А она не могла.

Сорок лет вместе хлеб пекли, душа в душу жили. Теперь вот одна... И некому передать.
Вечером позвонила Катя. Голос деловой, отстранённый — городской голос.
— Мам, я завтра приеду. Нужно поговорить о пекарне.
Анна сразу поняла — опять уговаривать будет продать. В прошлый приезд целый бизнес-план привозила, на ноутбуке показывала.
— Приезжай, дочка. Поговорим.
Ночью не спалось. Анна ходила по пустому дому, трогала вещи Михаила. Его фартук всё ещё висел на крючке — выстиранный, накрахмаленный. Будто ждал хозяина. На столе — очки в потёртом футляре. Михаил их за неделю до смерти купил, так и не привык носить.
«Как же я без пекарни-то? — думала, глядя в тёмное окно. — Это ж наша с Мишей жизнь вся. Каждый кирпичик вместе клали».
Вспомнилось, как начинали. Молодые были, глупые. Свадьбу сыграли — и сразу за дело. Взяли ссуду, купили старый дом на окраине посёлка, печь сложили. Михаил сам клал — дед его научил. Первый хлеб сожгли дотла.
— Ничего, Нюр, — смеялся Михаил, выгребая угли. — Научимся! Не боги горшки обжигают.
И научились. Через год весь посёлок к ним за хлебом ходил. А потом Катенька родилась. Маленькая была — прямо в пекарне в люльке спала. Под мерный стук теста, под песни матери. Анна тесто месит и поёт — колыбельные, частушки. Михаил посмеивался: «У нас дочь с хлебным духом расти будет».
Подросла Катюшка — помогать стала. В пять лет уже тесто месить пробовала. Ручонки маленькие, а старается.
— Я буду как папа, пекарем! — заявляла.
— Будешь, доченька, будешь, — улыбался Михаил. — Дело семейное, передавать надо.
Только выросла — и уехала. В город, учиться. «За лучшей долей», — как сама сказала. Училась хорошо, работу нашла престижную. Замуж вышла за такого же делового. Внуков родила — двойняшек. А домой всё реже приезжала. Некогда.
«Может, и правда продать?» — подумала Анна, присев на лавку. Тяжело одной. Помощников нанимала — не приживались. Молодым неинтересно с тестом возиться за копейки, старикам тяжело ночами работать. Пекари ведь ночные птицы — к утру хлеб готов должен быть.
Утром опять мальчишка пришёл. Молча стоял у двери, смотрел исподлобья.
— Проходи, — махнула рукой Анна. — Поешь нормально хоть раз.
Накрыла на стол: хлеб свежий, масло, чай с сахаром, варенье прошлогоднее — малиновое, Михаил любил. Мальчишка ел жадно, но аккуратно. Крошки со стола собрал на ладонь, в рот отправил.
— Как звать-то тебя?
— Тимофей.
— А родители где, Тимофей?
Пожал плечами:
— Нету. Бабка была. Померла зимой.
— И давно по улицам скитаешься?
— Год почти. Летом ничего было, в сарае спал. А зимой... — замолчал.
Анна вспомнила прошлую зиму. Лютая была — тридцать пять мороза, ветра. Старики поговаривали — не всех бездомных по весне насчитались.
— Слушай, Тимофей. Поживи пока у меня. Работы в пекарне много, подсобишь. А там видно будет.
Мальчишка недоверчиво глянул:
— А что взамен?
— Ничего. Поможешь по хозяйству — и ладно.
Катя приехала к обеду. Деловой костюм, дорогая машина — чужая в этом захолустье. Села за стол, где когда-то завтракала босоногой девчонкой. Провела пальцем по зарубкам на столешнице — Михаил отмечал, как росла.
— Мама, ну что ты упрямишься? — начала без предисловий. — Посмотри правде в глаза: дом разваливается, оборудование допотопное. Тебе шестьдесят пять, сил уже нет. Я нашла покупателей — сеть супермаркетов. Дают хорошую цену. Купишь квартиру в городе, будешь жить спокойно.
Анна молчала, месила тесто для вечерней выпечки. Руки сами знали движения — надавить, подвернуть, снова надавить. Михайлово движение. Он всегда локоть чуть в сторону держал, говорил — так сподручнее.
