Я — дочь героев войны. Я могу повторять это много-много раз. С течением времени это становится самым главным «статусом» моей жизни. Вот я маленькая, лет шесть или семь, Ленинград, улица Правды, дом 8, квартира 37. Этот адрес я знала наизусть, когда еще читать не умела, потому что, когда я болела, родители негромко сообщали в телефон, вызывая врача: «…квартира 37, во двор, направо, последняя парадная, третий этаж». Вот папа собирается на спектакль в свой театр, имени Комиссаржевской. Я никогда не видела его в «разобранном виде», в нижнем белье. Даже когда он тяжело болел. Как он умудрялся этого добиться на маленьком пространстве небольшой квартиры? (Хотя, наверное, по меркам того времени — большой и роскошной…) Только рубашка распахнута. Я подхожу и спрашиваю: «Папа, я забыла, где вход, а где выход?» Он объясняет: «Вот пуля вошла, спереди, в грудь, маленький шрамчик, круглый, как у тебя прививка оспы на руке, а вот вышла — шрам тоже кругловатый, но больше. На выходе все разворотила. Мне повезло, что не застряла». Я трогаю этот шрамчик, папа смеется, ему вообще все смешно и удивительно, что он таки живет, что я тут болтаюсь под ногами, такая балда, смешно, что он сейчас идет в театр кого-то представлять на сцене. Он все время улыбался, смеялся, всему был рад. И глаза у него были удивительные — веселые, но одновременно и печальные. Других вечно смешил. Подружки завидовали — вся жизнь как в цирке. А правда — ведь все это смешно. Вообще все. Все вообще. Вы не находите? Я трогаю маленьким пальчиком шрам, папа быстро застегивает рубашку и уходит на спектакль. 25-й автобус довезет его с Разъезжей до улицы Ракова, как тогда называлась Итальянская. Разница есть, согласитесь, при всем уважении к неведомому мне Ракову. Жизнь прекрасна, все весело и радостно. Если автобус долго не появляется, есть способ: закурить. Тогда он тут же придет, и начатую сигарету придется бросить, хоть и жаль. Вот папа пришел с утреннего спектакля, который, видимо, сыграл с трудом «после вчерашнего» (ну, вы понимаете), и лег спать. Я со своей школьной подружкой, Танькой Петровой, пускаю зайчиков балконной дверью в окна дома напротив. Зайцы большие. Одна тетя не выдерживает, вычисляет нашу квартиру, и мы видим, как она бежит через улицу Правды в нашу подворотню (опять — во двор, направо, последняя парадная, третий этаж). Мы с Танькой выскакиваем из квартиры, но поздно — тетка уже идет по лестнице. Мы поднимаемся этажом выше. Затихарились. Слышим, как она настойчиво звонит в дверь квартиры. Папа не скоро, но открывает. Тетка в шоке. Перед ней слегка «подшофе», но — Козлевич. И Советник Снежной Королевы, и Кащей из «Приключений Маши и Вити», и учитель физкультуры из «Приключений Электроника»… Какую, однако, силу имеет искусство! Прав был наш усатый вождь, когда прочитывал каждую публикующуюся книгу, просматривал каждый фильм. Он глубоко-глубоко прав! Ни на кого в мире театр, или книга, или кино не воздействуют так сильно, как на нас, тут, в России. Мы живем в придуманной жизни, поэтому взятие Зимнего, снятое Эйзенштейном, для нас более реально, чем реальное его взятие (или невзятие?). Никто так не чувствует театр, искусство, как русские. Загадка. Тетка уходит счастливая, улыбаясь, папа ложится досыпать, а мы возвращаемся тихо в квартиру и начинаем варить сгущенку. Вся кухня в результате цвета «детской неожиданности», плита загажена, рука моя обожжена, пол липкий, кастрюлю не отмыть. Почему меня не ругали? Кто-то сможет мне ответить? Я еще не то творила! Сшили дорогущее пальто — на следующий день из него сделана курточка, еле попу закрывающая. Почему не дали ремня? Почему хохотали вместо нравоучений? Других моих подружек лупили. А более серьезные дела? На вступительных