КНИГОЛЮБ

Максимилиану Гусеву
В раннем детстве меня терзала одна жестокая любовь. То не была любовь к аквариумным рыбкам или к щеночку, хотя их я тоже любил. И даже не к противоположному полу, хотя неравнодушен я был к нему, сколько себя помню. Но это тема отдельного романа или даже многотомного собрания сочинений, а сейчас я не об этом. Тем более, что и эта любовь блёкнет рядом с главной моей любовью.
Самая страстная моя любовь случилась вообще к неодушевлённому предмету. Это была «Азбука» 1964 года издания. Большая такая, красочная, праздничная, с портретом улыбающегося вождя Н. С. Хрущёва на первой странице. Я так любил эту книгу, что засыпал с нею и просыпался, поглаживая под подушкой её прохладное тело дрожащими от вожделения пальцами. Я знал её наизусть — каждую её картинку, каждую буковку, но всё равно вдумчиво перелистывал все её страницы каждое утро, опасаясь увидеть следы какого-то вмешательства, пока я спал.
Вскоре мои родители вынуждены были отправить меня в другой город к чужим людям, и весь полёт в самолёте я просидел, обняв свою «Азбуку».
Чужие люди оказались вовсе не чужими — это была семья папиной младшей сестры. У неё были свои две дочки и муж, и все они приняли меня очень радушно. Старшая дочь моей тёти была на полтора года старше меня и попыталась было навести свои порядки — поставить мою «Азбуку» на общую полку. Но встретив мощный отпор, быстро отказалась от своей затеи.
А младшая сестрёнка была ещё совсем маленькой и всё время удивлялась в своей кроватке, что это за братик такой у неё появился с огромной книгой на животе, которую он не выпускает из рук даже, когда кушает. Очень ей хотелось эту книжку посмотреть и пощупать, и она плакала, потому что брат ей категорически книжку не давал.
Тётя книголюба относилась к нему не просто хорошо, а старалась даже лучше, чем к своим детям. Но даже она не выдержала капризов своей малышки:
— Ну, дай ты ей посмотреть свою книжку, ничего она с ней не сделает!
— Нет, она её порвёт!
— Да не порвёт же, нет, она только посмотрит!
Она порвала её сразу, даже смотреть не стала. И тут с книголюбом, обычно спокойным и дружелюбным ребёнком, редко плакавшим, приключилась настоящая истерика. Всполошилась вся семья. Тетя кричала, что она заклеит книгу так, что даже видно не будет. А я кричал, задыхаясь:
— Не надо!!! Не надо мне больше этой книги!!!
Муж тёти кричал, что сейчас же побежит и купит племяннику такую же новую книгу. Она будет даже лучше, не такая затрёпанная.
— Нет!!! Не надо мне больше никакой другой книги!
Всё смешалось в доме Облонских, и только маленькая виновница переполоха недоумевающе хлопала своими круглыми чёрными глазёнками, пытаясь улыбаться то одному, то другому члену семьи.
… Через пару лет приехали родители придирчивого книголюба, забрали его к себе и родили ему родную сестрёнку. Семье нашей быстро дали квартиру в новом доме в новом микрорайоне, и даже библиотека там была. Родители были очень заняты по работе и не уследили, как старшенький их к библиотеке лыжи наладил.
Не забыть мне того праздничного настроения, с которым впервые перешагнул я порог библиотеки. Всё здесь было волшебное — бесконечные стеллажи книг, освещение и даже запах.
Но меня сначала не хотели записывать — не уверены были, что я уже умею читать. Я заволновался:
— Как же так?! Я очень хочу «Волшебника Изумрудного города»!
«Волшебник» был весь на руках, и мне предложили другую книжку, которой я обрадовался не так сильно, но всё равно, как некоторые нынешние мои современники обрадовались бы дозе героина.
Через месяц я прочитал все книги в детском отделе, и библиотекарши, с ужасом в глазах встречавшие мои чуть не ежедневные появления, были вынуждены перевести меня во взрослый отдел.
Книги я носил тяжеленными авоськами — деморализованные библиотекари специально для меня отменили лимит одноразового забора. Сначала я читал чуть ли не всё подряд, особенно про советских партизан и разведчиков, ведь Жюля Верна, Гулливера и Робинзона в библиотеке было мало. И всё равно каждая новая книга для меня была праздником!
У себя в комнате я прятал книжки в разных местах, как нынешний мой современник прячет свои дозы. Потому что родители пытались бороться с моим нездоровым пристрастием. Справедливости ради надо заметить, что они не по глупости считали моё увлечение нездоровым, окулисты тоже не одобряли такой прыти в чтении книг — мои глаза надо было беречь.
А что мне было делать, как не читать? В футбол я не мог играть из-за сложных и дорогостоящих очков. Вот я и читал всё время — при приготовлении уроков, при приёме пищи и при обратном процессе, вместо ночного сна. У меня был фонарик, с которым я читал ночью под одеялом. Однажды папа фонарик нашёл и исступлённо растоптал его ногами.
