчал Петрован,
похмельную голову которого неведомые силы давили и рвали
на части.
- А там-то, вон, смотри, у Попадьюшки балаган какой-то ставят.
- Это комедианты...
- А за Попадьюшкой-то, что за горы? Я чё-то плохо вижу, - Авдотья
приставила руку ко лбу, - солнышко мешат. Ну, чё молчишь-то?
- Да мясо это, туши свиные, коровьи да овечьи: приказчики с Урала
скупают...
- Вот народ! Да они хоть когда это успели?
- А пока ты спьяну дрыхла! - уколол Петруха свою половину, прикладывая
к воспалённому лбу горсть снега.
- Трутень, лежебока!.. Ты меня ишо будешь упрекать! Бараны
не колоты, бычок тоже корм проедат: много ты его накосил сена-то!
Опять в конце зимы пойдёшь побираться! Сёдни же коли и быка и
баранов! С живого с тебя не слезу!..
Петруха нехотя огрызнулся. Он уже пожалел, что зацепил свою
благоверную. Так, перебраниваясь, они и въехали на торговое подворье
Пахомова. «Ой, ты, Коля, Коля - Николай, сиди дома, не гуляй.».
Авдотья, увидев пляшущих баб, тут же, забыв обо всём, ринулась в
самую их гущу и закричала пронзительно, с привизгом: «Валенки, валенки, не подшиты, стареньки.».
Петрован, услышав голос супружницы, беспомощно оглянулся.
Пожалобиться было некому: все были заняты своими делами. Понаблюдав некоторое время за беснующейся супругой, он с досады плюнул в её сторону и направился к заготовителям.
Бочку с салом ему помогли закатить на переносные платформенные
весы работники Пахомова. Михаил Иванович осторожно положил
две плоские с прорезями гири на площадку, подвешенную к
противовесу на стальном стержне, освободил подвижную шкалу, и
её моментально прижало к дужке ограничителя. Он хмыкнул, достал
блестящий стальной щуп и стал погружать его в сальную толщу раз,
другой, третий. Закончив обследование, он осторожно поднес его к
носу и тут же отдернул.
- Да ты где хоть это сало взял?..
- Тут прикупил у одного мужика по осени, - замялся Петрован, -
неполная бочка-то была. А сверху - с в о е .
- Не могу принять продукт: ближе ко дну в бочонке лежит здоровенный
бутовый камень, да к тому же сало протухло. Ежели не веришь
- понюхай, - и Пахомов проворно мазнул засаленным инструментом
по бороде Петрована.
Петруха качнулся, обтёр бороду рукавицами, с омерзением сплюнул
и закричал:
- Не имеешь права!..
- Да тебе за такие дела надо ноги повыдергать из того места, откуда
они растут. Иди прочь, а то ненароком второй фонарь под глаза-то
подвешу.
Меленьев отошёл к куче снега, пригребенную к заплоту, начал
яростно оттирать бороду. Отстояв очередь с продавцами масла, которые,
не переставая, подтрунивали над ним, он перетаскал на весы
янтарно-жёлтые замороженные бруски. Ергин взял один из них и поднёс
к носу.
- Можешь забрать обратно.
- Да это чё хоть тако! - Петруха беспомощно завертел головой. -
Почему не принимаешь-то?
- Масло прогоркло. Если не веришь - смотри, - Ергин отколол
небольшой кусочек от одного из брусков и подал чёрной кудрявой собачонке, которая сидела около весов на рогожной подстилке, - Жучка,
ешь! Собака понюхала подаяние и отвернула от хозяина голову, с тоской
оглядывая обступивших её мужиков и баб.
«Ишь ты, тварь какая, не х очет.». - «Да какая она тварь. Она получше
человека в масле-то понимат!..». - «Объелась, однако, зажир
е л а .» . - «Сам ты зажирел, нормальная собака, с умом! Не хочет
Петрухино добро заедать», - скалил зубы народ.
- Дак она сыта, с масла-то её воротит, - тихо промямлил Петрован.
- Не веришь, значит?
Ергин поднялся в завозню и вскоре вернулся с куском мороженого
масла величиной с напёрсток. Подал его собаке, та моментально его
проглотила и благодарно лизнула руку хозяину.
Мужики и бабы загалдели, захохотали. Жучка вскочила, напружинилась
и злобно залаяла на развеселившуюся публику. «Ну, собака,
ну, потешница!». «В балаган её отдай, Леонтий Иванович!..».
