Гусарское Ложится сумрак тушей многотонной, И тень — самоубийцей на ремне. За дверью дождь, уныло-монотонный, Чуть-чуть дрожит и просится ко мне. Но память, будто лошадь коренная, Несёт возок по мокрой колее... И я, седую древность вспоминая, Топлю сомненья в дождевой струе. И сердце бьётся, словно лезу в гору, Где хлещет ветер памяти бельё... Но что грешить, ведь я не жил в ту пору. И всё, о чём поведал, не моё. Но чем же этот образ память метит, И та эпоха сценами близка? Мой кивер снят, полурасстёгнут ментик, И я верхом, правее от возка. Дышу в ресницы, сверху, сдаться впору, Но даме только свой альбом листать! А конь, простив нечаянную шпору, Старательно показывает стать. Наш лёгкий флирт мог всю дорогу длиться, Но, так угодно Норнам и Богам, Ваш путь лежит направо — на Столицу, А мой — налево, в сырость, по снегам. И ничего, что я промёрз до дрожи, Что думы будут вовсе об ином... Я буду помнить запах Вашей кожи, Его мешая с дорогим вином.
Гусарское
Гусарское
Ложится сумрак тушей многотонной,
И тень — самоубийцей на ремне.
За дверью дождь, уныло-монотонный,
Чуть-чуть дрожит и просится ко мне.
Но память, будто лошадь коренная,
Несёт возок по мокрой колее...
И я, седую древность вспоминая,
Топлю сомненья в дождевой струе.
И сердце бьётся, словно лезу в гору,
Где хлещет ветер памяти бельё...
Но что грешить, ведь я не жил в ту пору.
И всё, о чём поведал, не моё.
Но чем же этот образ память метит,
И та эпоха сценами близка?
Мой кивер снят, полурасстёгнут ментик,
И я верхом, правее от возка.
Дышу в ресницы, сверху, сдаться впору,
Но даме только свой альбом листать!
А конь, простив нечаянную шпору,
Старательно показывает стать.
Наш лёгкий флирт мог всю дорогу длиться,
Но, так угодно Норнам и Богам,
Ваш путь лежит направо — на Столицу,
А мой — налево, в сырость, по снегам.
И ничего, что я промёрз до дрожи,
Что думы будут вовсе об ином...
Я буду помнить запах Вашей кожи,
Его мешая с дорогим вином.