Потом, через много лет, когда я уже доживал свои последние годы в Москве и уже разучился видеть, что написано в книгах, я себе всё равно устраивал книжные праздники. Иногда ходил в громадные Дома книги с мириадами книг, целый день перебирал эти мириады трясущимися руками и выходил из магазина нагруженный, как вьючное животное. Да, читать я их не мог, но обложки-то ещё видел!
Домашние, конечно, поругивали за бессмысленные покупки, но устало.
Однако я сильно забежал вперёд.
Сестрёнке уже было три года, и родители наши, поняв вдруг, что теперь они — интеллигенция, решили определить сыночка в музыкальную школу, тем более, что все хвалили его вкус. Для поступления в музыкалку нужно было выдержать соответствующие экзамены, и книголюб очень надеялся, что провалится. Но не повезло. Для поступления достаточно было набрать 13 баллов из 36 возможных. 36 это так, для планочки. Их никто никогда не набирал — ни Бах, ни Бетховен, не говоря уже о Генделе. Ну, 32 иногда бывало.
Книголюб набрал все возможные 36 баллов, и в музшколе чуть ли не драка случилась между преподавателями за право обладания таким гениальным учеником. Забегая вперёд, должен их пожалеть, ибо дрались они напрасно — книголюб согласился учиться музыке только потому, что по дороге в музыкальную школу был магазин «Военная книга». Я давно и хорошо знал этот магазин, потому что какое-то время даже жил в этом самом пятиэтажном доме, внизу которого располагался военнокнижный магазин. Как раз в семье вышеупомянутой тёти жил. Поэтому я давно знал, что там и гражданские книги продаются, и даже детские. А когда мы там жили с тётей, я больше другим отделом интересовался, тем, где продаются игрушки. Ух, как сердце замирало, когда я разглядывал это волшебное великолепие!
Теперь же после уроков музыки я бежал, ломая ноги, в книжный отдел давно любимого магазина. В музыкалку я ходил два раза в неделю, и родители давали мне в эти дни по 20 копеек. По 5 копеек на автобус туда и обратно и ещё 10 копеек на пирожок. На эти 10 копеек нельзя было книжку себе купить в «Военной книге», а копить я никогда не умел, но трёхлетней сестрёнке можно было купить даже две — они были по пять копеек. Но я всякий раз, зайдя в магазин, твёрдо знал, что куплю Альфие только одну книжку, а в следующий раз куплю себе пирожок и ещё одну книжку сестрёнке. Но не получалось с пирожком никак — я спускал все деньги, как Достоевский в Монако.
Я ей читал новые книжки, сам получая удовольствие. И от чтения, и от того, что она впитывала всё, что я читал или говорил, как губка, и довольно скоро она сама научилась читать.
Прошли годы, и мы с сестрёнкой оказались совсем в других временах и странах. Так сильно в других, что порой мне кажется, что лишь приснилась мне моя странная жизнь. Книжек я давно уже не читаю, потому что не вижу, что там написано. Хоть снявши очки, хоть надевши. Но обложку ещё вижу и люблю перебирать их у себя на полках. А запах!
В этом запахе остались в моей памяти Гулливер и Робинзон Крузо, Волшебник Изумрудного города и Ластик Пёрышкин с его чернильницей. И я не устану их гладить и нюхать. И читать. Но только теперь уже ушами.
Накидаю в телефон библиотеку, воткну наушник в левое ухо и иду ходить-бродить по улочкам и переулочкам. И как всю жизнь во всём у меня бывало, никакого удержу в этом я не знаю. Иной раз по пятнадцать километров нахаживаю, увлёкшись хорошей книжкой, ноги в кровь сотру и не замечаю.
Да, пока не забыл. Читатель, возможно, спросит, почему это я наушник в левом ухе ношу. Не мода ли нынче такая? Нет, это потому, что правое ухо моё слышит уже почти так же хорошо, как чувствует себя моя съеденная бездомными собаками правая почка. Или как видит правый глаз.
Ой, зря это я про глаза вспомнил — боюсь за моего преданного читателя, который при виде слова «глаза» в моём тексте уже, поди, верёвку намыливает. А я ещё про уши не начинал рассказывать.
— О чём писать? — терзается начинающий писатель.
А заканчивающий посмеивается:
— Сынок, начни с левого уха!
Всему времечко своё. Да, лить дождю есть время и наблюдать за этим дождиком. И я счастлив! Счастлив, что видел этот дождик и любил его.
И вот уже и ноги побаливать стали, и спина, и вообще вдруг вижу — конечная остановка. Присяду-ка я, отдохну немного, сидя книжку послушаю. Присел, а тут уже и мой последний троллейбус подкатывает, шинами шуршит вкрадчиво, фарами зазывно мне помигивает.
Надо бы, наконец, отвлечься от книги, выключить наушники и подумать о том, каким будет короткое путешествие на последнем троллейбусе. Но некогда мне — очень хочется дослушать последнюю аудиокнигу, поэтому наушника из уха я не вытаскиваю, судорожно считая минуты, когда чтец замолчит, наконец. И тогда я пойму, что всё это мне действительно приснилось — жизнь моя и смерть моя, как сказал поэт.