экзаменах велено было идти отвечать историю КПСС к Волынкину, ректору института в то время. Кой черт я пошла к какой-то университетской тетке, которая и попыталась меня с моей фамилией, просто из нелюбви к этим необразованным театралам, завалить по поводу 24-го съезда КПСС? Ну хоть бы словом меня родители попрекнули! Теперь я знаю почему. Чтоб понять это, потребовалось немало лет. Они выжили каким-то необъяснимым чудом в страшной, невиданной мясорубке, в аду, в этом чудовищном месиве под названием «война». Миллионы и миллионы пали, иногда безвестно, иногда случайно, иногда глупо. Но все равно все — героически. Мученики и герои. А мои родители выжили. Чудо. К тому же попали в мир, где как бы все не всерьез. Нет, играли они всерьез, это было для них самое важное. И все же, все же… Это просто игра. Так и вся жизнь для них была немного игра. Не знаю, хорошо это или плохо. Путаюсь в понятиях. Я временами была из-за этого очень несчастна. Чувствовала себя персонажем в этой игре. Но не смею роптать, прощаю, прощаю… Другие люди, и люди театра, и особенно те, кто жил «всерьез», имел нормальную человеческую профессию, любили этих «несерьезных» необыкновенно… Моя мама поступала в институт в один год с моим папой. Год этот был — 1940-й. Он увидел ее на вступительных экзаменах. Глаза. Светлые волосы. Рост — 158. 34-й размер ноги. Крошка. Но заполнила собой все пространство 2-й аудитории, где проходили туры. Как потом заполняла собой все пространство Александринского театра. Досточтимая Галина Петровна Короткевич каждый раз при встрече со мной (а это часто) говорит о маме: «Такое лицо! Такая кожа! Такая фигурка! Румянец! Персик! А голос! Я тоже хорошенькая была, но мы не могли оторвать взгляд от Лиды! Мы все толпились в аудитории, нас было не выгнать, мы хотели послушать, как эта девочка с ангельской внешностью будет читать!» Коля не очень-то хотел поступить в этот храм лицедейства, хоть его мама (я — ее полная тезка), сама из дворян, с прекрасным дореволюционным образованием, поклонница Александринки, мечтала стать актрисой. Он хотел чего-то более камерного, менее публичного. Журналист, писатель — что-то в этом роде. Но нет, у сына врага народа даже документы в университет не приняли. Его мама посоветовала идти в театральный. Что ж, нравы в этой среде всегда были более либеральные. Принят. А мама моя, «из простых», хотела быть хорошей комсомолкой и все на вступительных экзаменах и турах мучила приемную комиссию «паспортиной… из широких штанин». Но стоило ей прочесть что-то человеческое, как приемная комиссия сдалась, даже жребий кидали — кто ее возьмет к себе на курс. Год учебы пролетел как день. Папа не смел сказать о своих чувствах. Потому что половина института бредила Лидочкой Штыкан. Вторая половина — Лидочкиной подругой, кудрявой, смешливой Ирой Сергеевой, с которой Лидочка училась в одном классе, а потом и на одном курсе, — друг на всю жизнь. Год учебы взахлеб. Только взгляды, только дружба. Но думаю, мама все понимала. Потом война. Перед отправкой на фронт она пришла с ним попрощаться. У папы в дневнике запись, в последний день перед фронтом: «Встретил на Литейном брата Лешу. Он шел с дамой. Бросил даму, пошел со мной. Вечером — Александровский сад. Лида». О Лиде — всё. Но ведь больше и не надо, правда?
Июнь 1941-го. Мама сдает экзамен по зарубежному театру Лидии Аркадьевне Левбарг. Берет билет. Читает вопрос. Молчит. Левбарг ждет. Штыкан молчит. Молчит пять минут, десять, пятнадцать. Они обе помолчали. Поняли друг друга. «Четверка вас устроит?» Лида кивает. Война может разлучить Левбарг с любимым… Лидии Аркадьевне не до экзамена. (Чудны дела твои, Господи, — мы жили несколько лет с Лидией Аркадьевной в одном доме на улице Марата!)
