Посвящается великому терпению русских женщин, прошедших испытания войной
Она проснулась в четыре утра. В горле стоял комок, не давал дышать, сейчас комок спустится ниже и постепенно перейдет в тупую боль за грудиной. После второй таблетки нитроглицерина немного отпустило. Теперь долго будет одышка, усталость. А когда-нибудь, может быть очень скоро, нитроглицерин не поможет.
Наумова Елена Семёновна 11.10.2014
Смерти она не боялась. Это она знала точно: не раз было проверено. Боялась она, лет в семь, когда впервые поняла, что когда-нибудь непременно умрёт. Мама рассказывала ей о своей жизни: как много было едоков в их большой семье, куда она вышла замуж - семнадцать человек и все жили в одном доме. Обедали за одним большим столом, где у каждого было своё место и своя ложка. Один раз сели есть и увидели, что одну ложку никто не взял. Стали считать. Кто? Оказалось, что нет дедушки. Пошли искать. Нашли. Он умер, работая в сарае.
Уже не уснуть. Можно зажечь лампу и дочитать книжку. А можно просто лежать и вспоминать. Когда-то, если не спалось, думалось о будущем, мечталось. Теперь все больше о прошлом. Такая длинная и такая быстрая жизнь. Это неверно, что в молодости время идет медленно, а в старости быстро. Когда была молодой, время летело быстро, нетерпеливо заглядывая вперед, некогда было жить…. А теперь все медленнее и медленнее.
Как будто, только вчера мама отвела меня в школу. Был солнечный день, и я была счастлива. «Я - ученица первого класса! Школа находилась на высоком городище Воронич, в доме священника, откуда были видны все окрестности: река Сороть, лес, озеро. Мама рассказывала, что раньше, до советской власти, наши - Ереминцы держали в аренде озеро «Кучане», а рыбу возили продавать в Остров. Часть денег, от выручки, отдавали Петровскому барину за аренду, а на остальные деньги жили. В Михайловский лес ходить нельзя было. А теперь всё можно. Счастливое время!
Иногда, в окно мы наблюдали, как кого-то хоронят. Воронических хоронили около Воскресенской церкви, а Ереминцев - на городище Воронич. Там, где похоронены Осиповы - Вульф. Это потом директор заповедника запретил там хоронить кого-либо, хотя после его смерти там похоронили его и его жену. Мне известно, что там находится наш родовой погост. Там лежат мои предки из деревни Еремино, в их числе мой дед Михаил, бабушка Акулина и их дети, умершие ещё в младенчестве.
Сейчас уже нет деревни Ерёмино, мало осталось тех, кто знает, где она находилась. Когда-то, это была красивая деревня, с которой открывался удивительный вид на село Михайловское, реку Сороть, на Воронич и Дедовцы. Жили в деревне Ерёмино большими семьями. До революции там было семь больших дворов, сорок шесть душ. Хозяева дворов приходились друг другу родственниками: родными или двоюродными братьями. Когда пришла советская власть, то правительство разрешило брать барскую землю: по десять десятин. Братья решили поехать жить на хутора, так как в Ерёмино земля была неплодородная. Поселились они недалеко от Воронича. Перевозили дома и имущество сообща: сначала одному брату перевезли и построили на новом месте, а потом – другому, и так всем шестерым братьям помогли. Дома поставили на небольшом расстоянии друг от друга. Все были очень дружные, дети играли вместе.
С нами жили обе бабушки: Пелагея (Прасковья) и Акулина. Бабушка Паша тридцать лет отработала поварихой у барина, в селе Петровском. Однажды барин увез её в Петербург, а оттуда она вернулась с маленькой дочкой, девочку назвали Верой Богдановой, то есть «богом данная». Это была моя мама Вера. Маленькую Веру отдали на воспитание в семью старшего брата Степана, в деревню Зимари.
Вера Богданова
В 1937 году, под предлогом электрификации, с хуторов всех насильно начали переселять в одну большую деревню, к Тригорскому парку. Деревня была протяженностью в километр. Её назвали посёлком «Новый Воронич».
Потом, когда пришли немцы, им не понравилось, что здесь два Воронича, так как происходила путаница в названиях. Они дали новое название - Шаробыки, так называлось озеро, на берегу которого расположилась деревня.
Как только отец выдерживал столько переездов и перестроек, до сих пор не могу понять. Инвалид, без двух ног. В гражданскую войну он был разведчиком, с фронта пришел без ноги (без ступни), через десять лет заболела вторая нога – гангрена, ампутация ниже колена. Его все звали Семён – рыбак. Он работал в колхозе, получал небольшую пенсию – сорок рублей, а нас детей было шестеро. В марте 1941 года его не стало, а ему было всего 53 года.
1914 Михайлов Семен Михайлович
Михайлов Семен Михайлович
Март 1941 года, похороны Семена Михайловича.
Зазвонил телефон. Раньше я вскакивала и бежала к телефону. Сейчас мне было мучительно тяжело подняться с кровати, но я сделала усилие и побрела по комнате. Я всегда жду этого разговора с нетерпением. Почему-то, я всегда точно знаю, кто звонит. Как - будто, звонки отличаются друг от друга. Сейчас в трубке я услышу голос Наташи - сестры из Польши.
- Здравствуй, Леночка! Как ты? Держишься? С улыбкой в голосе произнесла Наташа.
- Да, стараюсь! Есть еще дела. Как детки? Как внуки? Как сама? - Учатся, работают. Леночка помнишь, мы с тобой, еще до войны катались на велосипеде, и я очень сильно повредила колено. Ты еще за мной ухаживала?
- Конечно, помню.
- Так вот мне сделали операцию недавно, и я уже встаю!
- Боже, как же я соскучилась!
Кажется, что там, на том конце провода всё та же, молоденькая весёлая девчонка, которая бежала когда – то, с разбитыми в кровь коленками, по пыльной дороге к речке и кричала, что ей не больно, совсем не больно. Нас так учили родители, терпеть и превознемогать боль. А ведь ей сейчас уже исполнилось 90 лет. Боже как быстро время летит…
Когда её в сорок втором угнали в Германию на работы, мы все очень плакали, переживали за неё, думали, что больше никогда не свидимся. Наташе помог один поляк, а после войны они поженились. Сейчас у неё трое детей, шесть внуков и правнук СЕМЁН.