- Вас бы в балаган-то! - сердито буркнул Ергин. - Не отрывайте
собаку от дела: она при службе.
- Ну, извиняй нас, дураков, Жучка, - больше не будем, - поясно
поклонился собаке, погодившийся к случаю, Степан.
Собака, узнавшая Степана, успокоилась и заняла свое место на дерюге.
«Не собака, а человек.». - «Да, помощница!..».
Пока Петрован освобождал весы, перетаскивая масло к своей подводе,
Степан завёл с Ергиным разговор:
- Слушай, Леонтий Иванович, твоих дочек на торговой площади
встретил, не девки - картинки.
- Приехали, значит.
- И Марфа Егоровна здесь, она у Пахомовых. Я сейчас от н и х .
- Коней-то прибрали ли, - забеспокоился Ергин.
- Всё как положено - на выстойке стоят под попонами. А кобылку-
то я твою что-то раньше не видел, откуда она у тебя?
- С Курганского округа, с конезавода - сеголеткой купил. Там и
содержал её, а нынче к ярмарке пригнал.
- Дак дорого, наверно, содержание-то да тренаж обходится?
- Ещё и доход имею: она в бегах участвует, деньги приносит заводу.
Да и ставлю на неё понемногу.
- Резвая, значит, кобылка. Слушай, а ведь я мясо продал.
- А цена, какая? - оживился Ергин.
- Скотское и баранину - по четыре с полтиной за пуд, свиное по
пять с полтиной. Вместе с сыновьями Михаила Ивановича мясо-то
сбыли .
- Цены неплохие. Моих парней там не встретил?
- Ребят не встретил - наверное, раньше меня отстрадовались. А
вот скатерти твоих красавиц - хорошо разглядел, - Степан хохотнул.
- Народу там, не протолкнуться. Да всё молодые парни, якорило их!..
- Твои-то дочери холсты продают?
- Торгуют.
- Тоже, поди, парни около них крутятся?
- На то и мужики, чтобы девок оглядывать: куда без них. Да и папаши
ихние и мамаши нет-нет, да и заглянут: приглядываются.
- Ну, это само со б о й . Зерно сбыл?
- Муку столкнул. Пшеничную муку - по 87 копеек за пуд, ржаную
- по 70, а зерно не продал: к ценам приглядываюсь. Говорят, уральские
купцы на подворьях Данченко, Хабарова, Кости Вешкурцева да
у хлебных амбаров на берегу Попадьюшки скупают.
- За муку настоящую цену взял, - в голосе Ергина послышалось
одобрение, - а как про зерно что хорошее узнаешь - скажи или ребятам
передай.
- Сделаю. Ну, побежал я. Да, постой: когда у тебя перерыв-то?
- Договорились с Ефимом и Михаилом в двенадцать часов сегодня
пошабашить, - Ергин, дёрнув за серебряную цепочку, вытянул из
брючного кармашка часы в серебряном футляре. Крышка отскочила,
и полилась мелодия Российского гимна. - Сейчас одиннадцать, а бега
и борьба назначены на час.
- Не опоздаете?
- Успеем. Эй, продавцы, очередь не занимать: через час перерыв.
Песня стихла, плясуньи и певуньи разбрелись по двору, прибились
к мужьям, стоявшим в очередях.
- Ты чё стоишь, товар не сдаёшь? - налетела на Петруху жена.
- Сдавал уж, да не приняли.
- Как это не приняли! Масло-то наше да сало полутьше многих! -
гремела она на всю ограду.
- Давай, Авдотья, становись по второму разу, - смеялись мужики.
- Да заткнись ты! - прошипел Петрован, опасливо оглядываясь по
сторонам. - Нашёл Ефим камень-то в сале. И что негодное оно - тоже
унюхал.
- Вот вражина! Ни дна бы ему и ни покрышки! А масло-то чё?
- И масло Леонтий не взял. Да-ишо собака - не стала жрать-то его,
морду отвернула. Досталось ноне мне. На-ко, вот, понюхай, - Петро-
ван ухватил жену за голову и прижал свою бороду к её лицу.
Авдотья задохнулась, вырываясь, замахала руками.
- Да ты чё, козёл душной, выдумал! - озверела Авдотья. - Я вот
тебе покажу!..
Отколотив мужа под крики, свист и улюлюканье толпы, она снова
принялась за расспросы:
- А кожу-то почему не сдал?
