Чёртово племя

Глава 7
Две недели он хворал. Эти дни Минька помнил плохо. Раз или два он видел смутно знакомого усатого человека с тёмными густыми бровями, но кто это — вспомнить так и не смог. Усатый слушал через трубочку Минькину грудь и бормотал: «Хорошо, хорошо…»
Манефа кормила Миньку с ложечки жидкой кашей, что-то приговаривая, и от её ласкового голоса щемило в груди и хотелось плакать. Помнил он, как Васятка осторожно положил на одеяло балалайку и сказал: «Вот, возьми навовсе, мне не надо».
Иногда сквозь жаркую пелену показывалось ему круглое лицо тётки Марьи в рамочке белого платка, иной раз Минька видел любопытную Любашку с торчащими тонкими косицами.
Однажды Минька проснулся, пошевелил руками и ногами — ничего не болело; муть в голове исчезла, и дышалось куда легче.
Рядом с топчаном прошлёпали босые ноги. Воробей приоткрыл глаза и увидел Васькину младшую сестрёнку. Она ковыряла в носу, долго и пристально смотрела на Миньку.
— Отудобел? — голосом тётки Марьи спросила Любашка.
— Отудобел.
— Хочешь, секрет скажу?
— Какой секрет?
— А такой. Про Мурзея.
Минька вздрогнул, сел в постели.
— Ты видела его? Где он?
Любка потупилась и засопела.
— Только ты дашь мне лошадку? Потому что это секрет. Я тяте обещалась никому не говорить.
— Дам, говори свой секрет, — насторожился Минька.
— Мурзея возле сарая закопали. Они хотели потихоньку, а я всё равно увидела.
Сердце перестало биться у Миньки.
— Кто закопал?
— Тятька с дядей Петей. Мамка мне сказала: «Не болтай никому, я тебе гривенник дам на леденцы и пряник сладкий». И ещё бусы обещала, как у Зойки, а сама обманула.
Минька сглотнул слюну и просипел:
— А ты, значит, разболтала, продала тятьку и мамку.
Любка надулась.
— Мне Мурзея жалко… и тебя тоже. — Она тряхнула белыми косицами и снова пристала: — Так дашь лошадку?
— Бери, — равнодушно ответил Минька.
Любашка нырнула под топчан и вытащила оттуда ящик с деревянными игрушками, достала лошадку с верёвочной уздечкой. Рассмеялась и убежала, прижимая к груди своё сокровище.
Защипало в носу у Миньки, он вытер кулачком слезу со щеки.
Может быть, в эту минуту Минька и решил, что не станет умолять Анисимовых не отдавать его в приют, ни за что не станет, хоть режь, лучше умрёт.
Минька быстро выздоравливал и на другой день уже ходил по избе, глазел в окна на ребят и девчонок, бегающих туда-сюда с салазками. Он стосковался по играм, лёжа целыми днями в постели, скорее бы туда, на улицу, подальше от настороженного, пугливого взгляда тётки Марьи.
Недели две или три о приюте никто не заговаривал, и у Миньки в душе появилась крохотная надежда, что тётка Марья сжалилась и передумала прогонять его. Он успокоился, повеселел, но однажды после чая дядя Семён остановил Миньку.
— Погоди, Миша, не убегай… сядь. — Он хмурился и смотрел мимо, как будто разговаривал со стенкой. — Вот что… ты не подумай ничего, мы с тёткой Марьей тебе худа не желаем… мы завсегда поможем… Ежели что, ты только скажи… Навещать будем, привезём хоть муки, хоть картошки… В приюте, говорят, ребята хорошие, друг за дружку стоят.
Минька обмер.
— Нет, дядя Семён, я в приют не пойду. Если вы меня не хотите, я дома жить стану.
— Это когда подрастёшь. В приюте до тринадцати лет парнишки живут. Мы с дорогой душой поможем, а сейчас никак нельзя. Я сговорился с попечительницей, возьмут тебя как круглого сироту.
