Ильина Наталия — Воспоминания об Анне Ахматовой. - М., 1991. - С. 569-594: "Лето 1954 года я проводила в подмосковном поселке Голицыно, где снимала комнату, а столовалась в Доме творчества писателей. Уютный дом, всего на девять комнат; обедали за табльдотом на большой веранде, на стол по-домашнему ставилась большая суповая миска, а к пяти вечера появлялся огромный медный самовар. Никакого привкуса казенщины; казалось, что мы в гостях у радушной хозяйки. Этой хозяйкой была Серафима Ивановна Фонская, тогдашний директор дома. ... Ахматова появилась во время обеда, сопровождаемая красивой, смуглой и стройной женщиной средних лет. Оговорюсь: наружность спутницы Ахматовой (ею была Н. А. Ольшевская) я заметила потом, тогда же мой взор был прикован к Анне Андреевне, и владело мною в тот миг чувство, похожее на то, которое я испытала, впервые увидев фальконетовский памятник Петру Первому: "Неужели это тот самый памятник и я, я его вижу?" Когда она возникла в дверях, я вскочила на ноги. Позже, вспоминая этот день вместе с Анной Андреевной, я уверяла ее, что встали все. Она усмехалась: "Этого не было. Это вам померещилось". Не знаю. Может быть, и померещилось. Видела-то я только ее. Ни лебединой шеи, ни челки, ни ломаных линий, ничего из ахматовского, по портретам знакомого облика. И все же эта высокая, полная, седая женщина, медленно ступившая на веранду, медленно, без улыбки, отчетливо произнесшая: "Здравствуйте!" – любезно и величаво наклонившая голову в ответ на призывы нервно суетившейся Серафимы Ивановны ("Сюда, сюда, прошу вас!"), могла быть только Ахматовой. Она села. Веранда, только что гудевшая оживленными голосами, затихла, замерла. С тех пор так и пошло. Наши оживленные застольные беседы замолкали с ее появлением. Никто не решался болтать при ней все, что приходило в голову. "Люди часто не слышат, что они говорят!" – сказала мне позже Анна Андреевна. В ее присутствии люди начинали себя слышать – так она действовала на окружающих. И не в том было дело, что они знали ее стихи, ее жизнь. Присутствие Ахматовой сковывало и тех, кто ничего о ней не знал. В ее молчаливости, в посадке головы, в выражении лица, во всем облике было нечто внушавшее каждому почтение и даже робость. Шли последние дни августа. Погода стояла ясная, теплая. Был в тот год урожай желтых слив, удивительно сладких... Анна Андреевна и Нина Антоновна сидят в саду, сдвинув плетеные кресла, тихо о чем-то беседуют, едят сливы... Я, идучи мимо, почтительно здороваюсь и убыстряю шаг – из соображений самолюбивых: не навязываюсь, дескать, со знакомством... Но меня окликнули, остановили. Нина Антоновна слышала, что у меня есть английские детективные романы. Не дам ли я какой-нибудь почитать Анне Андреевне? Ахматова молчала. Лишь легким наклоном головы дала понять, что к этой просьбе присоединяется. Я тут же сбегала к себе, принесла две-три книжки. Услыхала медленное: "Благодарю вас". Через несколько дней я застала Ахматову за столом у самовара в одиночестве. К чаю являлись не все, а Нина Антоновна утром уехала в Москву. Чаепитие наше прошло в совершенном молчании. Ахматова встала. И тут я внезапно, сама своей смелости удивившись, спросила: не хочет ли она погулять? ... Нина Антоновна Ольшевская из Москвы не возвращалась, и вместо нее я стала каждый день гулять с Анной Андреевной. Тем летом ей исполнилось шестьдесят пять лет. Она ходила медленно и, начиная задыхаться, останавливалась. Без провожатого, без руки, на которую можно опереться, Ахматова, видимо, ходить не могла... Мы ходили, сидели на голицынских скамейках, на лесных пнях, мало говорили, много молчали, и я не знаю, о чем думала она, когда молчала. ... Однажды, сидя рядом с Анной Андреевной на какой-то уличной скамейке, я стала рассказывать о писателях, живших в Доме творчества до ее приезда. Слушали меня благосклонно, и, осмелев, я одного писателя изобразила: как он кланяется, как закуривает... Внезапно глаза моей слушательницы блеснули, лицо сморщилось, осветилось, стало домашне-добрым, – она засмеялась, и видела я это в первый раз. Наступил день ее отъезда. Я