Наташа
В этот день жизнь переломилась пополам. Было хорошее, светлое воскресенье, и вдруг объявили о войне, о первых бомбежках. На второй день войны уже бомбили Псков. Никто долго не мог принять решение об эвакуации, все тогда верили, что войны никогда больше не будет, и что на нашу великую страну уж точно никто напасть не может.
27 июня 1941 года. Город Псков. Педагогический институт, выпускники первого курса. На фото в центре Елена Семёновна.
Я стояла у окна в аудитории, во дворе девочка каталась на велосипеде, потом она взяла скакалку и начала весело прыгать по двору – это была дочь нашего декана. Вдруг появился странный звук, в это же мгновение девочка лежала на земле с оторванными ногами у развороченной бомбой воронки. Это было какой-то нереальностью, казалось, что я сплю и вижу страшный сон.
Наконец приняли решение об эвакуации Педагогического института. В городе Пскове было много поездов, но брали на поезд только при наличии эвакуационного листа, а получить его можно было только в Райисполкоме. Вечером 27 июня мы с девчонками пошли туда, да куда уж, казалось, что там был весь Псков. А в пять утра в общежитии началась суета, кричали, что бы мы брали самое необходимое и построились на улице около корпуса - эвакуируемся. Я представляла, что нас сейчас погрузят на машины, но не тут-то было, нам выдали противогазы и мы пошли пешком. У меня были беленькие физкультурные тапочки, с ремешочком, я в этих тапочках и помчалась.
Мы тогда ещё не понимали, что придется очень многое выдержать, ведь на нашу страну пошли 280 немецких дивизий. Это была война…
Шли через весь город вдоль реки Псковы, в направлении на Ленинград. Горела фабрика «Пушная», говорят, что её подожгли диверсанты. Наш декан ехал на велосипеде с рюкзаком за плечами, ему было наверно легче. Когда вышли на Ленинградское шоссе, там не было места для нас, вся дорого занята. Люди, лошади, солдаты… все двигались в направление Ленинграда.
Когда над дорогой пролетали самолеты, стреляли по нам из пулемета, было очень страшно, мы кидались на землю и ждали… Так мы дошли до деревни Подборовье.
Я изнемогала, еды никакой, воды нет, палящий зной, и неизвестность впереди, сколько еще так можно продержаться не известно. Декан всех просил: «Как-нибудь тянитесь, не отставайте, надо идти…».
У меня износились совсем тапочки, ноги все в кровь стерлись, я достала из рюкзака свою блузку, порвала её и замотала ноги. Правда, ненадолго, по асфальту в тряпках идти было бессмысленно, они все истрепались, подошвы кровоточили. Так мы прошли после Подборовья километров пять. Скомандовали привал. После привала я не могла встать на ноги, кровавое месиво, и волдыри были на ступнях.
Декан подошел, спросил:
– Как же ты пойдешь?
– Не знаю…, ответила я.
– У тебя есть еще обувь?
– Есть туфли на каблуках, но я на них совсем не смогу идти.
– Тебе надо срочно в медсанчасть, чтобы не было заражения, сказал он.
Ну, какая тут санчасть, подумала я, нас обстреливают самолеты, люди бегут, падают, лошади визжат, уже столько народу убито, кому я тут нужна.
Я лежала под палящим солнцем и думала что это просто какой-то страшный сон и завтра, когда я проснусь, всё закончится…..
Рядом со мной лежала Маруся Васильева из деревни Дедовцы.
– Знаешь что, и я не могу идти - сказала Маруся - Давай пойдём домой?
– А как же мы пойдем? Я идти не могу, мне надо хоть немножко обработать ноги, заживить раны, у меня никакой обуви. Маруся порылась в своём рюкзаке и протянула мне свои тапочки. Я обрадовалась, только одеть их сразу не смогла.
– Сейчас приду, сказала Маруся. Никуда не уходи!
–Куда же я уйду, мне теперь без тебя никуда.
Маруся куда - то ушла, а я лежала в траве и мне было больно и страшно, как никогда раньше, но надо было терпеть.
– Тут рядом дом брошенный, вставай, пойдём, будем твои ноги лечить, а потом пойдём домой, крикнула Маруся издалека.
В этом доме мы прожили два дня, пока на моих ногах немного затянулись раны. Потом решили идти домой.
Я, ничего не знала. В какую сторону дом? Куда идти? Я была домашним ребенком, родители очень любили меня и оберегали от разных невзгод и трудностей.
А Маруся всё знала, и я за ней тянулась, так мы и шли. Днём шли под палящим солнцем, оно печет, лицо такое загорелое и обветренное, казалось, что на лице кожа стала толще и грубее.
Ночью было тихо, а днём в небе появлялись самолёты, которые бомбили дороги и дома. По пути встретили наших военных, они сказали, чтобы мы шли лесом, так меньше бомбят. Через лес шли долго, к ночи пришли в какую-то деревню.
Постучались в один дом, никто не открыл, в другой - нас тоже прогнали.
-Уже ночь на дворе, идите себе дальше, негде у нас ночевать, - крикнули из избы.
Голодные, усталые, неизвестно где, мы шли с надеждой, что кто-нибудь сжалится и пустит нас.
- Смотри! Дверь открыта, - сказала Маруся.
На краю деревни, утопая в палисаднике, стоял голубенький домик, дверь была открыта и мы очень обрадовались. Поднялись по скрипучим ступенькам и вошли в парадную. В доме никого не было. Может хозяева вышли?
- Так есть хочется, - сказала я, увидев стоявший на печке огромный чугунок, наполовину заполненный картошкой в мундире.
Картошка холодная, сморщенная, видимо, сварена давно. Судя по всему, дом был брошен.
Мы, недолго думая, выкинули противогазы, а сумки из-под противогазов набили варёной картошкой. Поели, легли спать, а с восходом солнца опять пошли домой.
И так шли две недели до деревни Дедовцы, питались картошечкой, а ещё ягодами, которые попадались нам по пути.
Марусины родственники никуда не уехали, остались дома. Они были очень рады её возвращению. Мама Маруси разрешила мне поспать у них одну ночь на полу и даже покормила меня. А на вторую ночь сказала идти в сарай. Я пошла в сарай, что же делать, я не знала, куда мне идти дальше. Я лежала в чужом сарае, смотрела на звёздное небо, сквозь щели и плакала.
Утром, Марусина мама принесла мне кружечку молока и кусочек хлеба. Я поела, ожила и решила пойти на реку Сороть, а вдруг кого-нибудь знакомого увижу, и мне помогут добраться до дома. Дома то уж точно мне ничего не страшно.