— Отца нет уже два года, мам. Он бы не хотел, чтобы ты так надрывалась.
— А ты почём знаешь, чего бы он хотел? — не оборачиваясь, спросила Анна. — Ты с ним когда в последний раз по душам говорила? Помнишь?
Катя поджала губы. Помнила. Пять лет назад. Приехала на день рождения отца, посидели час — и обратно, дела ждут.
— Он письма тебе писал. Каждый месяц. Не отправлял — знал, что не ответишь. Боялся докучать. В ящике стола лежат. Сорок восемь штук.
Тишина повисла тяжёлая. Катя смотрела на мать — сутулую, седую. Руки в венах вздувшихся, в мозолях. А когда успела так состариться?
Дверь скрипнула. Тимофей заглянул:
— Тёть Ань, можно я полы в пекарне помою? Грязно там.
— Мой, милый, мой.
Катя удивлённо наблюдала, как оборванный подросток деловито орудует шваброй.
— Это кто?
— Тимофей. Сирота. Третий месяц ходит за хлебом. Сегодня к себе взяла.
— Зачем тебе это? Чужой ребёнок, проблемы...
— А как же? Не помрёт же с голоду. У нас с Мишей своих после тебя не было. Может, Господь чужого послал.
— Мам, ну что за средневековье? Какой Господь?
Анна улыбнулась:
— Поживёшь с моё — поверишь. Не в церковь ходить — в людей верить.
Вечером, когда Катя уехала в районную гостиницу («Здесь? В этой дыре? Да ни за что!»), Анна пошла проверить, как там Тимофей. Нашла в пекарне — свернулся на мешках с мукой, укрылся старой телогрейкой.
«Эх ты, воробушек ободранный...» Тронула за плечо:
— Вставай. Пойдём в дом, постелю нормально.
Отвела в комнату Кати. Постель всегда свежая — вдруг приедет, заночует. Только не ночует. Всё в гостиницу торопится.
— Ложись. А утром поговорим.
Утром Тимофей проснулся от запаха блинов. Спустился на кухню — Анна у плиты колдует.
— Садись, поешь по-человечески.
Съел пять блинов. Шестой взял. Анна подлила чаю, села напротив.
— Расскажи про бабку-то. Кем была?
— В столовой работала. При заводе. Завод закрыли — и столовую тоже. Пенсию маленькую получала, подрабатывала где придётся. Пила... — замолчал.
— Бывает, — кивнула Анна. — Не все горе выдерживают трезвым. А родители?
— Не знаю. Бабка говорила — мать от меня отказалась в роддоме. Молодая была, глупая.
Молчали. За окном синицы чирикали, крошки на кормушке клевали. Михаил кормушку сделал, Анна каждый день хлеба крошит.
— Покажете, как хлеб пекут? — вдруг спросил Тимофей.
— А что, интересно?
— Бабка говорила — ремесло в руках иметь надо. Тогда не пропадёшь. Она сама классно готовила. Когда трезвая была.
— Умная бабка. Покажу. Только это не игрушки — работа тяжёлая. В три утра вставать придётся.
— Я не боюсь работы.
И правда не боялся. Руки — все в цыпках да мозолях, но ловкие. Схватывал быстро. Анна показывала, объясняла:
— Дрожжи — это живое, понимаешь? Их чувствовать надо. Передержишь — хлеб кислый будет. Недодержишь — не поднимется.
— Как это — чувствовать?
— А вот так. Тесто — оно как человек. Любит тепло и заботу. Будешь кое-как месить — и хлеб будет кое-какой. А с душой — другое дело.
— С душой — это как?
Анна задумалась. Как объяснить пацану то, что сама нутром чует?
— Вот смотри. Я тесто мешу и думаю: кто мой хлеб есть будет? Может, старушка одинокая — ей отрада. Может, мать многодетная — детей кормить. А может, пьяница какой — с похмелья спасаться. И всем мой хлеб нужен. Понимаешь?
Тимофей кивнул серьёзно:
— Понимаю. Бабка тоже так говорила. Говорила: я всех кормлю — и начальников, и уборщиц. Перед едой все равны.