У Коли Боярского в гимнастерке всю войну была фотография Лиды. Кстати, не у него одного.
Что мы, смешные, слабые, наивные дети, можем понять в том, что тогда было? Да ничего. Просто — ничего. Поэтому и мама, и папа ничего не рассказывали о войне. Так, пара-тройка историй для встреч со зрителями. Снимите хоть сто фильмов, напишите сто пьес — нам не понять.
Как же так получилось, так повезло, что родилась я? Как это было возможно? Коля Боярский прошел чуть ли не все фронты: Ленинградский, Сталинградский, Украинский, Белорусский. Он был ранен у Ладожского озера, в деревне Войбокало. Тот самый шрам — пуля прошла в двух сантиметрах от сердца. Он воевал под Горловкой — той самой, которая последний год чуть ли не во всех новостях. Как же хорошо, однако, что он не дожил до того момента, когда Горловку, где погиб его лучший фронтовой друг, опять кто-то «берет», «сдает», «окружает», «захватывает»…
Когда мне было 5, 6, 12, даже 17 лет — мне казалось, что война — это что-то из эпохи динозавров. Теперь, пожив долго, я понимаю, что я родилась очень даже вскоре после нее. Раньше, когда брат Миша говорил в интервью: «Мы с Катей послевоенные дети», — я возмущалась: «Какие послевоенные? Ты — да, а я при чем? Я-то тебя много-много моложе!» Только теперь, когда можешь охватить мысленным взором всю свою жизнь, понимаешь: он прав. Мы все, все абсолютно, кто нынче живет, — послевоенные дети. Не по датам и не по хронологии. По сути.
Постепенно приходит понимание и осознание. Мой папа — герой войны! От Ленинграда до Кенигсберга, с пехотой. Ранение, плен, который образованный питерский парень, политработник, списал как просто «побег из-под конвоя» (это, собственно, так и было — из колонны наших пленных солдат местная ростовская девушка выдернула того солдата, что был к ней ближе всего, когда конвой отвернулся), иначе что бы ждало сына врага народа после плена? Семья прятала его у себя, пока наши не взяли Ростов-на-Дону. Тоже история.
Четыре года окопов. Это он толкал Землю, цитируя Высоцкого, сапогами, «от себя, от себя». Это о нем. Николай Боярский был в пехоте — самый адский труд. Одно время — в роте разведки. Два ордена Славы — это Георгиевская лента. Орден Красной Звезды. Медалей не счесть. Война кончилась. Все это позади. И сколько, вы думаете, лет этому мужику, прошедшему ад? 22 года. Вот так.
И скажите теперь, стал бы он переживать из-за того, что соседка пришла жаловаться? Или что денег не хватает? Или что роль не дали? Смешно, господа, правда? Смешно. Он выжил, он не уронил честь русского солдата.
Лида пережила первый год блокады, а с 1942 года была санитаркой на Ленинградском фронте. Ушли с сестрой Верой, совсем малолеткой, добровольцами. Не потому что героини, а потому что в первый блокадный год потеряли отца и больше не могли голодать. А на фронте как-то кормили. Выносила раненых из боя, когда надо — пела им, читала стихи, плясала. С 1944-го, когда кольцо блокады было прорвано, комиссовалась, играла в БДТ. Мальчишку в «Кремлевских курантах», Абигайль в «Стакане воды». После войны оба они окончили институт. Мама стала актрисой Александринки.
Лида Штыкан и Коля Боярский поженились после войны. Какой сериал, прости господи, может адекватно рассказать об этом? Просто смешно, правда. Разве что-то было им страшно теперь? Нет. Счастье, только сплошное невероятное счастье. Лида и Коля. И вот она, я, родилась. Добавила им и так через край перехлестывающего счастья. Не сразу, конечно, через много, как мне казалось, лет, после войны. Но больше с Мишей не спорю, я хочу считаться послевоенным ребенком. Хочу носить в себе эту частицу.