- Не успел. Иди сама навеливай, - поправляя сбитую шапку, решительно
заявил Петрован.
Авдотья схватила засохшую, согнутую пополам шкуру и, расталкивая
людей, пробилась вперёд. Подождала, пока Ергин рассчитает
очередника, и сунула шкуру на весы. Народ недовольно загудел: «Без
очереди залезла.».
- Да пустите. Разве вы не видите, что под крышей-то у неё потолка
нет, - успокоил публику Ефим.
Авдотья надула губы, но ничего не ответила заготовителю.
Ефим, покрутив шкуру и так и сяк, посмотрел на свет и решительно
сунул Авдотье в руки.
- Не возьму!..
- Это почему же?! - притопнула ногой Авдотья.
- Потому, что всю мездру сороки издолбили.
- Так её скоблить не надо. Шкура-то моя дорогая.
- Решето я у червишевских баб куплю, а ты со своей шкурой домой
побегай, - Ефим вернул шкуру Авдотье. - Следующий!
Рассерженная Авдоха, выбравшись из толпы, налетела на мужа:
- Ты чё, не видел разве, что вороны да сороки шкуру-то всю испортили?
- Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала, - отбоярился Петрован.
- У тебя самой-то чё, руки отсохли?..
Так, перебраниваясь, они выехали с пахомовского двора на улицу.
Базарная площадь была забита торговым и гуляющим людом. Солнце
ярилось, выбивая из снега алмазные россыпи. Легкий ветерок развевал
флаги над управой и домом Данченко, колыхал хоругви на церковной
паперти, играл рукавами и подолами рубах, раскачивал сапоги
и ведёрные самовары на призовом столбе, мотал гирлянды бумажных
цветов. На качелях визжали девки, взлетая к ясному голубому
небу. От циркового балагана доносились крики и взрывы смеха, около
хлебных амбаров на берегу Попадьюшки толклась молодежь: ребята,
ухватившись за верёвку, вытягивали из-под горы розвальни, разворачивали их головками к реке и «кучей малой» проваливались в бездну.
На приречной луговине, за мясными рядами, мужики и парни проминали
тройки и одиночные упряжки - готовились к бегам.
Авдотья, как зачарованная, смотрела на серебрившийся в лучах
солнца призовой столб. По нему медленно полз мужик в кумачовой
рубахе. Вот он уже добрался до крестовины, поднял руку, чтобы ухватиться за нее, и . покатился вниз. Она облегчённо вздохнула.
- Куда ты правишь?!
- Так нам прямо-то к дому не проехать.
- Я тебе покажу!.. Домой захотел, на печку! Сало-то да масло сам
исть будешь?! - Авдотья вырвала у Петрована вожжи и решительно
повернула кобылёнку к торговой площади.
6
Агапея и Аграфена с трудом продирались через базарную площадь- мешали санки с пестерями, доверху набитые древесным углём. Приходилось то и дело останавливаться, выжидать, пока схлынет народ...
Подружки, кроме уголька, припасли и богородскую травку, и деготёк,
и медок в туесьях. Теперь искали лучинкинских бёрдышников да цевошников. В очередной раз толпа прижала старушек к пирамиде бочек.
- Миру-то, миру-то! Батюшки светы, да куда хоть мы попали-то?
- высокая, полная Аграфена, тяжело дыша, огляделась. - Куда ни погляди
- всё бочки, бочки и бочки. Чё хоть в них, Агапеюшка?
- Не скажу. Эй, продавец, чё в бочках-то?
- Рыба обская солёная, нельма потрошёная, подходи красавицы-
старушки!
- Не надо нам соленой, ты нам морожену продай...
- Есть и морожена!.. Сами мы тобольски, стерляди - обдорски.
Подходи, покупай!.. Нельма, осетр, муксун, стерлядка - на выбор!..
- Погоди, не кричи шибко-то. Рыба-то у тебя по чём?
- Девять рубликов за пуд.
- Ой, красавец, да для меня вдовухи-горюхи отдай по семь, - подлаживаясь под продавца, запела Агапея.
- А много ли возьмёшь?
- Подешевле продашь - поболе куплю.
- Десять пудов возьмёшь - по восемь срядимся.
- Ой, голубь, двадцать возьму, но по семь...
- По семь с полтиной!..
- Так-то ладно, согласна. У кого на постое-то?
