Бабка, бабушка, бабуля...

В моем деревенском детстве были все традиционные радости пасторального бытия: кареглазая корова Зорька во дворе, необъятных размеров русская печка в доме и бескрайний лес, начинавшийся прямо за огородом. И, конечно же, в нем была бабушка, Сусанна Индисовна, - сибирская казачка с трудной судьбой и непростым характером. Характер ее и был причиной того, что называлась она по разному - бабка, бабушка, бабуля...
Сельское утро пробиралось в сон запахом свежих ватрушек и сердитым бабкиным голосом - стоя у русской печки она вела громогласные беседы с Господом Богом. Выразительные монологи, обращенные к Творцу, всегда начинались одной и той же сакраментальной фразой. "Господи! Согрешила я с ними, грешная!" - истово взывала бабка и принималась бойко перечислять свои и чужие грехи.
Хорошо информированный советский ребенок, которым я в то время была, отлично знал, что никакого Бога нет, а недовольная жизнью бабка - пережиток. Мне очень нравилось непонятное звучное слово "пережиток" и отсутствие Бога на белом свете. Судя по рассказам, Бог этот неутомимо наказывал людей. Меня и без Бога-то норовили наказать все, кому не лень, поэтому в опасном царстве взрослой несправедливости Бог становился дополнительной проблемой.
Выйдя из горницы в Избу я чаще всего пыталась незаметно стащить со стола румяную ватрушку, но пережиток видел спиной и кричал грозный упреждающий укорот: "Куда ты тянешь свои паклИ? Немыта-нечесана, едва глаза продрала... Иди умываться!"
Умываться я не любила. Раз в неделю вредная бабка хватала меня в охапку и волокла в баню, как царевну Будур из известной сказки. Орала я намного громче замарашки Будур и наши с бабкой банные баталии наверняка слышало пол-деревни.
В бане было мокро, душно, темно, многочисленные болячки, ссадины и царапины немилосердно щипало мыло, мой протестующий ор сменялся ее яростным сопением и, закончив битву за чистоту, мы валились по углам предбанника, как два упыря, вдоволь напившиеся вражьей крови. После этаких эксцессов умыванье казалось занятием пустым и нелепым.
Для видимости поплескав в глаза водички, я выпивала поллитровую кружку утрешнего молока с ватрушками и начинала ругаться с бабкой. Ругань была неизменным украшением наших деревенских утр.
......
Вечером бабушка Саня превращалась в любимую бабулю - уставшие за день ноги уже не бегали, а ходили, наработавшиеся руки просили отдыха, голос мягшел, беспокойные глаза становились добрыми и лучистыми.
Вечером нас ждало самое лучшее - песни и книги. Ей, кажется, незнакомо было понятие "напевать". Песни она всегда только пела, - глубоким грудным голосом, выпрямив спину и уведя глаза в дальний угол избы. Старые казачьи песни, непонятные и непривычные, я могла слушать часами, забывая обо всем на свете, как в глубокий колодец проваливаясь в магию слов и мелодий.
Томики Пушкина, Некрасова, Кольцова, Никитина ждали в горнице на этажерке. Научившись читать самостоятельно, я быстро обнаружила, что бабуля не столько читает, сколько декламирует стихи, которые помнит наизусть страницами. Была она охотницей до книг, грамоте выучилась рано и в юности читала при ясной луне, потому что строгий батюшка, жалея дорогой керосин, не позволял жечь по ночам лампу.
.......
Еще один культовый предмет был в бедном бабушкином доме - ручная швейная машинка, которая звалась - Подольская. В детстве я искренне считала, что Подольская - фамилия швейной машинки. Подольскую бабуля получила от государства в обмен на пятьсот штук свежих куриных яиц.
Узнав о моем появлении на свет, она, надолго ограничив и без того скудный свой рацион, терпеливо собирала их в погребе, заполняя хрупким содержимым две плетеные корзины. Затем, повесив корзины на коромысло, осторожно подняла ценный груз на плечи и пошла в райцентр.
Двенадцать долгих километров несла она свежие яйца вместе со светлой мечтой о том, как народившаяся внучка вырастет, сделается портнихой и обошьет всю родню разноцветными веселыми обновками на вожделенной Подольской. Обратный путь оказался легче, перетянутая ремнями машинка была той долгожданной ношей, которая не тянет.
Машинка обитала на специальной тумбочке и постоянно смущала мой любопытный ум - нестерпимо хотелось покрутить блестящее колесо, повертеть непонятные детальки, но еще сильнее тянуло слямзить маленькую тоненькую отверточку, проживавшую в специальном ящичке.