Миньке захотелось упасть в ноги Васькиному отцу: «Дяденька Семён, не прогоняйте! Я больше сроду не стану торкать, всё-всё для вас с тёткой Марьей буду делать. Лупите меня как сидорову козу, только не отдавайте в приют!» Но вспомнил Мурзея, спросил: «А когда?» — и отошёл. Лишь потом, забившись в угол, зашмыгал носом.
— Ты чего, мамка обидела? — подошёл Васька.
— Меня в приют отсылают…
Приятель и сам заревел, так ему стало жалко Миньку, попробовал уговорить тётку Марью — та и слушать не захотела, прикрикнула, чтобы Васька не лез не в свои дела.
Несколько дней она собирала Миньку в дорогу: перестирала одежду, прибавила три Васькиных рубашки, напекла лепёшки, нажарила пряженцы. Минька тосковал, не утешило его даже то, что в приют они с дядей Семёном собирались ехать на паровозе.
***
Миньку разбудили затемно. Он почувствовал, что его легонько трясут за плечо, открыл глаза и увидел тётку Марью с керосиновой лампой.
— Подымайся, Мишаня, пора.
Тот сел в постели. В окне было черно, совсем ночь. Васька спал, посапывал, Минька хотел его разбудить, однако тётка Марья отговорила:
— Не надо, пущай спит себе.
Он не посмел возразить, вздохнул: хотел попрощаться с другом, ведь долго теперь не увидятся.
Дядя Семён наскоро выпил чашку чая и вышел во двор запрягать лошадь. Миньке не хотелось ни пить, ни есть. Он с тревогой наблюдал за тёткой Марьей, укладывающей в котомку завёрнутые в полотенце пирожки и крутые яйца.
— Ну, Мишаня… — сказала она, и Минька понял, что пора собираться. Надел тулупчик и валенки, взял котомку.
Во дворе стояла запряжённая в сани лошадь, от её ноздрей валил пар. Дядя Семён похлопывал её по крутому заду, поправлял хомут и дугу, вывел за ворота. К Минькиному удивлению, тётка Марья в шубейке и тёплой шали тоже вышла на улицу. Потом он догадался: лошадь не бросишь на станции, кому-то надо её увести домой.
— С богом, поехали!
Они сели в сани. Лошадь тронулась с места, полозья заскользили по дороге. Минька с тоской обернулся и посмотрел на заколоченные окна своего дома — эх, не сходил, не проведал на последок! — и вдруг услышал рёв:
— Тятька-а! Подожди!
В наброшенном тулупе за санями бежал Васька, валенки едва не падали с ног, наверно, он схватил первые попавшиеся под руку. Тётка Марья всполошилась, закричала.
— Тпру-у! — остановил лошадь дядя Семён.
Минька спрыгнул с соломы, бросился навстречу.
— Ты почему меня не разбудил? — тяжело дыша, спросил Васька и протянул… балалайку. — Держи, ты забыл. Я же подарил тебе.
Ещё несколько месяцев назад Минька за неё душу продал бы, а сейчас радости не почувствовал.
— Не надо, Васятка, украдут её в приюте.
— Небось не украдут. А назад не возьму. Выброшу, так и знай.
Васька сунул балалайку в солому и неловко обнял Миньку.
***
Показалась станция с белым длинным домом под железной крышей, рядом — водокачка для паровозов. Здесь Миньке всё было в диковинку, он даже перестал думать о своём горе. Ходил по платформе, глазел на людей с мешками и узлами, изумлялся длинным рельсам с поперечными шпалами.
Вдалеке послышался слабый свист, и Минька увидел маленький паровоз. Он рос на глазах, превращаясь в чёрную громадину, всю в дымном облаке, протащил за собой разноцветные — синие, жёлтые и зелёные — вагоны с маленькими окошками.
Тётка Марья засуетилась, стала спрашивать у дяди Семёна про билеты — не потерял ли, не дай бог? — торопливо перекрестила Миньку.
Дядя Семён подхватил котомку и узел, взял Миньку за руку, и они побежали к длинному зелёному вагону на высоких колёсах. Открылась дверь, по лесенке стали выходить по одному пассажиры. Минька мысленно поторапливал их, ему не терпелось побыстрее подняться в вагон.
