Увидимся ли когда-нибудь?
Земля слишком велика,
А мы с Вами слишком заняты,
Расстанемся на века.
В какой-нибудь энциклопедии
Похожесть фамилий сведет
Твое соловьиное пение
И мой бытовой оборот.
А в чьих-нибудь воспоминаниях,
В соседних упоминаниях
Вас и меня помянут
И в перечнях перечтут.
Б. СЛУЦКИЙ.
"Земля слишком велика", значит, речь идет об отъезде, об эмиграции, что было для советского человека — расставанием на века.
"Похожесть фамилий" — фамилии, кончающиеся на -цкий и -ский, польско-еврейские фамилии. К тому же Броды и Слуцк — города из черты еврейской оседлости.
Так что "какая-нибудь энциклопедия" может быть энциклопедией “Евреи в русской поэзии ХХ века".
"Соловьиное пение" подходит к самозабвенному, захлебчивому чтению своих стихов Бродским, как "бытовой оборот" к спокойному, беспафосному чтению своих стихов Слуцким.
В 1960-е годы стихи Бродского были замечены Слуцким. Относительно времени личного знакомства существует два свидетельства.
Об одном упоминает Лев Лосев. "В апреле 1960 года Бродский ездил в Москву познакомиться со Слуцким и, видимо, Слуцкий сказал ему нечто одобрительное.
Стихотворение "Лучше всего
спалось на Савеловском…"
(1960) кончается словами благодарности поэту:
До свиданья, Борис Абрамыч.
До свиданья. За слова — спасибо".
А вот как об этом вспоминает Евгений Рейн:
--- Да, я знакомил их.
…Слуцкий всегда чрезвычайно интересовал Бродского, чрезвычайно. Он почему-то за глаза называл его несколько фамильярно-иронически "Борух" , и, будучи человеком очень проницательным, он и тут видел дальше и глубже остальных.
Слуцкий — сугубо еврейская натура, отсюда его демократизм, и преданность революционным идеалам, и прямота. Он видел в нем глубинный и сильный еврейский характер. Характер библейский, пророческий, мессианский, понимаешь?
Всякий раз, когда я встречался со Слуцким (как правило, случайно — то в Доме литераторов, то в гостях), он внимательно расспрашивал о Бродском. Однажды я сказал:
--- Когда Иосиф в следующий раз приедет, я вас познакомлю.
Иосиф приехал, и я позвонил по этому его странному телефону — через коммутатор с добавочным, помнишь? — и он назначил нам свидание,
в ЦДЛ, на утро, в раннее время, часов
в 12. Мы пришли.
Слуцкий очень гостеприимно, без всякого советского шика встретил нас: накупил провизии в буфете, много бутылок пива, двадцать бутербродов с сыром, десять пирожных. Что-то в этом роде.
Не как завсегдатай, который взял бы коньяку и черного кофе, а как добрый дядюшка, желающий накормить молодых.
Бродский не скрывал, что Слуцкий был едва ли не единственным советским поэтом, которого он не только принимал и высоко ценил, но и от которого много взял.
На вопрос Соломона Волкова:
--- Каков был импульс, побудивший вас к стихописанию? — Бродский ответил:
--- Первый — когда мне кто-то показал "Литературную газету" с напечатанными там стихами Слуцкого.
Мне тогда было шестнадцать, вероятно. Я в те времена занимался самообразованием, ходил в библиотеки… Мне это ужасно нравилось, но сам я ничего не писал и даже не думал об этом. А тут мне показали стихи Слуцкого, которые на меня произвели очень сильное впечатление".
Бродский повторял это не раз: "Вообще, я думаю, что я начал писать стихи, потому что прочитал стихи советского поэта, довольно замечательного, Бориса Слуцкого".
Об одном упоминает Лев Лосев. "В апреле 1960 года Бродский ездил в Москву познакомиться со Слуцким и, видимо, Слуцкий сказал ему нечто одобрительное.