спросила: не надо ли помочь уложиться? Надо. И вот она сидит на диване, а я укладываю ее вещи в чемодан... дешевый, черный, потрепанный. Закрылся он легко, там всего очень мало. Королевские манеры – и этот чемодан и вещи в чемодане!... ... В октябре того же года за чайным столом Ардовых возник разговор о Голицыно. Нина Антоновна считала, что Ахматовой необходимо побыть на воздухе хоть недели две. Ехать туда одна Анна Андреевна категорически отказалась. Я вызвалась пожить там вместе с ней. Мы снова в Голицыно. Осень, ранние сумерки, частые дожди, народу мало, не все комнаты заняты. И снова за общими трапезами я вижу Ахматову величественно-строгой, сурово-неприступной. Теперь я знаю, что это броня ее, в которую она облекается в присутствии посторонних. У кого хватит решимости прорваться сквозь эту броню с фамильярностью, с бестактным вопросом? Разве что у безумцев! Такие изредка находились. Подошла как-то к Анне Андреевне одна старушка, числившаяся в членах Союза писателей, но давно ничего не писавшая и явно выжившая из ума, и спросила шепотом: "А как поживает Зощенко?" "Хорошо, благодарю вас", – ответствовала Ахматова... Той поздней осенью, когда я проводила наедине с Ахматовой многие часы, моя робость, моя скованность постепенно исчезали. Я ощущала ее дружелюбие, видела, что меня принимают такой, какая я есть, и нечего пыжиться, влезать на котурны, стараясь казаться умнее и начитаннее, чем на самом деле... О дистанции, нас разделяющей, всегда, разумеется, помнила, однако поняла, что с этим человеком говорить можно о чем угодно: о меню обеда, о погоде, о новой блузке, удачно мною купленной в голицынском магазине... Тут уместно добавить, что Ахматова, хотя и называла себя с усмешкой Серафимом Саровским (мирские дела не для нее!), однако украшения любила – ожерелья, броши, перстни, – вопрос "идет или не идет" не был для нее безразличен. Этому, впрочем, важности не придавала. Есть новое платье – хорошо, нет – и так обойдемся. Годами ходила в старой, с потрепанным воротником шубе, что очень беспокоило Нину Антоновну, взвалившую на себя все бытовые заботы Ахматовой. Но эта старая женщина с величавой осанкой украшала все, что бы на себя ни надевала, включая и шубу с потрепанным воротником... И сплетничать с ней можно было, и новой блузкой хвастаться, и погоду обсуждать – банальнейшие темы! Но ничто не звучало банально в устах Ахматовой... ... Ахматова видела вещи под каким-то иным, непривычным углом: всякие обыденности в устах ее становились значительными – это поражало меня. Той осенью в Голицыно я открыла в ней блестящий сатирический дар, а несколькими годами позже – и дар комический, что тоже поразило меня... Как-то в Москве я зашла за ней к Ардовым, чтобы вместе ехать куда-то. Анна Андреевна стояла посреди комнаты в туфлях на босу ногу, держа в руке чулок. Увидев меня, объявила: "Если вдуматься, одного чулка мало!"... А я той голицынской осенью 1955 года стала шутливо называть Анну Андреевну "мэм" – не из-за наших ли разговоров об английской литературе? Она не протестовала, ей это нравилось, так это и осталось. С той поры, обращаясь к ней, я уже ни разу не назвала ее по имени-отчеству. И выработался никогда не изменяемый "зачин" телефонных разговоров. Если звонила она, то, узнав ее голос, я вопросительно: "Мэм?" "Она!" – отвечала Анна Андреевна. Когда звонила я, называть себя мне не требовалось. Я начинала: "Мэм..." – и слышала в ответ: "Ну?" Смесь почтительности и фамильярности, звучавшая в обращении "мэм", придала новую окраску нашим отношениям. Я спрашивала: "Мэм, можно я немного похвастаюсь?" Она отвечала: "Даю вам три минуты". – "Это слишком, мэм, я уложусь в полторы". – "Попробуйте". Свое восхищение ее стихами или радость по поводу того, что она нынче хорошо выглядит, я выражала примерно так: "Вам не кажется, мэм, что вы просто гений?" И: "До чего вы сегодня красивы, мэм!" Она откликалась так: "Не льсти – не люблю, как говорил купец у Островского". На фотографии открытка "Анна Ахматова в Голицыно. 1959 год. Издание 1988 года". Специально для будущего голицынского музея.