Кондуктор в железнодорожной фуражке проверил билеты у дяди Семёна и пропустил его и Миньку внутрь. Тут оказалось тепло, как в избе, пахло махорочным дымом и овчиной, но не было никаких кроватей и столов, а только скамейки со спинками, чтобы сидеть, и полки для вещей, забитые мешками, узлами и баулами. Воробей глазел на покатый потолок с лампами, такого он ещё не видел.
Поезд дёрнулся и тронулся, колёса застучали: тук-тук-тук. Медленно проплыла за окном станция с водокачкой, перрон и ямщики с лошадьми; всё быстрее бежали телеграфные столбы с проводами и деревенские домики, заваленные снегом.
Минька и в окно успевал смотреть, и по сторонам. Пассажиры, по большей части мужики, курили самокрутки, отчего по вагону пластами висел дым, чесали языками, ели хлеб и варёную картошку. Дядя Семён разговорился с соседями, спрашивал, кто куда едет, сказал, что везёт сироту в Ольгинский приют в городе, лучше-де самому отвезти, чем казённого человека ждать. А что жил сиротка как сын в его доме — умолчал.
***
В город приехали днём. Воробей спустился по лесенке на перрон и открыл рот в восхищении. Перед ним стоял дом в четыре этажа, окон — не счесть, вокзал большой, совсем не то что станция у Минькиного села.
Дядя Семён увлёк Миньку в двери вокзала и вывел с другой стороны на площадь, где у саней и возков зябли и переругивались извозчики; спросил, далеко ли до Ольгинского приюта и сколько денег за это возьмут.
Сани поворачивали с улицы на улицу, проехали казармы с конюшней и вдруг, к великому огорчению Миньки, извозчик закричал: «Тпру-у!» — и остановил лошадь у большого дома со стрельчатыми, страсть какими красивыми окошками. На железной крыше торчали печные трубы, как грибы. С одной стороны приюта тянулась низенькая ограда, с другой темнел глухой забор, за ним виднелся ещё один дом, поменьше, и церквушка.
«Наврали про решётки», — понял Минька.
— Приехали, — обернулся ямщик, принял серебрушку и спрятал в карман.
Дядя Семён забрал из саней мешок и котомку.
— Ну что, Миша, пойдём.
Он поймал холодную руку Миньки и повёл его к крыльцу под навесом, постучал в дверь. Загремела щеколда, и перед ними появился лохматый чернявый человек в наброшенной на плечи старой шинели. Он угрюмо посмотрел на дядю Семёна, потом на Миньку, и тому показалось, что сейчас их вытолкают взашей.
— Из Ефремовки мы… — начал Васькин отец.
— Мальчиков больше не принимаем, — буркнул лохматый и хотел захлопнуть дверь, но дядя Семён опередил:
— Александра Фёдоровна велела привозить мальчонку.
Мужик в шинельке помедлил, посторонился:
— Заходите.
Они очутились в темноватой прихожей, освещённой электрической лампочкой под потолком. И стены, и полы, и сам незнакомец в шинели были серыми, чужими и казёнными.
— Вот, сироту привёз… это Миша Воробьёв, из нашего села. — Дядя Семён стянул шапку и смял её в руках.
Прошли в боковую комнату со столом-бюро и стульями. Лохматый ворчал, что раньше всех принимали, а теперь только девочек, потому как мальчишки озоруют, розог на них не напасёшься; и зря Александра Фёдоровна этого берёт: по физии видно — хулиган, безотцовщина, да ещё и с балалайкой.
Человек в шинели записал в тетрадь Минькину фамилию и лета, забрал котомку и тут же стал выпроваживать дядю Семёна:
— Не положено. Дитё расстраиваете. Плакать начнёт.
— Ну, Мишка… — повернулся Васькин батя, — ты тут смотри… не озоруй.
Он потоптался на месте, вздохнул и пошёл к выходу, смущённо бормоча: «Скажи… поможем, ежели что». Минька хоть и был маленьким, но сообразил, что дядя Семён говорит это просто так, для слова. Со скрипом захлопнулась дверь, звякнула щеколда. Миньке стало холодно, из глаз и носа потекло.
Ольга Пустошинская
#ОльгаПустошинская