Почему я плачу, только услышав первые такты «Прощания славянки» или «Вставай, страна огромная»? Почему не могу смотреть фильмы о войне? Раньше могла. Почему, находясь в гостях в Калифорнии, в тепле, комфорте, среди друзей, красоты, достатка, я вдруг случайно (или не случайно?) кликаю в планшете на название «У безымянного поселка» — и какой-то мальчишка (оказалось — хороший певец!) Александр Бон доводит меня до истерики своим: «…их оставалось только трое из восемнадцати ребят…»? Это была любимая песня моего отца. Нервы ни к черту? Нервы всегда ни к черту. Но и время становится все сложнее и сложнее. Поэтому и обращаешься в прошлое, хотя я вроде еще «девушка» в глазах попутчиков по троллейбусу. С каждым годом накрывает осознание того, что пришлось пережить этим людям. Буйство молодости заменяется памятью сердца, и это так прекрасно!
Прошлое моих родителей не отдаляется, оно становится все ближе и ближе. Это так хорошо. И пусть кто-то злобствует, что, мол, ничего у них не осталось, вот и нянчат свою Победу. Победа. Беда. Еда. Да. Нянчим, и что? Дай-то бог, чтобы так же нянчили эту ПОБЕДУ наши дети и внуки.
Перечитала — много пафоса. Простите. Родители мои этого не любили. Но иначе у меня не получилось. Так я чувствую сейчас, так я думаю. И жалею теперь о том, что у меня нет детей, потому что некому передать эти мои ощущения. Поэтому пишу здесь для всех. Надеюсь, поймете.
Екатерина Боярская дочь знаменитого Ленинградского актера Николая Боярского и актрисы, примы театра им. Пушкина (ныне Александринский) Лидии Штыкан.
️
TA (Tiana) Александровна
«Я — дочь героя войны.
Я — дочь героев войны. Я могу повторять это много-много раз. С течением времени это становится самым главным «статусом» моей жизни.
Вот я маленькая, лет шесть или семь, Ленинград, улица Правды, дом 8, квартира 37. Этот адрес я знала наизусть, когда еще читать не умела, потому что, когда я болела, родители негромко сообщали в телефон, вызывая врача: «…квартира 37, во двор, направо, последняя парадная, третий этаж».
Вот папа собирается на спектакль в свой театр, имени Комиссаржевской. Я никогда не видела его в «разобранном виде», в нижнем белье. Даже когда он тяжело болел. Как он умудрялся этого добиться на маленьком пространстве небольшой квартиры? (Хотя, наверное, по меркам того времени — большой и роскошной…) Только рубашка распахнута. Я подхожу и спрашиваю: «Папа, я забыла, где вход, а где выход?» Он объясняет: «Вот пуля вошла, спереди, в грудь, маленький шрамчик, круглый, как у тебя прививка оспы на руке, а вот вышла — шрам тоже кругловатый, но больше. На выходе все разворотила. Мне повезло, что не застряла». Я трогаю этот шрамчик, папа смеется, ему вообще все смешно и удивительно, что он таки живет, что я тут болтаюсь под ногами, такая балда, смешно, что он сейчас идет в театр кого-то представлять на сцене. Он все время улыбался, смеялся, всему был рад. И глаза у него были удивительные — веселые, но одновременно и печальные. Других вечно смешил. Подружки завидовали — вся жизнь как в цирке. А правда — ведь все это смешно. Вообще все. Все вообще. Вы не находите?
Я трогаю маленьким пальчиком шрам, папа быстро застегивает рубашку и уходит на спектакль. 25-й автобус довезет его с Разъезжей до улицы Ракова, как тогда называлась Итальянская. Разница есть, согласитесь, при всем уважении к неведомому мне Ракову. Жизнь прекрасна, все весело и радостно. Если автобус долго не появляется, есть способ: закурить. Тогда он тут же придет, и начатую сигарету придется бросить, хоть и жаль.