Я вышла из сарая, около забора стояла соседка с полным ведром воды и громко говорила Марусиной маме, что Шаробыкские бежали в Савкины горы, вырыли какие-то норы и живут там. Я так обрадовалась, что забыла про больные ноги и, изо всех ног, побежала к реке.
Вот же, кто-то купает лошадь! Наконец то - свои! Это оказался Ваня Поляк из деревни Воронич.
– Иван! Перевези меня, - крикнула я.
- Ой, Лена! А ты же в городе? Давай перевезу. Где твои вещи?
- Сейчас, - и я, превозмогая боль, наперерез, по высокой осоке, побежала к дому Маруси за своим рюкзачком.
- Маруся я домой! Спасибо тебе!
Маруся дала мне выпить молока, и я побежала к Ивану, с мыслью, что сейчас всё закончится, нужно только перебраться через реку.
Река Сороть, Савкина горка. 2020 год.
На Савкиной горке оказались наши соседи.
- Леночка, как же ты сюда попала? Мама твоя очень переживала, они эвакуировалась в деревню Селиваново, - сказала тетя Маша.
Я пыталась скрыть разочарование. Почему в Селиваново? Почему не дома? Где это Селиваново? От отчаянья, казалось, мои ноги заболели ещё сильнее.
Но, долго мне не пришлось гостить у тёти Маши. В то время, не имея телефонов, как-то быстро все узнавали новости. И, уже вечером, мой брат Николай приехал за мной на коне с телегой.
Николай
Меня посадили, на пустую телегу, и, мы помчались к «нашим». Всю дорогу меня заедали комары, казалось, они никогда не отстанут, но это уже было пустяком по сравнению с пройденной дорогой.
- Леночка, родная! Мы думали, что больше тебя никогда не увидим, как же ты пришла?- спросила мама.
Я смотрела на маму, на чужую избу, в которой разместилось три больших семьи - все родные и близкие, и слёзы наворачивались на глаза.
- Мама, почему вы здесь живёте, почему не дома? Поехали домой! Поехали!
- Леночка, недавно станцию разбомбили, а 3 июля Пушкинские Горы. – Говорят, монастырь сильно разрушен, даже купол сбит.
Но я всё равно продолжала уговаривать, всех вернуться домой, дома не страшно.
- И правда, - сказала мама, - Шаробыки, ведь, отсюда совсем недалеко, но там всё своё. Действительно, поехали!
Собрались с вечера, а ночью, услышали автоматную очередь. Испугались, схватили, что смогли, и побежали к Сороти. Там и спрятались под крутым берегом.
Утром, на рассвете, я поднялась на берег. Вижу, что немец физзарядку делает. Это значит, что за то время, пока мы спали - немцы вырыли окопы, а один спортсмен вылез и, преспокойно разминается на нашей земле.
- Женщины, посмотрите! Немец физзарядку делает! - крикнула я. Все осторожно вылезли, посмотрели.
- О, так мы все домой пойдем, что мы тут лежать будем! Куда уж мы теперь поедем? Немец уже тут!
И мы пошли из деревни Селиваново домой. В селе Воскресенское нам встретились немцы.
- Стойте, сейчас мы узнаем: откуда вы являетесь, - кричал немец по-русски.
- Куда бежали? Зачем бежали? Сейчас мы расстреливать вас будем!
- Господин, не трогай нас, - кинулись наши бабы на колени.
- Мы подневольные люди, мы не сами. Нас заставили!
- Кто вас заставил?
Они замолчали.
- А, я знаю, кто вас заставил – коммунисты! Ладно, поезжайте.
Так я вернулась домой. Но ничего, по-прежнему, уже не было..
"Новый порядок" гитлеровцы ввели с первого дня своего хозяйничанья. В Пушкинских Горах среднюю школу они заняли под военную комендатуру, больницу - под гестапо, а в Доме культуры устроили тюрьму. В Доме Советов были склады с горючим, в аптеке - хозяйственная комендатура. На метеостанции, которая находилась на территории заповедника, устроили тифозный барак.
Появились приказы, грозившие советским людям расстрелом или виселицей за малейшую провинность.
В то же время, оккупанты пытались заигрывать с местным населением.
Колхозные поля, лошадей, скот они поделили и определили волости. Откуда-то взялся латыш, которого звали Лотос. Его назначили волостным. Он назначил в каждой деревне старосту. В нашей деревне назначил дядю Ваню. Дядя Ваня был очень добрый, всех жалел, помогал – подневольный человек. Осенью все жители собрали хороший урожай.
Комендантом Пушкинских Гор был майор Зингер, который говорил по-русски. Наверно, таких «готовили» специально для поддержания "нового порядка". Везде висели яркие объявления, приглашающие на работу в оккупационные учреждения, обещали выдачу пайка. А на горе «Закат», по вечерам, даже играл солдатский оркестр, зазывая молодежь на танцы. У поселковой управы дешево продавали иллюстрированные журналы, расписывавшие гитлеровский "рай".
В то же время, напротив управы, в Пушкинских Горах, возвышались виселицы. За малейшую провинность людей отправляли в подвал школы, превращенный в тюрьму.
Когда мы вернулись в Шаробыки, то деревню было не узнать. Некоторые дома были сожжены. Наш дом стоял целый. Хоть это радовало. Через неделю стали возвращаться соседи, которые не успели эвакуироваться.
- Куда же вы идёте? Ваш дом сгорел! - выйдя со двора, крикнула мама проходящей мимо процессии соседей, возвращающейся в деревню.
- Он не сгорел, сказал Андреев Иван Андреевич. Это я его поджег!
- Зачем?- спросила мама.
- Так Сталин сказал!
- Иван Андреевич, приходите и живите у нас, все поместимся.
Они еще долго жили у нас, потом ушли жить к дочери.
Всю войну работала Воскресенская церковь. Немцы привезли своего попа. Он говорил на русском языке. Нас всех заставляли туда ходить и слушать.
В 1942 году немцы стали угонять людей на принудительные работы в Германию. Моей сестре Наташе Лотос принес повестку на принудительные работы. Мама очень плакала.
Мне он сказал, что если не будешь работать, то - будешь следующая.
- Как же ты поедешь? - не успокаивалась мама.
- 40 килограммов веса! Ты же не выживешь, надо будет работать.