Через месяц Тимофей уже сам опару ставил. Анна похвалила — зарделся, как маков цвет. Непривычный к ласке.
Отец Сергий зашёл за просфорами. Увидел Тимофея за работой, кивнул одобрительно:
— Хороший помощник растёт, Анна Петровна.
— Дай Бог. Парень с головой и руками. Душа добрая, хоть и прячет.
— А документы? — батюшка нахмурился. — Мальца ведь заберут, коли что.
— Знаю, батюшка. Да как оформить-то? Я старая уже для опеки. Шестьдесят пять — не двадцать пять.
— Не скажите. Вы крепче многих молодых. Я помогу, если что. У меня в епархии связи есть. Не должен пацан по детдомам скитаться.
После его ухода Анна долго думала. Вспомнила, как Михаил говорил: «Эх, сына бы! Передать бы кому дело». Не дал Бог своего. Может, чужого послал?
Ночью не спала. Всё к окну подходила — не идёт ли кто? С тех пор как Тимофей появился, покой нашёл. А вдруг сбежит? Мало ли — парень дикий, непривычный к дому.
Нет, не сбежал. Утром как обычно — в три часа уже в пекарне. Печь растопил, тесто проверяет.
— Чего не спишь? — удивилась Анна.
— Так хлеб же. Подходит вон. Ещё часок — и в печь можно.
Анна улыбнулась. Настоящий пекарь растёт.
Катя продолжала приезжать. Каждые выходные — то с графиками, то с предложениями риелторов.
— Мам, я как экономист говорю: пекарня убыточна. Ты работаешь себе в минус.
— Убыток не в деньгах меряется, Катюш.
— А в чём?
— В людях. Вот придёт старушка за хлебушком — поговорим, жизнь обсудим. Одинокая она, детей нет. Я для неё — единственный собеседник. Это убыток? Или вот Маринка с тремя детьми — муж пьёт, денег вечно нет. Я ей в долг даю, потом отдаёт по копейке. Это убыток?
— Мам, бизнес — это не благотворительность.
— А я не бизнесом занимаюсь. Я людей кормлю. Разница есть.
Однажды Катя застала мать с Тимофеем за странным занятием. Они перебирали старые фотографии, раскладывали по годам.
— А это кто? — спрашивал мальчик, показывая на пожелтевший снимок.
— Это Мишина мама, Царство ей Небесное. Евдокией звали. Пекарь знатная была. Её хлеб на три деревни славился. С травами пекла, с кориандром.
— А рецепт от неё?
— От неё, милый. А ей — от свекрови передался. Софьей звали. А той — от её свекрови. Сто лет рецепту, если не больше.
— Сто лет... — Тимофей задумался. — Это ж сколько людей накормили!
— Не сосчитать. Тысячи. В войну, говорят, прабабка Софья весь госпиталь кормила. Сама голодала, а раненым хлеб носила.
Катя стояла в дверях. Смотрела, как мать объясняет чужому мальчишке историю их семьи. Как тот слушает, раскрыв рот. Как бережно трогает старые фотографии — будто святыню.
— Мам, можно поговорить?
Вышли на крыльцо. Вечер тёплый, в палисаднике флоксы цветут — Михаил сажал.
— Ты понимаешь, что берёшь на себя ответственность за чужого ребёнка?
— Понимаю.
— А если что случится? Если сбежит? Украдёт?
— Не украдёт. Я людей насквозь вижу, Катюш. Сорок лет за прилавком — научишься.
— Откуда такая уверенность?
— Оттуда. Плохой человек хлеб с душой печь не сможет. А у Тимофея получается. Значит, душа чистая.
Катя хотела возразить, но промолчала. Вспомнила себя маленькую — тоже вот так у печи стояла, на отца смотрела. Он тесто месит, а она рядом вертится. «Папа, дай попробовать!» — «Расти сначала, малявка!»
Выросла. И уехала. От хлеба, от печи, от родителей.
— Мам, а письма... Можно я возьму? Почитаю?
— Бери. В правом ящике стола. Только... Катюш, он тебя любил. Что бы там ни написал — любил.
Ночью Анна проснулась от шума. Спустилась — Катя на кухне. Письма на столе горкой, лицо мокрое от слёз.