Вот папа пришел с утреннего спектакля, который, видимо, сыграл с трудом «после вчерашнего» (ну, вы понимаете), и лег спать. Я со своей школьной подружкой, Танькой Петровой, пускаю зайчиков балконной дверью в окна дома напротив. Зайцы большие. Одна тетя не выдерживает, вычисляет нашу квартиру, и мы видим, как она бежит через улицу Правды в нашу подворотню (опять — во двор, направо, последняя парадная, третий этаж). Мы с Танькой выскакиваем из квартиры, но поздно — тетка уже идет по лестнице. Мы поднимаемся этажом выше. Затихарились. Слышим, как она настойчиво звонит в дверь квартиры. Папа не скоро, но открывает. Тетка в шоке. Перед ней слегка «подшофе», но — Козлевич. И Советник Снежной Королевы, и Кащей из «Приключений Маши и Вити», и учитель физкультуры из «Приключений Электроника»… Какую, однако, силу имеет искусство! Прав был наш усатый вождь, когда прочитывал каждую публикующуюся книгу, просматривал каждый фильм. Он глубоко-глубоко прав! Ни на кого в мире театр, или книга, или кино не воздействуют так сильно, как на нас, тут, в России. Мы живем в придуманной жизни, поэтому взятие Зимнего, снятое Эйзенштейном, для нас более реально, чем реальное его взятие (или невзятие?). Никто так не чувствует театр, искусство, как русские. Загадка.
Тетка уходит счастливая, улыбаясь, папа ложится досыпать, а мы возвращаемся тихо в квартиру и начинаем варить сгущенку. Вся кухня в результате цвета «детской неожиданности», плита загажена, рука моя обожжена, пол липкий, кастрюлю не отмыть.
Почему меня не ругали? Кто-то сможет мне ответить? Я еще не то творила! Сшили дорогущее пальто — на следующий день из него сделана курточка, еле попу закрывающая. Почему не дали ремня? Почему хохотали вместо нравоучений? Других моих подружек лупили. А более серьезные дела? На вступительных экзаменах велено было идти отвечать историю КПСС к Волынкину, ректору института в то время. Кой черт я пошла к какой-то университетской тетке, которая и попыталась меня с моей фамилией, просто из нелюбви к этим необразованным театралам, завалить по поводу 24-го съезда КПСС? Ну хоть бы словом меня родители попрекнули!
Теперь я знаю почему. Чтоб понять это, потребовалось немало лет. Они выжили каким-то необъяснимым чудом в страшной, невиданной мясорубке, в аду, в этом чудовищном месиве под названием «война». Миллионы и миллионы пали, иногда безвестно, иногда случайно, иногда глупо. Но все равно все — героически. Мученики и герои. А мои родители выжили. Чудо. К тому же попали в мир, где как бы все не всерьез. Нет, играли они всерьез, это было для них самое важное. И все же, все же… Это просто игра. Так и вся жизнь для них была немного игра. Не знаю, хорошо это или плохо. Путаюсь в понятиях. Я временами была из-за этого очень несчастна. Чувствовала себя персонажем в этой игре. Но не смею роптать, прощаю, прощаю… Другие люди, и люди театра, и особенно те, кто жил «всерьез», имел нормальную человеческую профессию, любили этих «несерьезных» необыкновенно…
Моя мама поступала в институт в один год с моим папой. Год этот был — 1940-й. Он увидел ее на вступительных экзаменах. Глаза. Светлые волосы. Рост — 158. 34-й размер ноги. Крошка. Но заполнила собой все пространство 2-й аудитории, где проходили туры. Как потом заполняла собой все пространство Александринского театра. Досточтимая Галина Петровна Короткевич каждый раз при встрече со мной (а это часто) говорит о маме: «Такое лицо! Такая кожа! Такая фигурка! Румянец! Персик! А голос! Я тоже хорошенькая была, но мы не могли оторвать взгляд от Лиды! Мы все толпились в аудитории, нас было не выгнать, мы хотели послушать, как эта девочка с ангельской внешностью будет читать!»