- У Шемякина Афанасья Степановича.
- Пошлю вечерком для встречи и договора зятя своего Ивана Токменина.
- Будем ждать, - обрадовался торговец...
Снова двинулись вперёд. А кругом шум, гам; около горы шуб, полушубков,
тулупов бьются по рукам купцы: «Наши шатровские шубы неизносимы». - «Знамо дело, были бы худы - не покупали...».
Впереди толпа, не пробиться.
- Чё хоть там, девки?
- Борьба началась, тётонька Аграфёна...
- Кто на кругу-то?
- Сказывают: таловский Сенька Кобелев против сплываевского
Ивана Митриковского.
- Кто кого пересиливат?
- Не знаю. Вроде, Сенька...
А ярмарка звенит, искрится, хлопочет. Полыхают ярким многоцветьем
голландские, английские и немецкие сукна; зазывно трепещут на
ветру красные, лазоревые, сиреневые, кубовые, зелёные ткани...
- Богатства-то, богатства сколь, Агапеюшка! - дивится Аграфена.
- Чё и говорить: год от году живём всё краше да краше. Погоди-ко,
вон там, по праву руку, вроде холсты да полотенца продают. Слышала
я, что девки Леонтия Ергина скатерки невиданные ткут. Пойдём-ко,
поглядим.
За прилавками стоят сами мастерицы - молодые девицы: одна другой
краше. Около них толпа молодых парней, мужиков и пожилых супружеских
пар. Продавщицы щелкают орехи, смеются, кричат: «Эй,
мужички, покупай рушнички!..». - «Белёны холсты - парням холостым!..
». - «Полотенца с петухами - мужикам с бородами! Подходи! Покупай!..».
Парни одаривают девчат калёными орехами, пряниками, конфетами,
орут: «Налетай, подешевело!». - «Расхвастали, не берут!..».
Агапея с Аграфеной долго разглядывали и ощупывали цветастые
скатерти, дивились узорам, расспрашивали молодую, одетую по-
городскому девицу:
- Ергиных будешь? А которая? Младшая-то Дарья где? Да неужто
она с конём-то сладит?
- Управится, ей не привыкать...
- Ну и ладно. А пряжу-то красишь как?
- По-разному: в розовый цвет - фуксином; в красный - отваром
зеленицы и марены; в чёрный - отваром груздевой воды и берёзовой
коры; в жёлтый - отваром серпухи...
- А ярко-то жёлтый?
- В серпуховом отваре три, а то и четыре раза пропариваю...
- По какой цене продаёшь?
- Об этом надо с батюшкой моим, Леонтием Ивановичем, говорить.
Мы у Пахомова Михаила Ивановича остановились...
- Знаем, знаем родителей твоих, передавай им поклон от Агапеи
Ивановны да от Аграфены Спиридоновны. Тутошние мы, архангельские.
Счастливой тебе торговли, голубушка...
- Видела цвета какие на скатерках-то?
- Видела, Аграфенушка, как не видать. Я ведь тоже этими отварами
крашу, а резкости, приглядистости той в утке-то нет.
- Секреты знают. У них и бабушка с материной стороны мастерица
была, и красить и ткать...
- Это Евлампия-то Сидоровна?
- Она...
- Видела я её работы. Но девки-то её обошли. Сказывают, что мастерицы
у них подолгу живали, обучали девок-то...
- Это так, - подтвердила Аграфена, - с России привозил Леонтий
наставниц-то, а одна с Тотьмы, сказывают, два года жила.
- Незамужние они?
- Девки...
- Вот повезёт кому-то. А у меня сынок привёл сношку - ничегошеньки
делать не умеет!
- А с ним-то хоть наигрыват?
- Ну, тут у неё руки золотые! Слушай-ко, а почему Ксения-то цены
не сказыват?
- Дорогие, видать, скатерки-то: не для всякого.
- Так-так, не для Петрухи Мелентьева...
- Эй, разойдись, расступись! - громкий, с провизгом голос заставил
товарок шарахнуться в сторону. Мимо них медленно «проплыла»
подвода, гружённая тремя бочонками. Авдотья, стоя в передке саней,
поторапливала лошадь, наигрывая правой рукой верёвочными вожжами,
и не переставая, кричала. На последнем бочонке, подложив телячью
шкуру под тощий зад, гордо восседал Петрован. Потревоженный
народ свистел и улюлюкал им вслед.
