Мчит сквозь степи товарняк до Арала…

(Владимир Ли)
Трагический 1937-й год незаживающей раной кровоточит в сердце каждого переселенца. И отдается острой болью уже в пятом поколении когда-то советских, а ныне СНГешных корейцев. Живых свидетелей тех страшных дней с каждым годом становится все меньше и меньше. Они уходят поодиночке, тихо, безымянно, и безвозвратно уносят с собой разрозненные страницы нашей общей истории, нашей общей судьбы.
Но еще не поздно. Давайте мы с вами поспешим, сядем рядом с нашими стариками, проникнемся их заботами и чувствами, заглянем в их мудрые, источающие глубокую печаль глаза и молча послушаем. Человек, много повидавший на своем веку, может и многое рассказать. Только надо научиться слушать. И, по возможности, запомнить. Чтобы потом, когда придет время, рассказать об этом своим детям и внукам. И тогда останется маленькая, но все же надежда, что не совсем оскудеет наша память, и не прервется хрупкая нить, связующая поколения…
Вероника Цхай прожила в Ташкенте более полувека. Она умерла, когда ей было далеко за восемьдесят. Выйдя на заслуженную пенсию, до самой кончины еще трудилась – покупала ежедневно сорокалитровый бидон молока, заквашивала и на следующий день торговала кислым. Этим и жила. Соседи по махалле любовно называли ее « Вера-опа», хвалили за вкусный целебный напиток, который она готовила по своему индивидуальному рецепту.
Мне пришлось купить у нее не одну банку кислого молока, прежде чем я ее разговорил. Интересно было узнать в деталях о тех печальных годах через призму одной человеческой жизни. Вот ее бесхитростный рассказ:
- Я родилась в 1925-ом году. Отца совсем не помню. Он утонул в море, когда мне не было еще и года. О его смерти нам часто рассказывала мама. Отец был из рода потомственных рыбаков. Море нас кормило, оно приносило каждой рыбацкой семье надежду и радость. Но море приносило и горе…
В тот день над Владивостоком пронесся страшный ураган. Небольшая рыбацкая шхуна, экипаж которой состоял из семи человек, должна была к вечеру причалить к берегу. Но напрасно рыбачки ждали на закате дня своих мужей с удачным уловом. Всю ночь они не спали, пристально вглядываясь в темную бездну безбрежного моря. Обломки шхуны и тела погибших людей прибило к берегу к утру следующего дня. Мой отец тоже был в их числе.
Вместе с бедой пришла в дом беспросветная нужда.Семь долгих лет, выбиваясь из сил, мама растила меня и брата. Потом полюбила, вышла замуж и вошла в новую семью, а нас – меня и брата, каждого в отдельности – забрали на воспитание родственники моего отца. Говорят, этого требовал родовой обычай. Не знаю, что явилось истинной причиной такого бесчеловечного раздела семьи, но детства я фактически не видела. Мне всегда казалось, что сказки про мачеху и падчерицу написаны про меня — так все было схоже.
Четыре допереселенческих года вспоминаются, как страшный кошмар. Голодный, 33-й, оставил в моей душе самые горькие воспоминания. Наверное, даже не потому, что от постоянного голода сводило судорогой живот. Просто, видимо, в чужой семье восьмилетней девочке очень не хватало родительского тепла и ласки.Тетушку Сун Дек я боялась так, что от страха сводило судорогой ноги. Она часто била меня по лицу мокрой тряпкой, при этом лицо ее от злобы и ненависти перекашивало так, что она становилась похожей на Бабу-ягу – потрепанная книга русских народных сказок с красочными рисунками лежала у них в чулане. Читать я не умела, поскольку в школу меня не пустили, зато, спрятавшись за бочкой с кимчхи, любила подолгу разглядывать в книге сказочных персонажей.
Пять дней в неделю мы ели жиденькую похлебку из чумизы, заедая ее салатом из травы – то ли одуванчика, то ли крапивы – точно не помню. Траву эту мы собирали летом в открытом поле, на опушках леса, по краям оврагов и перелесков. А по субботам и воскресеньям мы могли насладиться чашечкой каши из очищенного и порушенного на самодельной крупорушке овса. В наши дни овес и лошади-то не всегда охотно жуют, а в те годы для меня это была самая желанная еда – другой ведь просто не было.
