Алексей Пешков прожил в Самаре чуть больше года, город этот он особенно не любил, но встретил здесь Екатерину Павловну Волжину.

Это его единственная официальная (венчанная) жена.
Алексей Пешков переехал в Самару и огляделся в поисках новой настоящей любви. Тут он обратил внимание на дочь Марии Сергеевны Позерн. Зинаида Смирнова была замужем, у нее росли дети. Ответить взаимностью она не могла никак. Тогда Пешков взял себя в руки и переключился на Катерину.
В декабре 1895 года в редакции «Самарской газеты» была елка. Сотрудники и друзья издания встречали Новый год. Закончилось застолье поздно. До дома Екатерине идти довольно далеко.
– Давайте я вас провожу, – предложил Алексей. И по дороге сделал Кате предложение.
Он вряд ли был принцем, о котором могла бы мечтать девушка ее возраста и ее статуса. Она – 20-летняя дворянка, дочь ученого-биолога . Он – босяк, нищета, без образования. И манеры у него были грубоватые.
Катя прекрасно понимала: сидеть на шее у родителей она больше не может. Перебиваться с копейки на копейку тоже. А это – хоть какой-то выход.
- Я хочу замуж, - заявила Екатерина родителям. Узнав, кто счастливчик, они схватились за голову.
Родители отправили Катю к тете в Кронштадт. Мол, пусть поживет в столице, развеется, познакомится с приличными людьми. В это время – весной 1896 года – отец Екатерины Волжиной заболел еще тяжелее. Пешков помогал, в том числе деньгами, носил лекарства. Отец скончался, и мать осталась одна.
- Тут уже было не до воспитания и не до принципов. Дочки-то дворянки, но приданого – ноль. Тогда мать смягчилась.
До мая 1896 года Алексей Пешков жил в Самаре. Потом он уехал в Нижний Новгород – «за большими деньгами». Влюбленные активно переписывались.
В августе 96-го Горький приехал в Самару за Екатериной. Решено было венчаться.
30 августа 1896 года Алексей Пешков и Екатерина Волжина стали мужем и женой перед Богом.
На следующий день после свадьбы Пешковы уехали в Нижний Новгород. Там в считанные месяцы Максим Горький стал невероятно знаменит по всей России. О нем в это время каждый день издавали и писали книги. Там у пары началась совсем другая жизнь.
В 1897 году у Алексея и Катерины родился сын Максим.
В 1901 году у Пешковых родился второй ребенок – Катя. А в 1903 Екатерина и Максим Горький решили расстаться.
Горький ушел к первой актрисе МХТ им. Чехова Марии Андреевой. Он увидел другую красоту – блестящую, рукоплещущую, которой все кричат «Браво!» И здесь не было места скромной красоте Екатерины Павловны.
Горький и Андреева уехали в Америку. В этот момент от менингита умерла его пятилетняя дочь Катя. Екатерине Волжиной пришлось переживать это одной.
Всю жизнь Максим Горький и Екатерина Волжина переписывались и встречались.
Екатерина Пешкова возглавляла Политический Красный Крест. Она была единственным человеком, у которого политзаключенные и их родственники могли попросить помощи. По теперешним временам она была бы правозащитником. Она знала почти всех революционеров и имела среди них авторитет. Перед ней были открыты двери в самых высоких инстанциях власти. И она умело этим пользовалась, помогая арестантам и сосланным на поселение интеллигентам, которые не приняли новую власть. Среди её хороших знакомых были Дзержинский, Ягода, Менжинский ..... Сталин её не тронул. Но любимого сына у ней не осталось. Смерть тоже мужа была непонятной и загадочной. Он слишком много знал, да и закулисные политические игры, в которые он любил уходить с головой, были в то время уже очень опасными. Организацию Помощь политическим заключенным, единственную правозащитную организацию в СССР, которая просуществовала до 1937 и которая была её детищем, прикрыли. 16 лет до смерти Сталина над ней висел домоклов меч расправы. Но судьба миловала. После этого она прожила ещё 12 лет и умерла в 1965 году в возрасте 88 лет, пережив "Буревестника революции" на двадцать девять лет.
…У гроба Горького стояли все три его любимых женщины. В процессии в одном ряду шли Екатреина Пешкова, Мария Андреева и Мария Будберг.
ИЗ ЧАСТНОЙ ПЕРЕПИСКИ
Максим Горький - Екатерине Павловне Пешковой.
Около 10 июля 1917, Петроград
Извини, не писал тебе в эти тревожные дни, рука не доходила.
По газетам ты знаешь, какие ужасы разыгрались здесь; могу сказать, что непосредственное впечатление от них неизмеримо тяжелее словесного.
Творилось — и творится — нечто отвратительное по глупости, трусости и хамству. Ошибочно думать, что во всем повинны именно «большевики» и немецкие агенты, участие которых несомненно в событиях — нет, повинны в этой безумной путанице все: и кадеты, и обыватели, и, вообще, вся масса питерцев. Я не оправдываю «большевиков», — они сами знают, что у них нет оправданий. Их водили за нос, как ребят малых. Их спровоцировали, но провокаторами были не одни немцы, а и «культурнейшие» кадеты.