Коля не очень-то хотел поступить в этот храм лицедейства, хоть его мама (я — ее полная тезка), сама из дворян, с прекрасным дореволюционным образованием, поклонница Александринки, мечтала стать актрисой. Он хотел чего-то более камерного, менее публичного. Журналист, писатель — что-то в этом роде. Но нет, у сына врага народа даже документы в университет не приняли. Его мама посоветовала идти в театральный. Что ж, нравы в этой среде всегда были более либеральные. Принят.
А мама моя, «из простых», хотела быть хорошей комсомолкой и все на вступительных экзаменах и турах мучила приемную комиссию «паспортиной… из широких штанин». Но стоило ей прочесть что-то человеческое, как приемная комиссия сдалась, даже жребий кидали — кто ее возьмет к себе на курс. Год учебы пролетел как день. Папа не смел сказать о своих чувствах. Потому что половина института бредила Лидочкой Штыкан. Вторая половина — Лидочкиной подругой, кудрявой, смешливой Ирой Сергеевой, с которой Лидочка училась в одном классе, а потом и на одном курсе, — друг на всю жизнь.
Год учебы взахлеб. Только взгляды, только дружба. Но думаю, мама все понимала. Потом война. Перед отправкой на фронт она пришла с ним попрощаться. У папы в дневнике запись, в последний день перед фронтом: «Встретил на Литейном брата Лешу. Он шел с дамой. Бросил даму, пошел со мной. Вечером — Александровский сад. Лида». О Лиде — всё. Но ведь больше и не надо, правда?
Июнь 1941-го. Мама сдает экзамен по зарубежному театру Лидии Аркадьевне Левбарг. Берет билет. Читает вопрос. Молчит. Левбарг ждет. Штыкан молчит. Молчит пять минут, десять, пятнадцать. Они обе помолчали. Поняли друг друга. «Четверка вас устроит?» Лида кивает. Война может разлучить Левбарг с любимым… Лидии Аркадьевне не до экзамена. (Чудны дела твои, Господи, — мы жили несколько лет с Лидией Аркадьевной в одном доме на улице Марата!)
У Коли Боярского в гимнастерке всю войну была фотография Лиды. Кстати, не у него одного.
Что мы, смешные, слабые, наивные дети, можем понять в том, что тогда было? Да ничего. Просто — ничего. Поэтому и мама, и папа ничего не рассказывали о войне. Так, пара-тройка историй для встреч со зрителями. Снимите хоть сто фильмов, напишите сто пьес — нам не понять.
Как же так получилось, так повезло, что родилась я? Как это было возможно? Коля Боярский прошел чуть ли не все фронты: Ленинградский, Сталинградский, Украинский, Белорусский. Он был ранен у Ладожского озера, в деревне Войбокало. Тот самый шрам — пуля прошла в двух сантиметрах от сердца. Он воевал под Горловкой — той самой, которая последний год чуть ли не во всех новостях. Как же хорошо, однако, что он не дожил до того момента, когда Горловку, где погиб его лучший фронтовой друг, опять кто-то «берет», «сдает», «окружает», «захватывает»…
Когда мне было 5, 6, 12, даже 17 лет — мне казалось, что война — это что-то из эпохи динозавров. Теперь, пожив долго, я понимаю, что я родилась очень даже вскоре после нее. Раньше, когда брат Миша говорил в интервью: «Мы с Катей послевоенные дети», — я возмущалась: «Какие послевоенные? Ты — да, а я при чем? Я-то тебя много-много моложе!» Только теперь, когда можешь охватить мысленным взором всю свою жизнь, понимаешь: он прав. Мы все, все абсолютно, кто нынче живет, — послевоенные дети. Не по датам и не по хронологии. По сути.
