Я всегда бегу с улиц, наполненных рёвом моторов и многоголосьем толпы.

Крики, споры, сплетни… Одни и те же фразы, одни и те же мысли, одни и те же действия по кругу изо дня в день. Многие люди живут, словно механические куклы, запрограммированные на один и тот же возобновляемый цикл. Приветствия, прощания, улыбки, фирменная шутка, неизменный смех…
В особенно тяжёлые дни всё это продолжает звучать в голове, даже когда я возвращаюсь домой и остаюсь один. Только я и этот шум. И кажется, что душа обросла шестерёнками. Они вращаются, стучат зубьями друг о друга при сцеплении.
«Как мне эта причёска?»
«Нет, ну ты представляешь, каков козёл…»
«Ещё одно опоздание — вылетишь отсюда к чёртовой матери!»
«Простите-простите, — передразнивая, — а он и сопли распустил. Достал! Когда его уже выпрут?»
«Ой, я вчера такое платье видела…»
Яростно ставлю кружку. Громкий стук фарфорового дна о столешницу повисает в воздухе, и на миг в голове становится тихо, только слышно, как тикают часы на стене.
Раз. Два. Три.
«Девки, вы не поверите…»
Я роняю голову на стол. И снова всё по кругу. Оправдываюсь перед начальником за единственное за полтора года опоздание, высказываю недолюбливающему меня коллеге всё, что думаю о нём, и двум главным сплетницам — что о них, а причёска… Господи, мне-то какое дело? Мы работаем в разных отделах и видимся раз в неделю в лучшем случае.
Нет, так продолжаться не может. Я одеваюсь. Вставляю наушники. Набрасываю чёрный капюшон на голову. Второе отгораживает от окружающего мира и от всего, что я не хочу слышать. Первое — от шестерёнок в собственной голове. Больше всего боюсь, что однажды обрасту ими весь, моя жизнь окончательно превратится в день сурка, и я сам начну воспроизводить и множить шум в голове и вокруг. Страшнее только понять, что это уже произошло.
Выхожу из подъезда. Включаю любимый плейлист, и зацикленный круговорот голосов в голове скрадывает спокойная мелодия. Одни лишь звуки, без слов. Я растворяюсь в них и иду куда глаза глядят. Мимо едут машины, проходят люди. Наверняка что-то говорят, но я не слышу. Никого и ничего, кроме негромких мелодий в наушниках. Они текут рекой, одна сменяет другую. Я слышал их все, давно запомнил последовательность и всегда знаю, что заиграет дальше; но вдруг…
Вместо низкой уставшей виолончели звонким дождём льётся вступление на пианино. Такое красивое и печальное, что сердце сладко заныло в груди. Затем звучит скрипка, собирая россыпь нот на единую невесомую нить. Говорят обычно, что скрипка плачет, но не эта — она зовёт. Зацепила что-то внутри и мягко тянет за собой.
Я снимаю капюшон и оглядываюсь. Оказалось, что ноги сами унесли меня подальше от улиц и городской суеты и привели в парк. Поднимаю голову и не верю своим глазам: на ветке рябины висит старая-старая, почерневшая от времени, дождей и снега кормушка, которую когда-то я сделал своими руками. Её легко узнать по перекошенной крыше и нарисованной на ней снежинке: правые лучи в два раза длиннее левых — с чувством симметрии мы никогда не дружили. Давно же я здесь не был.
Дуэт пианино и скрипки в наушниках на мгновение затихает. Сердце словно повисает над пропастью в ожидании. В предвкушении.
Я неосознанно задерживаю дыхание, будто боюсь спугнуть что-то неуловимое и прекрасное, и в следующую секунду в этой таинственной желанной тишине начинает звучать голос. Он поёт, знакомый и давно забытый. Я выдыхаю. Губы дрожат в улыбке, глаза пощипывает.
Неужели я снова слышу его?