— Мамочка... — бросилась к матери. — Что же я наделала? Что же я...
Обняла дочь, прижала к себе. Та уткнулась в плечо, как маленькая, плечи вздрагивают:
— Он писал... каждый месяц писал! А я даже не знала. Думала — обиделся, молчит. А он... «Катюша в детстве хлебом пахла. А теперь духами дорогими. Чужая стала». Мама, я правда чужая стала?
— Не чужая, доченька. Заблудившаяся. Но дорога домой всегда открыта.
— Знаешь, что в последнем письме? «Не суди дочку строго, Нюра. Она своё счастье ищет. Может, найдёт. А мы тут с тобой — со своим. Только бы не забывала, откуда родом».
Молчали, обнявшись. За окном ветер выл — осенний, холодный. А на кухне тепло, печка потрескивает.
Утром за завтраком Катя сказала:
— Я отпуск возьму. Побуду с вами, помогу.
— А работа?
— Подождёт. Мне нужно... Мне нужно вспомнить, кто я.
Через неделю позвонил отец Сергий:
— Анна Петровна, тут такое дело. Детдом наш районный закрывают — мало детей осталось. По другим распределяют. Директриса спрашивает — может, кто из местных возьмёт? Там девочка есть, Машенька, восемь лет. Тихая, работящая. Мать от неё отказалась, отца нет.
Анна молчала. Потом спросила:
— А что Тимофей?
— Я у него спрашивал. Говорит — пусть тётя Аня решает. Но видно, что хочет. Сестрёнки у него не было никогда.
Вечером за ужином Анна сказала:
— Тимош, а что если нам Машеньку взять? Сестрёнка тебе будет.
Мальчик просиял:
— Правда можно? А она... она нас не бросит?
— Не бросит, милый. Мы её не бросим — и она нас.
Маша оказалась маленькой, худенькой, с огромными карими глазами. Молчунья. Первые дни к стенке жалась, на всех исподлобья смотрела — привыкла, что обижают. Потом осмелела. К Анне льнула, за юбку держалась. Тимофея слушалась беспрекословно — старший брат, защитник.
Любила сидеть в пекарне, смотреть на огонь в печи. Сказки себе под нос рассказывала — шёпотом, чтоб не мешать. Про колобка больше всего любила.
— Я тоже буду печь колобки, — сказала однажды. — Только не убегающие. Послушные.
А когда первый раз «бабушкой» назвала — Анна прослезилась. Обняла девочку, к себе прижала:
— Внученька моя, ласточка...
Катя помогала с документами. Ездила в район, в область. Удивлялась:
— Надо же, какая бюрократия! Будто не детей пристроить хотят, а наоборот.
— Наоборот и хотят, — вздохнул отец Сергий. — Детдома кормятся на сиротах. Невыгодно им детей в семьи отдавать.
Но справились. К осени и Тимофей, и Маша официально под опекой Анны были. Временной — до совершеннолетия.
— А дальше сами решат, — говорила Анна. — Захотят уйти — не держу.
Только никуда они не хотели.
В мае случилась беда. Анна мешок муки поднимала — пятидесятикилограммовый. Спина и раньше побаливала, а тут вдруг прострелило огнём. Мешок выпал из рук, мука рассыпалась белым облаком. Анна осела на пол.
«Всё, — мелькнула мысль. — Знак это. Конец пришёл. Как теперь детей кормить? Как пекарню тянуть?»
Лежала на мешках, в голове туман. Где-то далеко Михаил смеётся: «Не боги горшки обжигают, Нюр!»
Тимофей нашёл её через час. Анна еле дышала, лицо белое, как мука вокруг.
— Бабушка! Баб Ань! — он бросился к ней, пытался поднять.
— Не надо... Батюшку позови...
Мальчик помчался к отцу Сергию. Тот вызвал скорую, поехал с ними.
— Защемление нерва, — сказал врач. — Тяжёлый случай. Нужен покой, возможно, операция.
Катя примчалась в тот же день. Ворвалась в палату:
— Всё, мама. Хватит геройствовать. Я тебя в Москву везу, там лучшие клиники. А пекарню продаём. Окончательно. Тимофея в хороший детдом определим, Машеньку тоже. Есть прекрасные заведения с господдержкой.