– Брат Ванька, пристрой Ленку куда-нибудь, чтобы её не забрали. Тех, кто работает, в Германию не отправляют. «Брат Ванька» — родственник отца Семёна Михайловича, который во время оккупации был старостой.
Вот так, весь сорок второй год, я чистила дороги лопатой.
Несмотря на угрозы, Пушкиногорцы не могли смириться с порядками оккупантов. Уже в 1941 году начали действовать подпольные группы, состоящие из молодежи. Подпольщики распространяли листовки с призывами бороться с врагом, собирали оружие, совершали вооруженные вылазки, жгли склады с оружием и горючим.
К маю 1943 года подпольные ячейки действовали повсеместно. В нашем районе оказалась парализованной деятельность оккупационных органов: был сорван набор во «власовскую банду»; выведена из строя железная дорога «Остров – Идрица»; сожжены или взорваны мосты по шоссейным и проселочным дорогам.
Дядя Гавриил Никонов, из деревни Глазки, вербовал в партизаны.
- Тащите у немцев всё, что можете! – говорил он всем. Через него партизаны держали связь.
В нашем доме разместился немецкий лазарет. Сестру Маню заставили там убираться. На другие работы её, с маленьким ребёнком, не брали.
Я подумала, что это шанс помочь партизанам, так как там находились дефицитные лекарства. Прибежала к сестре, смотрю: бинты лежат, йод и другие лекарства. Недолго думая, собрала всё в карманы и побежала к брату Коли, чтобы он отнёс всё это дяде Гавриилу. Братьев уже тогда гоняли в деревню Глазки строить бункера. Через дядю Гавриила братья передавали сведения о передвижениях немецких грузов.
С утра до ночи мы работали с девчонками на дороге. От лопаты на руках были кровавые мозоли.
- Ты понимаешь по-немецки! - утвердительно произнёс подошедший к нам здоровый немец. Я оглянулась: рядом со мной больше никого не было. Значит, это он ко мне обращается.
- Немножко, Бис хин, - ответила я.
- Заболела машинистка и некому печатать на машинке. Ты умеешь печатать?
- Умею, - ответила я неуверенно.
- Тогда, завтра приходи в дорожный штаб.
Наутро, я пришла, в назначенное время, в этот штаб. Вышел на крыльцо какой-то «паук, каракатица»: маленький, пузатый, глаза навыкате, просто жуть, а он оказывается граф. Он заводит меня в кабинет, дает бумагу и говорит:
- Я буду говорить, а ты будешь печатать.
Так я научилась печатать, а через два месяца - уже строчила, как пулемёт.
Без паспорта нельзя было выйти на улицу – расстреливали. Если без паспорта, значит партизан. У тех, кто работал на дороге, отбирали паспорта немецкие, а взамен давали справки, где находится паспорт. Справки были без фотографий. Я обрадовалась, что могу помочь партизанам и напечатала много таких справок и послала дяди Гавриилу для партизанского отряда. Он очень обрадовался, это было так, кстати, можно было партизанам спокойно ходить по поселку. Попросил ещё напечатать, я ещё напечатала.
С Тоней Столяровой мы дружили с начальных классов, она старше меня была на два года. С начала войны мы держались вместе, она жила в деревне Кокорино с мамой, отцом и племянником.
В начале войны немцы не такие жестокие были как потом, или они были более самоуверенны. Поэтому некоторых военнопленных они даже лечили.
Однажды в дом к Антонине поместили на проживание такого военнопленного, он только оправился от тяжелых ран. Звали его Михаил. Чтобы он не ушел к партизанам, нужно было каждую неделю отмечаться в комендатуре и работать. Миша был связан с партизанской связной Надей Деяновой.
Книга "Вспоминая_войну". Литература о Пушкиногорье
Работал он дезинфектором в Ворониче. «Новых людей» дезинфицировал. В сорок третьем году Антонина и Михаил поженились. Миша с Тоней в очередной раз поставили «маломагнитки» в лесу, поступило задание уничтожить сенопункт – очень много сена.
- Ну вот, наконец – то настоящее задание, обрадовался Миша. Собрали всё, что-то прикопали, что-то взяли с собой и пошли домой.
Шли в горку по пыльной дороге, улыбались друг другу….
Началось всё неожиданно, отряд немцев их уже искал. Арестовали, посадили в машину и повезли в комендатуру. Машина неожиданно остановилась.
- Сейчас побегу, сказал Миша, у меня «маломагнитка» в кармане, всё равно расстреляют. Беги Тоня….
И он побежал. Казалось, эти выстрелы бесконечны. Мишу ранило, немцы связали его руки верёвкой и тащили за машиной до самой комендатуры. Миши не стало, Тоню и её родителей отправили в концлагерь, племянника Юру приютили соседи, дом сожгли дотла.
1952 год, Елена и Антонина Столярова
1947 год
Фашисты жестоко расправлялись с партизанами – подпольщиками.
Столько молодежи пострадало. Дед Гавриил сказал, что кто-то предал группу Нади Деяновой. Её забрали в подвал школы, пытали, потом увезли в концлагерь Моглино. Мне стало так страшно.
Через месяц забрали и меня…
В деревне Софино жила моя подружка Валя Харлампиева, дед её Егор был связной. Он часто мне давал мне советские газеты «Вести с фронта», я разносила их людям читать, и спрашивал у меня о количестве и расположении немецких солдат.
Однажды дед Егор спросил: - Ты там, в конторе работаешь, может как - то сможешь принести паспорта? Но он не уточнил сколько. Я обрадовалась, что смогу помочь.
Один раз «паук» забыл закрыть сейф, и я увидела, что там лежит много – много паспортов. Я так обрадовалась, но как их оттуда взять?
Повариха Клара принесла «пауку» оладьи картофельные и они закрылись у него в кабинете. Я быстро схватила паспорта, запихала в сумку, а потом испугалась. Если я сейчас убегу, сразу все поймут, в чём дело. Я дождалась пока он выйдет из кабинета, на трясущихся ногах подошла к нему и спросила: - Можно я домой пойду? Что-то нехорошо, наверно приболела.
- Да, да, да, сказал «паук», иди, завтра придешь с утра.
Я отправила паспорта в партизанский отряд, о последствиях совсем не думала, так надо было. - Это очень важно, для всех нас, сказал дед Егор.