Типичное Одинцово
Воспоминания об Анне Ахматовой в Голицыно 💭
Ильина Наталия — Воспоминания об Анне Ахматовой. - М., 1991. - С. 569-594:
"Лето 1954 года я проводила в подмосковном поселке Голицыно, где снимала комнату, а столовалась в Доме творчества писателей.
Уютный дом, всего на девять комнат; обедали за табльдотом на большой веранде, на стол по-домашнему ставилась большая суповая миска, а к пяти вечера появлялся огромный медный самовар. Никакого привкуса казенщины; казалось, что мы в гостях у радушной хозяйки. Этой хозяйкой была Серафима Ивановна Фонская, тогдашний директор дома.
... Ахматова появилась во время обеда, сопровождаемая красивой, смуглой и стройной женщиной средних лет. Оговорюсь: наружность спутницы Ахматовой (ею была Н. А. Ольшевская) я заметила потом, тогда же мой взор был прикован к Анне Андреевне, и владело мною в тот миг чувство, похожее на то, которое я испытала, впервые увидев фальконетовский памятник Петру Первому: "Неужели это тот самый памятник и я, я его вижу?"
Когда она возникла в дверях, я вскочила на ноги. Позже, вспоминая этот день вместе с Анной Андреевной, я уверяла ее, что встали все. Она усмехалась: "Этого не было. Это вам померещилось". Не знаю. Может быть, и померещилось. Видела-то я только ее.
Ни лебединой шеи, ни челки, ни ломаных линий, ничего из ахматовского, по портретам знакомого облика. И все же эта высокая, полная, седая женщина, медленно ступившая на веранду, медленно, без улыбки, отчетливо произнесшая:
"Здравствуйте!" – любезно и величаво наклонившая голову в ответ на призывы нервно суетившейся Серафимы Ивановны ("Сюда, сюда, прошу вас!"), могла быть только Ахматовой. Она села. Веранда, только что гудевшая оживленными голосами, затихла, замерла.
С тех пор так и пошло. Наши оживленные застольные беседы замолкали с ее появлением. Никто не решался болтать при ней все, что приходило в голову. "Люди часто не слышат, что они говорят!" – сказала мне позже Анна Андреевна. В ее присутствии люди начинали себя слышать – так она действовала на окружающих. И не в том было дело, что они знали ее стихи, ее жизнь. Присутствие Ахматовой сковывало и тех, кто ничего о ней не знал. В ее молчаливости, в посадке головы, в выражении лица, во всем облике было нечто внушавшее каждому почтение и даже робость.
Шли последние дни августа. Погода стояла ясная, теплая. Был в тот год урожай желтых слив, удивительно сладких... Анна Андреевна и Нина Антоновна сидят в саду, сдвинув плетеные кресла, тихо о чем-то беседуют, едят сливы... Я, идучи мимо, почтительно здороваюсь и убыстряю шаг – из соображений самолюбивых: не навязываюсь, дескать, со знакомством... Но меня окликнули, остановили. Нина Антоновна слышала, что у меня есть английские детективные романы. Не дам ли я какой-нибудь почитать Анне Андреевне? Ахматова молчала. Лишь легким наклоном головы дала понять, что к этой просьбе присоединяется. Я тут же сбегала к себе, принесла две-три книжки. Услыхала медленное: "Благодарю вас".
Через несколько дней я застала Ахматову за столом у самовара в одиночестве. К чаю являлись не все, а Нина Антоновна утром уехала в Москву. Чаепитие наше прошло в совершенном молчании. Ахматова встала. И тут я внезапно, сама своей смелости удивившись, спросила: не хочет ли она погулять?
... Нина Антоновна Ольшевская из Москвы не возвращалась, и вместо нее я стала каждый день гулять с Анной Андреевной. Тем летом ей исполнилось шестьдесят пять лет. Она ходила медленно и, начиная задыхаться, останавливалась. Без провожатого, без руки, на которую можно опереться, Ахматова, видимо, ходить не могла... Мы ходили, сидели на голицынских скамейках, на лесных пнях, мало говорили, много молчали, и я не знаю, о чем думала она, когда молчала.
... Однажды, сидя рядом с Анной Андреевной на какой-то уличной скамейке, я стала рассказывать о писателях, живших в Доме творчества до ее приезда. Слушали меня благосклонно, и, осмелев, я одного писателя изобразила: как он кланяется, как закуривает... Внезапно глаза моей слушательницы блеснули, лицо сморщилось, осветилось, стало домашне-добрым, – она засмеялась, и видела я это в первый раз.