Закрываю глаза. Слеза катится по щеке и задерживается где-то под подбородком. Делаю шаг, вверяя себя песне, затем ещё один. И ещё. Малодушно радуюсь тому, что никто не видит, как двадцатипятилетний парень бродит между кустами и деревьями, словно мальчик, доверившись голосу, влекущему в неизвестность, а ведь я даже не знаю языка и не различаю слов. Только тембр и интонации: грусть, вопрос, задумчивость, удивление… Радость.
— Наконец-то ты снова здесь.
Торжествующе взыграла скрипка. Я неосознанно склоняю голову к плечу, обхватываю невесомый гриф левой рукой, пальцы правой смыкаю на несуществующем смычке и играю, совершенно забывшись…
Вдруг прохладная ладонь мягко обхватывает моё запястье. Я вздрагиваю и открываю глаза, словно пробуждаясь и в то же время сильнее погружаясь в сон, ведь то, что я вижу, не может быть правдой. Тот, кто передо мной стоит, не должен существовать на самом деле.
Неужели я его не выдумал? Хранителя красоты и музыки, чей образ словно соткан из самых изящных линий и самых ярких красок. От сезона к сезону он меняет наряды и украшения в пшеничного цвета волосах. Зимой в струящихся по плечам и спине прядях сверкают снежинки. Весной он заплетает их в густые косы, в которых летом появляются цветы. Помню, как много лет назад я, счастливый, но глупый мальчишка, притащил ему охапку ромашек, васильков, одуванчиков — всего, что нашёл в поле. Из моего в том букете не было даже ленточки. Хранитель внимательно заглянул мне в глаза и принял дар, но попросил больше растения не рвать.
— Как же так? — насупился я. — Ведь цветы в твоих волосах, должно быть, скоро завянут. Ты не будешь вплетать новые? — Его губы тронула улыбка.
— Цветы в моих волосах не завянут, пока не придёт время. И осень…
— И что тогда?
— Тогда ты сможешь собрать для меня опавшие листья.
Когда наступила осень, я исходил парк вдоль и поперёк в поисках самых ярких и необычных, чтобы украсить ими его волосы.
В том же году родители отдали меня в музыкальную школу, и я стал учиться играть на скрипке. Было сложно. Пальцы болели от струн. Уроки сольфеджио снились мне в кошмарах. Но в редкие погожие дни я сбегал сюда блеснуть моими успехами перед Хранителем. Затем он пел на каком-то своём, неведомом мне языке, а я слушал с замиранием сердца, ловил каждый звук, ничего не понимая, но надеясь однажды понять.
В целом я наслаждался занятиями скрипкой, но всё изменилось после одного рокового конкурса. Родители, педагоги — все ждали от меня победы, а я вышел и облажался. Перенервничал. Казалось бы, со всяким бывает, однако с тех пор мне было сложно даже прикоснуться к скрипке. Стоило пересилить себя, взять её в руки и разок провести по струнам смычком, как извлечённый звук резал уши. Казался неправильным и ужасным. Испытывая глубочайший стыд за осквернение инструмента и тишины неумелыми руками, я прятал скрипку в футляр и радовался тому, что никого не было поблизости.
Однако Хранитель всё слышал. И, может быть, даже видел. Я понимаю это сейчас по тоскующему взгляду и пальцам, скользящим по моей трясущейся кисти, успокаивая и унимая дрожь.
Достаю наушники из ушей. Вокруг тишина, и только ветер шумит листвой. Хранитель молчит, словно забыл, как разговаривать.
— Спой мне ещё, — от волнения ломано прошу, как много лет назад. — Я так давно не слышал твоего голоса. Пока я здесь…
Он отпускает мою руку и отворачивается со смешком:
— Сыграй мне — и я спою. — Его силуэт теряется между деревьев. — Где бы ты ни был.
Я моргаю. Срываюсь с места и бегу вслед, но Хранителя уже нигде нет, а над головой качается моя старая кормушка.
Всё исчезло. Я вернулся, и уже не уверен, правдой это было, плодом воображения или сном. Но сердце сбилось с привычного ритма. Шестерёнчатый механизм сломался, назойливые голоса смолкли. С умиротворением я почувствовал, что меня окружает долгожданное безмолвие, а затем услышал, как в этой тишине рождается музыка.
Екатерина Лысенко
#рассказы