А утром эсэсовцы пришли меня арестовывать. Дома провели обыск - ничего не нашли. Дом разобрали по брёвнышку, сделали бункер недалеко. Меня посадили в холодный, каменный подвал Пушкинской школы, которую я недавно окончила. Целый месяц, мучительный месяц пришлось пережить, допрашивали, пытали, но я категорически отказывалась, иначе, я могла дядю Гавриила выдать. Нет. Говорила, что когда я уходила, сейф был приоткрыт, кто угодно мог взять.
В январе сорок четвертого, нас подняли, сказали с вещами по десять человек построиться, стариков повезли на Латвию, а нас в сторону Пскова.
Я подумала, - хорошо хоть жива, надо только потерпеть, наверно на работы повезли…
Потом, спустя много лет я узнала, что тех, кого арестовали после меня, в Моглино уже не отвозили, так как фронт приближался. Их просто посадили в машину, свезли в Колоканово, облили бензином и подожгли. Сорок человек заживо сгорели, там были и мои школьные подруги: Николаева Валя. Дмитриева Клавдия, Николаева Таисия, Николаева Оля и другие.
Нас привезли в концлагерь Моглино – пересыльный пункт для неблагонадежных лиц под Псковом. Немцев там не было, только власовцы полицейские, эстонцы. Мы жили в условиях, которые даже скотине показались бы адскими. Помещения не отапливались, спали на 3-х ярусных нарах. Казалось, что вши там кишат. Каждому заключенному полагалось на день по 300 граммов хлеба с опилками и литр мутной баланды на воде с не обработанным просо.
Меня кинули в барак, где было более трёхсот женщин. Я растерялась, было страшно.
Ко мне подошла девушка: - Я тебя помню, мы с тобой в одной школе учились. Пойдём со мной. Это была Надя Деянова.
Я пошла с ней, она была вместе с другими женщинами из Новоржевского района: Маша, Саша, тётя Матрёша, ученица Лида, Татьяна Ковреченкова. Они меня приютили, а с Надей с тех пор мы не расставались.
Считалось, что тем, кто не умирал от голода, слабости, болезней, непосильного труда - повезло. За малейшую провинность сажали в карцер или избивали резиновыми дубинами, лопатами, прутьями - всем, что попадалось под руки. Детей убивали на глазах у матерей, забивали лопатами. А мы, стоя на коленях должны были на это смотреть. На расстрел увозили из лагеря в безлюдные места. Говорят в Глоты, в Анрохново, в Ваулины горы, в салотопку кожевенного завода. Людей лишали жизни за национальность (еврейскую и цыганскую), за побеги, за цвет глаз и волос. Настоящая фабрика смерти.
Как-то ночью нас разбудили и погнали к вагонам, которые там стояли неподалеку. Женщины стали хватать землю и завязывать в платки, всех затолкали в товарные вагоны, как сельди в бочке, не пошевелиться, лязгнули засовы дверей и тишина. Женщины запели молитвы и заплакали. Нас не поили, не кормили, кто-то нашел гильзу от снаряда, в неё мы ходили в туалет, через форточку затянутую колючей проволокой – выливали. Так мы ехали одиннадцать дней.
Сквозь щели дощатого пола повеяло холодом, я задрожала и плотнее закуталась в серый шерстяной жакет. На нём осталась только одна пуговица. Завывает ветер или поезд гудит, подумала я, очень хочется пить…
Жарко, палящее солнце вплетается в волосы, пахучие травы цепляются за платьице, теплый песок, и вот оно спасение от жары… Я проплываю против течения несколько метров, разворачиваюсь на спину и не сопротивляюсь… Сороть несёт меня на своих мягких, тёплых руках…
- Вода! кто-то крикнул, - Вода! Поезд остановился и дрогнул. Через полчаса открыли вагон. Мы выползли на перрон и на негнущихся ногах побрели к сараю с водой, где была огромная очередь, чтобы напиться воды. Это был город Фюртенберг.
Эстонцы, которые нас сопровождали стали скидывать нас на перрон. По десять человек пихали в особую комнату, догола раздевали, осматривали, и вели в следующую, там стригли, брили и загоняли в следующую комнату, где выдавали одежду: полосатый халат, платок и деревянные башмаки.
Загнали в бараки. Окна под потолком, четырёхъярусные кровати. В пять утра подняли, построили по десть человек и погнали на работы. Так шёл день за днём. Считала нас немка, приходила с огромной чёрной собакой и, если кто не успевал - расстреливала.
Давали чай с сахарином, кусочек хлеба, и иногда давали какую - то кашу, однажды дали даже мармеладку маленькую.
Я спала на четвёртом этаже кровати и на носочках доставала до окошка. Всё что я видела, рассказывала женщинам внизу.
- Бараков много, очень много, там тоже люди…. Какие – то трубы, большие металлические и дым клубками валит…
В апреле сорок четвертого нас как всегда выгнали на улицу, смотрю – пусто, людей нет в соседнем бараке, дверь ветром носит.
- Женщины смотрите! Нет людей в соседнем бараке… - Да их наверно куда-нибудь отправили, ответили мне (о том, что их могли сжечь даже в голову прийти не могло). Потом мы узнали, что в этом бараке были совсем обессиленные люди и их заживо сожгли в крематории, а мы за два месяца еще не совсем ослабли, и нас можно было использовать на работах.
Вечером нас погнали в этот же барак, раздели наголо. Мы все стриженные, бритые, все одинаковые, даже не могли друг - друга узнать. Вдруг прибежала маленькая немка. Ругалась громко и смешно, оружием пугала, что только она не делала, казалось, что это всё происходит в цирке. Мы ничего не поняли.
Опять по десять человек отобрали и стали загонять в комнату. Мне кинули какой-то сверток, я посмотрела: – Да это же одежда! Три трикотажные юбки, обрадовалась я. А как же я оденусь в эти юбки. Я быстро натянула юбку, вторую одела на голову как платок, а третью как блузку.
- Лёс, лёс, лёс - отправляйся, дальше пошла, кричали немцы.
Выхожу из этой комнаты - Бах, мне на голову шуба свалилась. Я быстро стала её одевать, а в рукаве ещё оказался платок. Радости было столько! Мне теперь будет тепло! Но я же босиком? Иду дальше – мне кинули валенки: один мужской огромный, а один детский маленький. Детский мне оказался в самый раз. Я была счастлива. Много ли человеку надо!?
Нас опять погрузили опять в вагоны и поезд тронулся. Десять дней мучительной дороги, с остановками по два, три дня. Нас везли через Бельгию, Голландию, Эльзас Лотарингию на север Франции.