Наступил день ее отъезда. Я спросила: не надо ли помочь уложиться? Надо. И вот она сидит на диване, а я укладываю ее вещи в чемодан... дешевый, черный, потрепанный. Закрылся он легко, там всего очень мало. Королевские манеры – и этот чемодан и вещи в чемодане!...
... В октябре того же года за чайным столом Ардовых возник разговор о Голицыно. Нина Антоновна считала, что Ахматовой необходимо побыть на воздухе хоть недели две. Ехать туда одна Анна Андреевна категорически отказалась. Я вызвалась пожить там вместе с ней.
Мы снова в Голицыно. Осень, ранние сумерки, частые дожди, народу мало, не все комнаты заняты. И снова за общими трапезами я вижу Ахматову величественно-строгой, сурово-неприступной. Теперь я знаю, что это броня ее, в которую она облекается в присутствии посторонних. У кого хватит решимости прорваться сквозь эту броню с фамильярностью, с бестактным вопросом? Разве что у безумцев! Такие изредка находились. Подошла как-то к Анне Андреевне одна старушка, числившаяся в членах Союза писателей, но давно ничего не писавшая и явно выжившая из ума, и спросила шепотом: "А как поживает Зощенко?" "Хорошо, благодарю вас", – ответствовала Ахматова...
Той поздней осенью, когда я проводила наедине с Ахматовой многие часы, моя робость, моя скованность постепенно исчезали. Я ощущала ее дружелюбие, видела, что меня принимают такой, какая я есть, и нечего пыжиться, влезать на котурны, стараясь казаться умнее и начитаннее, чем на самом деле... О дистанции, нас разделяющей, всегда, разумеется, помнила, однако поняла, что с этим человеком говорить можно о чем угодно: о меню обеда, о погоде, о новой блузке, удачно мною купленной в голицынском магазине... Тут уместно добавить, что Ахматова, хотя и называла себя с усмешкой Серафимом Саровским (мирские дела не для нее!), однако украшения любила – ожерелья, броши, перстни, – вопрос "идет или не идет" не был для нее безразличен. Этому, впрочем, важности не придавала. Есть новое платье – хорошо, нет – и так обойдемся. Годами ходила в старой, с потрепанным воротником шубе, что очень беспокоило Нину Антоновну, взвалившую на себя все бытовые заботы Ахматовой. Но эта старая женщина с величавой осанкой украшала все, что бы на себя ни надевала, включая и шубу с потрепанным воротником...
И сплетничать с ней можно было, и новой блузкой хвастаться, и погоду обсуждать – банальнейшие темы! Но ничто не звучало банально в устах Ахматовой...
... Ахматова видела вещи под каким-то иным, непривычным углом: всякие обыденности в устах ее становились значительными – это поражало меня. Той осенью в Голицыно я открыла в ней блестящий сатирический дар, а несколькими годами позже – и дар комический, что тоже поразило меня... Как-то в Москве я зашла за ней к Ардовым, чтобы вместе ехать куда-то. Анна Андреевна стояла посреди комнаты в туфлях на босу ногу, держа в руке чулок. Увидев меня, объявила: "Если вдуматься, одного чулка мало!"...
А я той голицынской осенью 1955 года стала шутливо называть Анну Андреевну "мэм" – не из-за наших ли разговоров об английской литературе? Она не протестовала, ей это нравилось, так это и осталось. С той поры, обращаясь к ней, я уже ни разу не назвала ее по имени-отчеству. И выработался никогда не изменяемый "зачин" телефонных разговоров. Если звонила она, то, узнав ее голос, я вопросительно: "Мэм?" "Она!" – отвечала Анна Андреевна. Когда звонила я, называть себя мне не требовалось. Я начинала: "Мэм..." – и слышала в ответ: "Ну?"
Смесь почтительности и фамильярности, звучавшая в обращении "мэм", придала новую окраску нашим отношениям. Я спрашивала: "Мэм, можно я немного похвастаюсь?" Она отвечала: "Даю вам три минуты". – "Это слишком, мэм, я уложусь в полторы". – "Попробуйте". Свое восхищение ее стихами или радость по поводу того, что она нынче хорошо выглядит, я выражала примерно так: "Вам не кажется, мэм, что вы просто гений?" И: "До чего вы сегодня красивы, мэм!" Она откликалась так: "Не льсти – не люблю, как говорил купец у Островского".
На фотографии открытка "Анна Ахматова в Голицыно. 1959 год. Издание 1988 года". Специально для будущего голицынского музея.