Стихотворение "Лучше всего
спалось на Савеловском…"
(1960) кончается словами благодарности поэту:
До свиданья, Борис Абрамыч.
До свиданья. За слова — спасибо".
А вот как об этом вспоминает Евгений Рейн:
--- Да, я знакомил их.
…Слуцкий всегда чрезвычайно интересовал Бродского, чрезвычайно. Он почему-то за глаза называл его несколько фамильярно-иронически "Борух" , и, будучи человеком очень проницательным, он и тут видел дальше и глубже остальных.
Слуцкий — сугубо еврейская натура, отсюда его демократизм, и преданность революционным идеалам, и прямота. Он видел в нем глубинный и сильный еврейский характер. Характер библейский, пророческий, мессианский, понимаешь?
Всякий раз, когда я встречался со Слуцким (как правило, случайно — то в Доме литераторов, то в гостях), он внимательно расспрашивал о Бродском. Однажды я сказал:
--- Когда Иосиф в следующий раз приедет, я вас познакомлю.
Иосиф приехал, и я позвонил по этому его странному телефону — через коммутатор с добавочным, помнишь? — и он назначил нам свидание,
в ЦДЛ, на утро, в раннее время, часов
в 12. Мы пришли.
Слуцкий очень гостеприимно, без всякого советского шика встретил нас: накупил провизии в буфете, много бутылок пива, двадцать бутербродов с сыром, десять пирожных. Что-то в этом роде.
Не как завсегдатай, который взял бы коньяку и черного кофе, а как добрый дядюшка, желающий накормить молодых.
Бродский не скрывал, что Слуцкий был едва ли не единственным советским поэтом, которого он не только принимал и высоко ценил, но и от которого много взял.
На вопрос Соломона Волкова:
--- Каков был импульс, побудивший вас к стихописанию? — Бродский ответил:
--- Первый — когда мне кто-то показал "Литературную газету" с напечатанными там стихами Слуцкого.
Мне тогда было шестнадцать, вероятно. Я в те времена занимался самообразованием, ходил в библиотеки… Мне это ужасно нравилось, но сам я ничего не писал и даже не думал об этом. А тут мне показали стихи Слуцкого, которые на меня произвели очень сильное впечатление".
Бродский повторял это не раз: "Вообще, я думаю, что я начал писать стихи, потому что прочитал стихи советского поэта, довольно замечательного, Бориса Слуцкого".
Лучше всего
спалось на Савеловском.
В этом
полузабытом сержантами
тупике Вселенной
со спартански жесткого
эмпээсовского ложа
я видел только одну планету:
оранжевую планету циферблата.
Голубые вологодские Саваофы,
вздыхая,
шарили по моим карманам.
Потом, уходя,
презрительно матерились:
«В таком пальте…»
Но четыре червонца,
четыре червонца
с надписями и завитками,
— я знаю сам,
где они были,
четыре червонца —
билет до Бологого.
Это были славные ночи
на Савеловском вокзале,
ночи,
достойные голоса Гомера.
Ночи,
когда после длительных скитаний
разнообразные мысли
назначали встречу
у длинной колонны Прямой Кишки
на широкой площади Желудка.
…Но этой ночью
другой займет мое место.
Сегодня ночью
я не буду спать на Савеловском
вокзале.
Сегодня ночью
я не буду угадывать
собственную судьбу
по угловатой планете.
Сегодня ночью
Я Возьму Билет
До Бологого.
Этой
ночью
я не буду придумывать
белые стихи о вокзале,—
белые, словно бумага для песен…
До свиданья, Борис Абрамыч.
До свиданья. За слова спасибо.
спалось на Савеловском.
В этом
полузабытом сержантами
тупике Вселенной
со спартански жесткого
эмпээсовского ложа
я видел только одну планету:
оранжевую планету циферблата.
Голубые вологодские Саваофы,
вздыхая,
шарили по моим карманам.