В Голландии нас поставили в тупик на два дня. Кто-то из местных жителей прознал, что русских партизанок фашисты везут в концлагерь во Францию и они голодные.
Набежало столько женщин с караваями хлеба, бутылками воды, а окошко то маленькое, а у окошка Надя Деянова была и ей каравай хлеба достался. Надя разделила каравай на шестьдесят кусочков, всем досталось. Голландцы оказались очень добрые люди, их немцы и отгоняли, и вверх стреляли, но они пока не раздали все не уходили.
А вот когда нас везли через Бельгию, то в наш эшелон бельгийцы камнями бросались... Вот ведь вроде рядом живут, а какие разные люди.
Опять тупик. Тишина. И вдруг голос: - Выходите! Мы в Париже! Немцы драпали, выходите, подышите! Мужики прознали что немцы загуляли, вышли и открыли всем двери вагонов.
Вышли из вагона. Господи! Солнышко! Как хорошо-то!
Мы грязные, десять дней на грязном полу валялись, одеты непонятно во что. Смотрим ворота. Не на замке. Мужики открыли эти ворота. А там Париж! Мы и пошли в Париж.
-Бабы! Только возвращайтесь обратно! Кричали вслед нам мужики. – Заблудитесь, кому вы тут нужны, опять попадёте в руки фрицам.
- Хорошо, отвечали мы в ответ.
И я в трёх юбках, в шубе, вязаном платке и разных валенках, потопала по Парижу… Надо же хоть немножко на город то поглядеть, мне же не бывать здесь больше. Иду по городу, озираюсь по сторонам, всё такое необычное. Смотрю на первом этаже в доме, на витрине – ноги. А это девушка, отвязывала ставню и открывала окошко. И я смотрю, как она открывает. Когда она открыла окно до конца – как закричит, увидев меня - чучело. Я тоже закричала: не надо, не надо, я русская, русская, не бойтесь.
Я пошла дальше, по городу, очень уж хотелось посмотреть на Эйфелеву башню, я и посмотрела, издали, но боялась идти дальше и пошла в тупик, к поезду. Прихожу, а там уже столько французов, они узнали, что русских партизан привезли, и они нуждаются в одежде, обуви и еде и потащили всё что могли.
На меня одели шикарное платье и пальто, и юбку гофрированную дали свиторочек, чулки, босоножки и даже бюстгалтер. А потом мне дали огромную охапку длинных, наверно метровых батонов. Я была так счастлива. И вдруг слышим - автоматы строчат. Это немцы прибежали, начали разгонять французов, в воздух стреляют, нас в вагоны загнали и задвинули засовы и поезд тронулся.
В новом лагере, куда нас привезли, на севере Франции нас опять поместили в бараки и покормили, дали селёдку, две картофелины, суп и кусочек хлеба. Как наелись этой селёдки, до сих пор помню её вкус, вкуснее не ела никогда.
Да, люди есть люди… Немного ожили, и стали свои вещи искать. Оказалось, когда нас раздевали, продезинфицировали и кидали кому, что достанется, а мы это даже и не понимали от голода. А теперь дошло до того, что стали сдирать друг с друга… Но правда вовремя одумались и больше такого не повторялось.
Работали в шахтах, вместе с французами, правда в разные смены – это чудный народ. Когда мы шли со смены, они нам свои обеды отдавали.
Сменялись мы быстро, но успевали даже поговорить на ходу. У нас у каждого был свой француз. У меня был пожилой, он говорил немножко по-немецки и я немножко говорила, и каждый день он мне сообщал, где находится фронт, где наши. Мы же ничего не знали. Он говорил: - Взяли такой-то город, взяли такой-то город. Благодаря ему, мне казалось, что я всё ближе и ближе к дому.
Каждый день мы ждали, что нас освободят, засыпали с мыслью, что вот завтра то точно наши будут уже в лагере. Жили с надеждой. А это многого стоит!
- Лена! окрикнул меня мой кормилец, когда мы шли на очередную смену. - Мне надо с тобой поговорить. Мы отошли, и он тихо сказал, что может помочь нам бежать в партизанский отряд. Ночью я рассказала Наде об этом разговоре, думала она обрадуется. Но Надя сказала, что мужа своего она тут не оставит, он был с нами в одном лагере, а я одна бежать испугалась. Да и ведь наши уже почти пришли за нами.
Однажды утром, весь лагерь построили. Столько людей я никогда не видела раньше. В лагере содержалось 13 тысяч человек. И сербы и украинцы и хорваты, чехи, поляки, румыны, итальянцы, португальцы… наверно все национальности, кроме кавказских, почему – то их там не видел никто.
Вдруг раздались выстрелы… охранники отвлеклись, народ побежал, кто куда. И мы впятером: я, Надя Деянова и еще три женщины из Пушкинских гор бросились в подвал дома, стоявшего рядом, там дверь была открыта. Кто-то прихватил одеяло, оно нас и спасло. Мы забежали и выстроились вдоль стенки, держа одеяло, и ждали когда нас придут расстреливать. Совсем рядом слышались автоматные очереди, но к нам так и не зашли. Так мы стояли почти двое суток.
- Есть кто в живых? Выходи! Крикнул на русском какой-то мужчина. - Немцы драпали! А компот, не заражен! У них на кухне целый котёл компота, пошли компот есть, это был Ваня повар. Мы поверили, вышли из своего укрытия, и пошли есть компот. Наелись и пошли занимать комнаты, которые немцы оставили. В них мы и жили две недели.
1944 год, май
1944 год
1944 год
1945 год
8 марта 1945 года
15 апреля 1945 года
1945 год
1945 год
Недавно, по телевизору передачу смотрела про войну. И наконец-то поняла, почему нас не сожгли, не убили. На Ялтинской конференции сказали, - «придется фашистам ответить за концентрационные лагеря, мы устроим трибунал…». Это был конец войны, и немцы нас прятали в этом лагере во Франции.
Потом пришли американцы и погнали нас в свои лагеря. Много тысяч человек там было. Там нас по десять человек каждый час вызывали и вербовали в Америку. Тот, кто боялся возвращаться на родину: власовцы, кто у немцев служил – они соглашались и их отправляли в Америку. А мне так хотелось домой, к маме, мне нечего было бояться.
Мы очень хорошо поняли, что тех, кто не хотел ехать в Америку не выпускали из этого лагеря.