Однако, приближаясь к домашнему идолу, я неизменно слышала свирепейший и мощнейший по силе чувств укорот: "Подольскую - не трожь!", благодаря которому мне так и не удалось ее раскурочить.
......
Умерла она в городе. Приехала на очередное моё рожденье, внезапно слегла, быстро поняла, что уже не встанет и, сказав растерянному папе: "Управилась я, сынок, пора и честь знать"- взялась за последнее свое земное дело.
На мой беззвучный вопрос ответила коротко и спокойно: "Денька три-то поживу еще, у Бога дел много - рай прибрать надо". И ровно на третий день ушла, словно растаяла, улыбаясь чему-то неведомому, ясному только ей одной.
Именно тогда, в тайне от взрослых, я отчетливо поняла, что Бог существует и он обязательно прибрал рай для любимой моей бабули. И в этом, только ей одной принадлежащем раю, ее уже ждут все, кого она так неистово и странно любила на земле.
В раю непременно окажется ее непутевый муж, неизвестным бедовым ветром занесенный в глухую сибирскую деревню. И так странен, так ни на кого не похож был этот пришлый чужой загадочный человек, что она, первая деревенская красавица, богатая невеста, неделю на коленках ходила по дому за суровым батюшкой и, валяясь в ногах, выпросила, Христом Богом вымолила для себя этого немыслимого невозможного мужа.
И прожила с ним девять лет - как песню спела, сияя глазами и всей собой. И едва не лишилась рассудка, когда он исчез так же внезапно, как появился - в один день, никому не сказав ни слова. "Говорёно было, - приблуда, дурной человек!" - заключила рассудительная деревня.
Она и не спорила ни с кем, только губу закусила покрепче, да так и прожила оставшуюся жизнь с закушенной этой губой, так никого и не допустила до себя, надеясь и, вопреки всему, отчаянно веря, - вернется...
Там, в светлом раю, ее обязательно встретят властный, строгий батюшка и четыре старших брата - рослые, похожие на отца, казаки с жаркими упрямыми глазами, - все пятеро любимые и убитые во время раскулачивания в жестокой горячечной свалке.
И остальная, в тот проклятый день осиротевшая, огромная семья обязательно встретит ее на пороге рая - мачеха, сводные братья-сестры, золовки и племянники, все, кого угрозами и уговорами затолкали на подводы вместе с подушками и ребятишками, и погнали "из Сибири в Сибирь" по пыльной дороге в страшную неизвестность, где они и сгинули безвозвратно.
Только ее и пощадила новая недобрая власть, потому что даже у такой власти не хватило смелости обрушиться на молодую, мужем брошенную, мать пятерых ребятишек.
Она осталась одна на пыльной своей дороге, выслушав последний наказ охрипшей от крика и слез мачехи: "Подымай детей, Саня!" - и про тогдашнее положение свое всегда говорила коротко, зло и выразительно: "Пять ртов, пять могил", потому что одно-единственное было теперь у нее на свете дело: рты - кормить, могилы - обихаживать.
А в самой высокой, самой солнечной горнице сияющего рая ее давно уже ждут два старших сына, которых, одного за другим, проводила она на последнюю войну, да так и не дождалась назад.
Их она вспоминала вслух совсем уже редко и только 9 мая, достав из сундука две обрамленных фотографии, смахивая несуществующую пыль, проводила ладонью по лицам, выдыхая-выстанывая тихое "сы-ноч-ки..." и поскорей убирала, прятала назад в сундук у дорогого заезжего фотографа заказанные портреты, которые так никогда и не узнали стен.
Там, в раю, она долюбит их всех, незабытых, потерянных, отнятых бессмысленно-безжалостным временем, несправедливой жизнью и страшной судьбой. И напоется она в том раю - всласть, и напляшется - вволю, и нарадуется яркими нарядами ее озорная, неубитая душа, и будет, обязательно будет так отчаянно, так звонко счастлива, как никогда не была счастлива на земле!
...Иногда, в том зыбком промежутке между явью и сном, в котором все возможно и все с нами случается, меня словно теплым старым тулупом накрывает запахом деревенских лепешек, которые, кажется, только она одна и умела стряпать.
Лепешки назывались смешно и непрезентабельно - "коровники", но вкусны были такой неповторимой сладостной вкуснотой, что я и сейчас легко узнАю среди тысячи других их особенный незабываемый вкус, который существует уже только в моей памяти, в почти нереальном детстве, в утренней деревенской радости жизни...
Я хитро думаю во сне, как встану, шустренько стырю из под носа у вредины-бабки парочку свеженьких коровников и удеру поскорее на речку, где уже ждут мальчишки...
И отчетливо слышу ее громкий сердитый голос: "Господи! Согрешила я с ними, грешная!"
Л. Ермолаева.