- Верно говорят: худых людей и помянуть нельзя - тут же объявятся.
- Так, Агапеюшка. Каковы в колыбельку, таковы и в могилку...
Подруги тащились меж товарных рядов под крики зазывал и продавцов,
часто останавливались, обсуждали услышанное и шли дальше.
«Есть ниточки! Есть катушечки! Подходите, покупайте, девки-
душечки».
- Постой-ко, Аграфенушка, нитки-то погляжу, надо бы голубых
прикупить двадцатого номера...
- Посмотри, Аграфенушка...
- У дядюшки Якова, товару всякого: мыла пахучие! Ситца нелинючие!..
- Мыла земляничного девки просят. Надо поглядеть...
- Погляди, Агапеюшка...
- Булавки, иголки! Стальные приколки! За один пучок плати пятачок!..
Что ни шаг, то новые краски, новые товары...
- Вот орешки из Вагая! Скорлупка у них золотая! Вкусные на меду,
давай в шапку накладу...
Ссыпав орешки в домотканые мешочки, подруги огляделись.
- Это кто там по столбу-то ползёт? Не вижу на солнышко-то, - Ага-
пея приставила рукавицу ко лбу, - нет, не разгляжу...
- Да это вроде Петруха Мелентьев, - прищурила глаза Аграфена,
- пойдём-ко поглядим. Ежели он, так там представленье в самом разгаре...
Около призового столба собралась большая толпа зевак и охотников
за дармовой поживой. Задрав головы, они на все лады обсуждали
возможности Петрована. «Жилистый - доберётся». - «Не вытянет -
кишка тонка». - «Так лезет же!..». - «По опползанному елозит, а как
до свежатины-то доскребётся, тут вниз и навернётся!..».
Со стороны Петруха был похож на гигантского червяка. Удерживая
себя на столбе переплетёнными в взъёмах ногами, он выпрямлял
выгнутую дугой спину, крепко обхватывал столб руками, подтягивал
колени к животу и вновь выпрямлялся... «Уж до половины дополз!..».
- «Ничего, скоро вниз покатится!..». - «Доползёт!..». - «Вон, уж остановился!..». - «Перебирается!..».
- Петя, держись! - взвизгнула дотоле молчавшая Авдотья. - Без
рубахи да самовара лучше не спускайся: тут у столба и прибью!..
Петруха ещё энергичнее заработал конечностями и заметно сократил
расстояние до заветной цели.
- Наши будут и хромовые сапоги, и самовар, и рубахи! - ликовала
Авдотья, суетясь под столбом.
Уверенность Авдохи подлила «масла в огонь». Забеспокоились те,
кто не меньше Мелентьевой мечтали обуться в хромовые сапоги да
износить кумачовую атласную рубаху. Мужики засвистели и заулюлюкали.
В Петруху полетели комья снега...
- Петрован, у тебя штаны на заднице лопнули! - перекрыл шум и
гам мощный басовой голос Степаниды. - Помидоры-то подтяни!
Свист и гул усиливались, комья снега полетели ещё гуще...
- Аграфенушка, чё это Степанида-то разошлась?
- Ты чё её не знашь?.. Порода такая... Слышала, поди, как она свекровь
вместо блинов сковородником угощала?
- Нет...
- Степанида блины пекла, а Евдокия с печки голос подала раз, другой
да третий: блинов просила. А той, видать, недосуг... Когда она
голос-то подала по четвёртому разу, та сковородником её и ткнула.
Тимофей-то с улицы зашёл, да и спрашиват: «Мамонька, ты чё плачешь?». А она того тошней. Тогда Степанида-то и говорит: «Дала ей
блин, а она и подмазку просит...».
- Да неужто правда?
- Вот те истинный крест! - размашисто перекрестилась Аграфена.
- Сама от Евдокии слышала. Видать, Петруха Степаниде чем-то досадил,
а она не такая, чтобы должок-то за ней оставался.
Петрован сучил ногами и руками изо всех сил, но обледенелый
столб «съедал» все его усилия... Крик Степаниды, долетевший до его
ушей, сделал свое чёрное дело: он медленно съехал по столбу... Авдотья
с руганью набросилась на Степаниду. Петрован шарил по заднику
штанов и не находил прорехи. Толпа от души веселилась. На столб
полез очередной охотник...
- Да ну их к лешему! Пойдём-ко дале, Аграфенушка, а то бёрда-то
так и не купим.
Продолжение следует...