Тогда мы собрали одежду, у кого что нашлось, непромокаемое, даже резиновые сапоги нашлись. Одели всё на Надю Деянову и помогли ей спуститься в канализацию, там все стоки сливались и стекали в речку. Надя прошла по этим стокам, переплыла на другой берег, переоделась и пошла в консульство в Париже. Она рассказала про наш лагерь, сколько там народа, лагерь зарегистрировали и нас освободили от американцев.
- Вот и всё! Свобода! думала я. Скоро буду дома!
Но домой я добиралась больше трёх месяцев. Домой попасть было не так-то просто. В Германии мы проходили фильтрацию, нас опять допрашивали, только теперь свои же. Выдали справку, сухой паек и отправили в союз.
- Вот я и дома! Радовалась я, когда вернулась в свой край. Только дома нет, от домов одни ямы. Декабрь, холодно, что же дальше? Узнала, что наши, кто остался, живут в землянке, в немецком бункере. И я пошла искать.
Но это уже была другая, тяжелая, голодная, но МИРНАЯ ЖИЗНЬ.
28 мая 1946 Велье
1947 год
17 мая 1947 года. Ученики 7 класса. Федковской семилетней школы
16 июня 1948 года. Пушгоры ученики 7 класса Федковской СШ
Как странно, больно и мучительно приятно вспоминать это теперь. Прошла жизнь, а она все та же. Так четко ощущается связь между той девочкой и сегодняшней неотвратимо стареющей седой старушкой, доживающей жизнь в одиночестве. А на самом деле ничего не изменилось. Сколько было всего: война, боль, голод, семья, любовь, муж, любимая работа, ученики, а на кровати лежит всё та же девочка, которая бежала когда-то от фашистов в сторону Ленинграда по шоссе в беленьких физкультурных тапочках, и думала что завтра, когда она проснётся, всё закончится, нужно только потерпеть.... Будем жить.
Портрет Елены Семёновны.
Поздравление Елене Семёновне от учеников. 1950 год.
Елена Фёдорова в гостях у Елены Семёновны. Пушкинские Горы. 2011 год.
Галина Егорова в гостях у Елены Семёновны. Пушкинские Горы. 2011 год.
Елена Семёновна Наумова. Пушкинские Горы. 2011 год.
Пушкиногорье
Посвящается великому терпению русских женщин, прошедших испытания войной
Она проснулась в четыре утра. В горле стоял комок, не давал дышать, сейчас комок спустится ниже и постепенно перейдет в тупую боль за грудиной. После второй таблетки нитроглицерина немного отпустило. Теперь долго будет одышка, усталость. А когда-нибудь, может быть очень скоро, нитроглицерин не поможет.
Смерти она не боялась. Это она знала точно: не раз было проверено. Боялась она, лет в семь, когда впервые поняла, что когда-нибудь непременно умрёт. Мама рассказывала ей о своей жизни: как много было едоков в их большой семье, куда она вышла замуж - семнадцать человек и все жили в одном доме. Обедали за одним большим столом, где у каждого было своё место и своя ложка. Один раз сели есть и увидели, что одну ложку никто не взял. Стали считать. Кто? Оказалось, что нет дедушки. Пошли искать. Нашли. Он умер, работая в сарае.
Уже не уснуть. Можно зажечь лампу и дочитать книжку. А можно просто лежать и вспоминать. Когда-то, если не спалось, думалось о будущем, мечталось. Теперь все больше о прошлом. Такая длинная и такая быстрая жизнь. Это неверно, что в молодости время идет медленно, а в старости быстро. Когда была молодой, время летело быстро, нетерпеливо заглядывая вперед, некогда было жить…. А теперь все медленнее и медленнее.
Как будто, только вчера мама отвела меня в школу. Был солнечный день, и я была счастлива. «Я - ученица первого класса! Школа находилась на высоком городище Воронич, в доме священника, откуда были видны все окрестности: река Сороть, лес, озеро. Мама рассказывала, что раньше, до советской власти, наши - Ереминцы держали в аренде озеро «Кучане», а рыбу возили продавать в Остров. Часть денег, от выручки, отдавали Петровскому барину за аренду, а на остальные деньги жили. В Михайловский лес ходить нельзя было. А теперь всё можно. Счастливое время!
Иногда, в окно мы наблюдали, как кого-то хоронят. Воронических хоронили около Воскресенской церкви, а Ереминцев - на городище Воронич. Там, где похоронены Осиповы - Вульф. Это потом директор заповедника запретил там хоронить кого-либо, хотя после его смерти там похоронили его и его жену. Мне известно, что там находится наш родовой погост. Там лежат мои предки из деревни Еремино, в их числе мой дед Михаил, бабушка Акулина и их дети, умершие ещё в младенчестве.
Сейчас уже нет деревни Ерёмино, мало осталось тех, кто знает, где она находилась. Когда-то, это была красивая деревня, с которой открывался удивительный вид на село Михайловское, реку Сороть, на Воронич и Дедовцы. Жили в деревне Ерёмино большими семьями. До революции там было семь больших дворов, сорок шесть душ. Хозяева дворов приходились друг другу родственниками: родными или двоюродными братьями. Когда пришла советская власть, то правительство разрешило брать барскую землю: по десять десятин. Братья решили поехать жить на хутора, так как в Ерёмино земля была неплодородная. Поселились они недалеко от Воронича. Перевозили дома и имущество сообща: сначала одному брату перевезли и построили на новом месте, а потом – другому, и так всем шестерым братьям помогли. Дома поставили на небольшом расстоянии друг от друга. Все были очень дружные, дети играли вместе.
С нами жили обе бабушки: Пелагея (Прасковья) и Акулина. Бабушка Паша тридцать лет отработала поварихой у барина, в селе Петровском. Однажды барин увез её в Петербург, а оттуда она вернулась с маленькой дочкой, девочку назвали Верой Богдановой, то есть «богом данная». Это была моя мама Вера. Маленькую Веру отдали на воспитание в семью старшего брата Степана, в деревню Зимари.
В 1937 году, под предлогом электрификации, с хуторов всех насильно начали переселять в одну большую деревню, к Тригорскому парку. Деревня была протяженностью в километр. Её назвали посёлком «Новый Воронич».
Потом, когда пришли немцы, им не понравилось, что здесь два Воронича, так как происходила путаница в названиях. Они дали новое название - Шаробыки, так называлось озеро, на берегу которого расположилась деревня.