Не менее голодными были и послепереселенческие годы. Сначала в Казахстане, затем в Узбекистане. А само переселение, эти сорок с лишним дней и ночей, проведенных в дороге, вспоминаются, как череда непредсказуемых событий, — как печальных, так и радостных, а подчас и курьезных. В пути, в товарных вагонах,ставших для переселенцев временным жильем без элементарных бытовых удобств — трудно было всем.И мне тоже, хотя тогда я была еще подростком. Что же тогда говорить о взрослых? Им во сто крат было труднее! Потому что на их плечах лежала ответственность за свои семьи, за судьбы близких им людей.
Помню, ехали мы без остановки почти целый день – эшелон пробирался сквозь бескрайнюю дремучую тайгу. В нашем вагоне разместились две семьи и еще одинокая старушка. Бабушке было далеко за семьдесят, в пути она простудилась и сильно захворала. А чем ее лечить? Ни лекарств, ни нормальной горячей пищи, ни даже простой кипяченой воды. Она умерла ближе к полудню, с широко раскрытыми глазами, в которых навечно застыли боль и отчаяние. Поезд остановился только на рассвете следующего дня, на разъезде с названием «Таежная». Мужчины завернули труп старушки в одеяло и в сопровождении конвоя похоронили в перелеске, в тридцати метрах от железнодорожного полотна. В щели вагона хорошо было видно, как конвоиры торопили мужчин, как они, наспех вырыв саперными лопатами неглубокий ров, положили туда покойницу и забросали землей. Поверх березовой ветки, вбитой в холмик, прикрепили лоскут белой простыни, и поезд продолжил свой путь дальше, в неизвестность.
В той дороге очень многие семьи потеряли кого-нибудь из близких: дедушку, отца, мать, сына, дочь. От голода, холода, болезней. Некоторых из числа председателей и старейшин под конвоем увели в неизвестность НКВДешники. В пути мы видели опрокинутый переселенческий эшелон – несколько покореженных вагонов, свалившихся под откос. Вот и судите, сколько безымянных могил осталось той осенью вдоль железнодорожной трассы - трассы страха и смерти.
…На станцию Джусалы эшелон с переселенцами прибыл поздно ночью. На дворе – середина ноября. Ежась от холода, мы привычно приготовились исполнять каждый свои обязанности: кто за кипятком, кто разогревать пищу, кто за поиском чего-нибудь съестного. Из соседнего вагона донесся женский плач – там от какой-то хвори умер трехлетний ребенок.
И вдруг вдоль эшелона команда: «Всем оставаться на своих местах, из вагонов не выходить!» Начальник поезда, высокий мужчина в военной форме, пройдя вдоль вагонов, собрал старейшин на экстренную сходку.
Полчаса прошли в томительном ожидании. Наконец появился дедушка Федор и сказал, что эшелон дальше не пойдет. Аральск, куда мы должны были прибыть, чтобы следовать дальше, нас принять не может, так как море уже покрылось льдом. «Решили остаться здесь, в Джусалы, — сказал дед Федор. – Утром будем обустраиваться. Отсюда до Казалинска рукой подать».
На рассвете нашему взору предстал небольшой поселок из низеньких глинобитных домиков. Вокруг ни деревца, ни кустика – гольная степь. И главное, не видно ни одного местного жителя! Все дома были пусты, но чувствовалось, что еще вчера здесь жили люди.
Что же случилось? Оказывается, ночью несколько корейских ребят с эшелона постучали в окошко одного из домов и попросили воды. Хозяйка, молодая казашка, подняв над головой лучину, увидела по ту сторону окошка страшные, как ей показалось, узкоглазые лица. На отказ дать воды,непрошенные гости решили пошутить – выкатили глаза и провели ладонью вдоль шеи: мол, всем вам хана, мы – людоеды!
Так было на самом деле или иначе, но ночью они спешно собрали свой нехитрый скарб, погрузили на телеги и уехали жить на пастбища, в юрты. Председатель местного сельсовета, казах, дружелюбно улыбаясь, сказал, что приезжие могут занимать освободившиеся глинобитные дома. «Но ведь вернутся законные хозяева, — возражали старейшины, — как быть тогда?» «Не вернутся, — хитро посмеиваясь, успокаивал председатель сельсовета». Видимо, он что-то знал, чего не знали переселенцы.