Постепенно приходит понимание и осознание. Мой папа — герой войны! От Ленинграда до Кенигсберга, с пехотой. Ранение, плен, который образованный питерский парень, политработник, списал как просто «побег из-под конвоя» (это, собственно, так и было — из колонны наших пленных солдат местная ростовская девушка выдернула того солдата, что был к ней ближе всего, когда конвой отвернулся), иначе что бы ждало сына врага народа после плена? Семья прятала его у себя, пока наши не взяли Ростов-на-Дону. Тоже история.
Четыре года окопов. Это он толкал Землю, цитируя Высоцкого, сапогами, «от себя, от себя». Это о нем. Николай Боярский был в пехоте — самый адский труд. Одно время — в роте разведки. Два ордена Славы — это Георгиевская лента. Орден Красной Звезды. Медалей не счесть. Война кончилась. Все это позади. И сколько, вы думаете, лет этому мужику, прошедшему ад? 22 года. Вот так.
И скажите теперь, стал бы он переживать из-за того, что соседка пришла жаловаться? Или что денег не хватает? Или что роль не дали? Смешно, господа, правда? Смешно. Он выжил, он не уронил честь русского солдата.
Лида пережила первый год блокады, а с 1942 года была санитаркой на Ленинградском фронте. Ушли с сестрой Верой, совсем малолеткой, добровольцами. Не потому что героини, а потому что в первый блокадный год потеряли отца и больше не могли голодать. А на фронте как-то кормили. Выносила раненых из боя, когда надо — пела им, читала стихи, плясала. С 1944-го, когда кольцо блокады было прорвано, комиссовалась, играла в БДТ. Мальчишку в «Кремлевских курантах», Абигайль в «Стакане воды». После войны оба они окончили институт. Мама стала актрисой Александринки.
Лида Штыкан и Коля Боярский поженились после войны. Какой сериал, прости господи, может адекватно рассказать об этом? Просто смешно, правда. Разве что-то было им страшно теперь? Нет. Счастье, только сплошное невероятное счастье. Лида и Коля. И вот она, я, родилась. Добавила им и так через край перехлестывающего счастья. Не сразу, конечно, через много, как мне казалось, лет, после войны. Но больше с Мишей не спорю, я хочу считаться послевоенным ребенком. Хочу носить в себе эту частицу.
Почему я плачу, только услышав первые такты «Прощания славянки» или «Вставай, страна огромная»? Почему не могу смотреть фильмы о войне? Раньше могла. Почему, находясь в гостях в Калифорнии, в тепле, комфорте, среди друзей, красоты, достатка, я вдруг случайно (или не случайно?) кликаю в планшете на название «У безымянного поселка» — и какой-то мальчишка (оказалось — хороший певец!) Александр Бон доводит меня до истерики своим: «…их оставалось только трое из восемнадцати ребят…»? Это была любимая песня моего отца. Нервы ни к черту? Нервы всегда ни к черту. Но и время становится все сложнее и сложнее. Поэтому и обращаешься в прошлое, хотя я вроде еще «девушка» в глазах попутчиков по троллейбусу. С каждым годом накрывает осознание того, что пришлось пережить этим людям. Буйство молодости заменяется памятью сердца, и это так прекрасно!
Прошлое моих родителей не отдаляется, оно становится все ближе и ближе. Это так хорошо. И пусть кто-то злобствует, что, мол, ничего у них не осталось, вот и нянчат свою Победу. Победа. Беда. Еда. Да. Нянчим, и что? Дай-то бог, чтобы так же нянчили эту ПОБЕДУ наши дети и внуки.
Перечитала — много пафоса. Простите. Родители мои этого не любили. Но иначе у меня не получилось. Так я чувствую сейчас, так я думаю. И жалею теперь о том, что у меня нет детей, потому что некому передать эти мои ощущения. Поэтому пишу здесь для всех. Надеюсь, поймете.
Екатерина Боярская дочь знаменитого Ленинградского актера Николая Боярского и актрисы, примы театра им. Пушкина (ныне Александринский) Лидии Штыкан.