Эмоциональный большевизм, действовавший на темные инстинкты масс, нанес сам себе смертельный удар, от которого ему не оправиться. Это — хорошо. Но — демократия Англии, Франции, Германии поймет разгром большевизма как поражение всей революции, и это отчаянно плохо, ибо понизит революционное настроение на Западе и бесконечно затянет войну. Это — самое худшее, и этого нельзя было ожидать.
Настроение здесь такое, что каждый ищет возможности стащить ближнего своего в комиссариат, в участок или натравить на него озверевшую, сконфуженную и трусливую толпу. Это делается.
«Большевиков» истребляют на улицах, точно крыс, но теперь «большевик» — всякий, кто говорит о контрреволюции.
Гадина Бурцев допустил по отношению ко мне отвратительную выходку, — чорт с ним, на меня это не действует, но должны быть имена, которые нельзя топтать в грязь. Этого не понимает даже «Речь».
Боюсь, что Ленин влопался в мерзкую историю, сам он, конечно, не при чем, но его ближайшие товарищи, кажется действительно, — жулье и подлецы. Всех их арестовали. Теперь буржуазная пресса навалится на «Новую жизнь» и, вероятно, покончит с нею. А затем начнет поход против вас, эсеров. Уже «Речь» начала открыто нападать на Чернова, а за «Речью» пойдет вся желтая пресса.
Контрреволюция теперь — не предположение, а факт. Во главе ее встанут кадеты, люди, привычные политиканствовать и не стесняющиеся в средствах борьбы.
Бурцевы и прочая шваль в этом роде — ничуть не лучше черносотенцев. Можно ожидать, что скоро начнут требовать закрытия «Новой жизни».
Но самое главное и самое худшее — толпа, обыватель и тот «рабочий», тот солдат, который действовал 3-го — 4-го. Это — сволочь, трусливая, безмозглая, не имеющая ни капли, ни тени уважения к себе, не понимающая, зачем она вылезла на улицу, что ей надо, кто ее ведет и куда? Видела бы ты, как целые роты солдат при первом же выстреле бросали винтовки, знамена и били башками окна магазинов, двери, залезая во всякую щель! Это — революционная армия, революционный свободный народ!
Ясно, что сознания того, зачем вылезли на улицу, у массы совершенно не было. И вообще все это — кошмар. Мотивы мятежа никому не понятны, и даже вождям его. Да и были ли вожди? Сомневаюсь. Да, Троцкий, Луначарский и tutti qvanti* что-то болтали, но они болтали, подчиняясь настроению массы, созданному целым рядом условий и воздействием каких-то темных сил. Наличие работы таких сил невозможно отрицать, как это ни ужасно.
Какие-то безумные подлецы расстреливали казаков и солдат — это
факт. Кто они? Едва ли это узнают, ибо их убивали. Но ясно, что это были люди, обрекшие себя на гибель — чего ради? Не понимаю.
Но какие скоты все эти Алексинские и прочая больная, до безумия напуганная событиями шваль Как ты живешь, как здоровье? Наверное, изволновалась?
Ну что ж делать, голубчик! Такую махину, какова Русь, не сразу приведешь в порядок, и еще много сил, много бурь переживем мы все.
Хорошо, что сын вдали от этих событий, и они не отравят души ему.
Будь здорова! Едва ли я поеду куда-либо, где тут поедешь!
Всего доброго!
А.
Максим Горький - Екатерине Павловне Пешковой.
Январь 1918, Петроград
Получил ваши письма, а ответить вам не мог собраться до сего дня. Трудно писать, да и — о чем писать? Душа, как дорога, по которой медленно тащится бесконечный обоз идиотских телег, груженых всякой мерзостью. Сняли с России обручи самодержавия и вот — рассыпается «Святая Русь», как рассохшаяся бочка, изгнившая бочка. Ужасно гнило все, а людишки особенно. И теперь уже очевидно, что порядок на Руси снова будут вводить суровые варяги. Вчера был у комиссара юстиции, человека, видимо, порядочного, но — как все представители «власти» — бессильного. Хлопотал, чтоб выпустили Бернацкого— кажется— безуспешно. Говорят, Ленин очень стоит за общую политическую амнистию, но — не встречает сочувствия в окружающих его идиотах и шарлатанах.
Изумительно нелепо и смешно ведет себя Луначарский — комическая и несчастная фигура! Да и вообще — все стали до отвращения жалки, несчастны.
Гвардии офицера скалывают лед на улицах, разгружают вагоны, «барышни» торгуют газетами, и все всё продают: посуду, иконы, кольца, белье — всё, что можно продать. Хлеба получаем 1/8-ю, а иногда и ничего не дают. Множество цинготных. Весной здесь будет чорт знает что: все эти Мойки, Фонтанки, Нева завалены грязным снегом с улиц, с мостов и дворов — зараза!
Людей режут на улицах каждую ночь, и помногу. Грабежи, конечно. И вообще— всякая пакость. А ко всему этому— подлые лживые газеты.
Вот, видишь, как я настроен? Веселее — не могу, хотя и стараюсь. Здоровьишко — трещит.
Попаду ли к вам— не знаю. Трудно подняться с места,— очень занят, и трудно ехать. Но — попробую.
До свиданья, милые!
Как Максим? Напиши о нем, Катя, от него толку не добьешься, от анафемы.
Всего доброго, милый друг!
А.