Домов, естественно, на всех не хватило, хотя в каждый вселяли по две-три семьи. В основном, тех, у кого были малолетние дети и немощные старики. Тогда всем миром решили строить временное жилье. В течение недели в Джусалы вырос целый поселок из землянок, покрытых деревянными брусьями – их сюда завезли для ограждения железнодорожных путей. Поверх брусьев толстым слоем настилали землю, щели замазывали глиной, затыкали соломой, тряпьем – кто чем мог. Но от холода спастись все равно было невозможно.
Главная беда – отсутствие питьевой воды. Бегали на станцию, где вода подавалась строго по расписанию во время стоянки проходящих поездов. Через пару дней пошел снег, который и обрадовал, и огорчил одновременно. Огорчил, потому что стало холодней, а обрадовал, потому что появилась вода.
Холод заставлял искать топливо. Мы уходили за много километров вдоль железнодорожного полотна, собирали выпавший из вагонов уголь, засохший кизяк, вырубали кустарник во всей округе.
Все ждали, когда же привезут мебель, другой скарб, оставленный в Приморье. Ведь обещали же! Как мы были доверчивы и наивны!
Нашей основной задачей в тот страшный год было – победить зиму, во что бы то ни стало выжить до весны, а там можно будет надеяться на свои руки и голову.
Месяца через два откуда-то из центра привезли продовольствие. Нашей семье дали мешок муки – как мы этому обрадовались! Ведь запасы сухарей давно расстаяли…
С первыми весенними днями стало ясно – вчерашним рыбакам и земледельцам в степи делать нечего. Рядом на сотни верст ни речки, ни озерка. Как жить дальше, чем кормить семью? Собрались старейшины на очередную сходку, долго спорили, но выхода так и не нашли. Наконец решили обратиться к властям с просьбой – разрешить каждой семье выехать к родственникам, которые уже обосновались в различных регионах Казахстана и Узбекистана. Так мы попали в Наманганскую область, где уже жил двоюродный брат дяди.
Помню, как строили на новом месте низенькую двухкомнатную глинобитную халупу, рядом с небольшой речкой, которая была нашей главной кормилицей – в ней кишела рыба, близость воды позволяла сажать на небольшом клочке земли картошку, капусту, огурцы и помидоры. Земля в те годы была щедра на урожай.
Почти четыре года я прожила у дяди в Намангане, в захолустном кишлаке, в сорока километрах от областного центра. Здесь я в полной мере ощутила свое горькое сиротство. Тетя измывалась надо мной, как хотела. Если я оставалась дома, тетя меня загружала работой по самые уши. Кушать меня не приглашали за общий стол. Я ела отдельно где-нибудь в уголке и только то, что мне накладывали в миску – чаще всего это были объедки. Поэтому я любила выходить в поле – каждая семья должна была ежедневно отрабатывать один трудодень на хлопке. Здесь, на прополке или на сборе сырца, я временно забывала про злую тетю, радовалась общению с местными жителями.
Никогда не забуду дедушку Ташбобо – так его все звали, который относился ко мне, как родной отец. В обеденный перерыв все собирались на полевом стане, вытаскивали из поясных туесков черствую лепешку и, замачивая в кипятке, ели. Таков был скромный обед колхозника. А поскольку у меня с собой ничего не было, я пряталась за тутовыми деревьями и продолжала работать. Дедушка Ташбобо неоднократно звал меня попить с ними кипятка, но я отказывалась – в их семьях каждый кусок хлеба был на счету, а тут еще я со своими проблемами… Тогда добрый старик пошел на хитрость – оставлял на хирмане узелок с ломтиком лепешки и просил меня обязательно его съесть, потому как,говорил он, нельзя оставлять хлеб недоеденным – Аллах накажет. Я, конечно, понимала его доброе лукавство, но хлеб съедала, и теплый вкус тех далеких тандырных лепешек я до сих пор ощущаю во рту…
Снимок из семейного архива Бяк Сан Ок.
Источник: http://koryo-saram.ru/