Потом, уходя,
презрительно матерились:
«В таком пальте…»
Но четыре червонца,
четыре червонца
с надписями и завитками,
— я знаю сам,
где они были,
четыре червонца —
билет до Бологого.
Это были славные ночи
на Савеловском вокзале,
ночи,
достойные голоса Гомера.
Ночи,
когда после длительных скитаний
разнообразные мысли
назначали встречу
у длинной колонны Прямой Кишки
на широкой площади Желудка.
…Но этой ночью
другой займет мое место.
Сегодня ночью
я не буду спать на Савеловском
вокзале.
Сегодня ночью
я не буду угадывать
собственную судьбу
по угловатой планете.
Сегодня ночью
Я Возьму Билет
До Бологого.
Этой
ночью
я не буду придумывать
белые стихи о вокзале,—
белые, словно бумага для песен…
До свиданья, Борис Абрамыч.
До свиданья. За слова спасибо.
1960
Комментарии
Для того чтобы оставить комментарий, войдите или зарегистрируйтесь
спалось на Савеловском…” Бродский пишет об “угловатой планете”:
Сегодня ночью
я не буду угадывать
собственную судьбу
по угловатой планете.
Спустя много лет после этого посвящения Слуцкий написал стихотворение “Угловатая родина”, словно бы понял, как надо, как стоит откликаться на стихи, в которых появляется “угловатая планета”:
К югу — выше полет орла,
а к полярным морям — поката,
угловата страна была
и углами весьма богата.
Выбрал я в державе огромной
угол самый темный, укромный. <…>
Хороши законы страны:
ясные, простые, крутые.
Подчиниться мы все должны
непреложным законам России.
В темный угол забьюсь. Подчинюсь.
Перед ясным законом склонюсь.
Лампочку бы в углу прикрутить.
Стол поставить. Кровать поставить.
Можно жить —
воды не мутить,
угловатую Родину славить.
Это не спор, не полемика. Именно что отклик, эхо. Ироническое возражение, которое стоит согласия.
«На сцене — мы четверо soviets authors и Бродский. Через переводчика мы отвечаем на записки. Я, в частности, получаю такую: „Отчего в современной России поэзия неестественно политизирована?“
— М-да. Как объяснить? Отвечаю: поскольку журналистика, публичное правосудие, ораторское дело за годы советской власти изничтожены тоталитарной цензурой и словно бы ссучились, то честная поэзия бессознательно начала впитывать в себя нелирические функции…
Что-то в этом роде. Вижу: слушают… внимательно и понятливо. Думаю: пан или пропал — прочту мое любимое из Слуцкого стихотворение, которое отвечает именно на их американский вопрос:
Покуда над стихами плачут,
пока в газетах их порочат,
пока их в дальний ящик прячут,
покуда в лагеря их прочат, —
до той поры не оскудело,
не отзвенело наше дело.
Оно, как Польша, не згинело,
хоть выдержало три раздела.
Вдруг Иосиф, буквально как известный персонаж из табакерки, вскакивает с места, выбегает к центру сцены, меня отодвигает чуть театрализованным («Не могу молчать»!) жестом и, с полуслова подхватывая, продолжает со своим неповторимым грассированием:
Для тех, кто до сравнений лаком,
я точности не знаю большей,
чем русский стих сравнить с поляком,
поэзию родную — с Польшей.
Зал ахнул: ну и ну! А Иосиф, стихотворение дочитавши, улыбается и говорит: „Мои любимые стихи у моего любимого Слуцкого“. А мне незаметно и весело улыбается, даже чуть подмигивая (дескать, здорово у нас с вами получилось, хоть и не сговаривались, да?).
Зал разражается овацией.
…А стихи Бориса Слуцкого кончались так:
Еще вчера она бежала,
заламывая руки в страхе,
еще вчера она лежала
почти что на десятой плахе.
И вот она романы крутит
и наглым хохотом хохочет.
А то, что было,
то, что будет, —
про это знать она не хочет».