Анна лежала, смотрела в больничный потолок. Белый, с трещиной посередине. Как её жизнь — вроде целая, а трещина через всё.
«Может, и правда — знак? Может, хватит упрямиться? Дети в детдом попадут — выживут. Не она первая, не она последняя старуха немощная».
Тимофей с Машей приходили каждый день. Девочка приносила полевые цветы — ромашки, колокольчики. Ставила в гранёный стакан на тумбочке. Мальчик молча сидел рядом, держал за руку.
— Я пеку хлеб, — сказал однажды. — Каждый день. Отец Сергий помогает — он раньше всех встаёт. И Марь Ивановна тесто месить приходит. Люди покупают, хвалят.
— Молодец, — прошептала Анна.
— Баб Ань... Тёть Ань... — Тимофей замялся. — Научите фирменному. С кориандром. А то спрашивают, а я не умею. Срамота.
Анна прикрыла глаза. Сто лет рецепту. От свекрови к невестке, от матери к дочери. А тут — чужой мальчишка с улицы.
«Чужой ли?» — вспомнился голос Михаила. Он всегда говорил: «Нет чужих детей, Нюр. Есть дети без родителей. Мы с тобой тоже могли такими стать — война ведь была, отцы погибли. Повезло — матери выжили, подняли. А этим не повезло. Так что ж теперь?»
— Слушай, — открыла глаза. — Запоминай. Мука — только из твёрдых сортов. Обязательно. И просеять трижды...
Говорила медленно, с передышками. Тимофей слушал, шевеля губами — запоминал. Маша рядом сидела, в тетрадку записывала. Писать недавно выучилась, старательно выводила крючочки.
— ...А кориандр в самом конце. Щепотку, не больше. И сразу в печь. Понял?
— Понял. Спасибо, баб... тёть Ань.
— Бабушкой зови. Привыкай.
Катя стояла за дверью, слушала. Потом вошла:
— Мам, я... Я письма прочитала. Все сорок восемь.
Молчали.
— Он писал, что гордится мной. Что я умная, успешная. Но что душу потеряла. Что хлебом больше не пахну — парфюмом дорогим. Мам, я думала — он просто старомодный. А он... он всё понимал.
— Отец твой мудрый был, Катюш. Простой, но мудрый.
— Знаешь, что он в последнем письме написал? «Береги маму, Катюша. Она у нас одна. И пекарню береги — это наша история, наши корни. Без корней дерево засыхает».
— Не плачь, доченька.
— Мам, можно я останусь? Отпуск возьму, неоплаченный. Помогу пока. С детьми, с пекарней.
— А работа твоя? Карьера?
— Подождёт. Карьера никуда не денется. А вы... вы можете.
Анна выписалась через три недели. Операцию делать не стали — справились уколами да физиотерапией. Но врач предупредил: тяжести никаких, покой.
Домой ехали на Катиной машине. Тимофей с Машей на заднем сиденье — притихшие, счастливые. У дома Анна замерла:
— Погоди, не подъезжай. Дай походить.
Медленно шла от калитки, опираясь на палку. У крыльца остановилась — пахло хлебом. Свежим, правильным, с лёгкой ноткой кориандра.
— Получилось у тебя, Тимоша.
В пекарне всё сияло чистотой. Тимофей противни вынимал — румяные буханки, корочка хрустящая. Машенька их на полки раскладывала, считала. Катя в материнском фартуке тесто месила — неумело, но старательно.
— Ты гляди, научилась!
— Учусь, мам. Тимофей показывает. У него лучше получается. У него талант.
За год многое изменилось. Катя осталась. Не насовсем — работа ждала. Но договорилась: месяц в Москве, неделю дома. Благо, многое можно удалённо делать.
Муж сначала возмущался: «Что за блажь? Неделю в деревне торчать?» Потом приехал сам — посмотреть. Городской весь, в дорогом костюме. Анна чаю налила, пирогов с капустой подала. Посидели, поговорили. К вечеру уже с Тимофеем дрова колол — «для аппетита», как сам сказал.
— Хороший у тебя муж, — сказала потом Анна дочери. — Не загордился. Это редко нынче.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗДЕСЬ: https://ok.ru/group70000038839432