Как только отец выдерживал столько переездов и перестроек, до сих пор не могу понять. Инвалид, без двух ног. В гражданскую войну он был разведчиком, с фронта пришел без ноги (без ступни), через десять лет заболела вторая нога – гангрена, ампутация ниже колена. Его все звали Семён – рыбак. Он работал в колхозе, получал небольшую пенсию – сорок рублей, а нас детей было шестеро. В марте 1941 года его не стало, а ему было всего 53 года.
Зазвонил телефон. Раньше я вскакивала и бежала к телефону. Сейчас мне было мучительно тяжело подняться с кровати, но я сделала усилие и побрела по комнате. Я всегда жду этого разговора с нетерпением. Почему-то, я всегда точно знаю, кто звонит. Как - будто, звонки отличаются друг от друга. Сейчас в трубке я услышу голос Наташи - сестры из Польши.
- Здравствуй, Леночка! Как ты? Держишься? С улыбкой в голосе произнесла Наташа.
- Да, стараюсь! Есть еще дела. Как детки? Как внуки? Как сама? - Учатся, работают. Леночка помнишь, мы с тобой, еще до войны катались на велосипеде, и я очень сильно повредила колено. Ты еще за мной ухаживала?
- Конечно, помню.
- Так вот мне сделали операцию недавно, и я уже встаю!
- Боже, как же я соскучилась!
Кажется, что там, на том конце провода всё та же, молоденькая весёлая девчонка, которая бежала когда – то, с разбитыми в кровь коленками, по пыльной дороге к речке и кричала, что ей не больно, совсем не больно. Нас так учили родители, терпеть и превознемогать боль. А ведь ей сейчас уже исполнилось 90 лет. Боже как быстро время летит…
Когда её в сорок втором угнали в Германию на работы, мы все очень плакали, переживали за неё, думали, что больше никогда не свидимся. Наташе помог один поляк, а после войны они поженились. Сейчас у неё трое детей, шесть внуков и правнук СЕМЁН.
В этот день жизнь переломилась пополам. Было хорошее, светлое воскресенье, и вдруг объявили о войне, о первых бомбежках. На второй день войны уже бомбили Псков. Никто долго не мог принять решение об эвакуации, все тогда верили, что войны никогда больше не будет, и что на нашу великую страну уж точно никто напасть не может.
Я стояла у окна в аудитории, во дворе девочка каталась на велосипеде, потом она взяла скакалку и начала весело прыгать по двору – это была дочь нашего декана. Вдруг появился странный звук, в это же мгновение девочка лежала на земле с оторванными ногами у развороченной бомбой воронки. Это было какой-то нереальностью, казалось, что я сплю и вижу страшный сон.
Наконец приняли решение об эвакуации Педагогического института. В городе Пскове было много поездов, но брали на поезд только при наличии эвакуационного листа, а получить его можно было только в Райисполкоме. Вечером 27 июня мы с девчонками пошли туда, да куда уж, казалось, что там был весь Псков. А в пять утра в общежитии началась суета, кричали, что бы мы брали самое необходимое и построились на улице около корпуса - эвакуируемся. Я представляла, что нас сейчас погрузят на машины, но не тут-то было, нам выдали противогазы и мы пошли пешком. У меня были беленькие физкультурные тапочки, с ремешочком, я в этих тапочках и помчалась.
Мы тогда ещё не понимали, что придется очень многое выдержать, ведь на нашу страну пошли 280 немецких дивизий. Это была война…
Шли через весь город вдоль реки Псковы, в направлении на Ленинград. Горела фабрика «Пушная», говорят, что её подожгли диверсанты. Наш декан ехал на велосипеде с рюкзаком за плечами, ему было наверно легче. Когда вышли на Ленинградское шоссе, там не было места для нас, вся дорого занята. Люди, лошади, солдаты… все двигались в направление Ленинграда.
Когда над дорогой пролетали самолеты, стреляли по нам из пулемета, было очень страшно, мы кидались на землю и ждали… Так мы дошли до деревни Подборовье.
Я изнемогала, еды никакой, воды нет, палящий зной, и неизвестность впереди, сколько еще так можно продержаться не известно. Декан всех просил: «Как-нибудь тянитесь, не отставайте, надо идти…».
У меня износились совсем тапочки, ноги все в кровь стерлись, я достала из рюкзака свою блузку, порвала её и замотала ноги. Правда, ненадолго, по асфальту в тряпках идти было бессмысленно, они все истрепались, подошвы кровоточили. Так мы прошли после Подборовья километров пять. Скомандовали привал. После привала я не могла встать на ноги, кровавое месиво, и волдыри были на ступнях.
Декан подошел, спросил:
– Как же ты пойдешь?
– Не знаю…, ответила я.
– У тебя есть еще обувь?
– Есть туфли на каблуках, но я на них совсем не смогу идти.
– Тебе надо срочно в медсанчасть, чтобы не было заражения, сказал он.
Ну, какая тут санчасть, подумала я, нас обстреливают самолеты, люди бегут, падают, лошади визжат, уже столько народу убито, кому я тут нужна.
Я лежала под палящим солнцем и думала что это просто какой-то страшный сон и завтра, когда я проснусь, всё закончится…..
Рядом со мной лежала Маруся Васильева из деревни Дедовцы.
– Знаешь что, и я не могу идти - сказала Маруся - Давай пойдём домой?
– А как же мы пойдем? Я идти не могу, мне надо хоть немножко обработать ноги, заживить раны, у меня никакой обуви. Маруся порылась в своём рюкзаке и протянула мне свои тапочки. Я обрадовалась, только одеть их сразу не смогла.
– Сейчас приду, сказала Маруся. Никуда не уходи!
–Куда же я уйду, мне теперь без тебя никуда.
Маруся куда - то ушла, а я лежала в траве и мне было больно и страшно, как никогда раньше, но надо было терпеть.
– Тут рядом дом брошенный, вставай, пойдём, будем твои ноги лечить, а потом пойдём домой, крикнула Маруся издалека.
В этом доме мы прожили два дня, пока на моих ногах немного затянулись раны. Потом решили идти домой.
Я, ничего не знала. В какую сторону дом? Куда идти? Я была домашним ребенком, родители очень любили меня и оберегали от разных невзгод и трудностей.
А Маруся всё знала, и я за ней тянулась, так мы и шли. Днём шли под палящим солнцем, оно печет, лицо такое загорелое и обветренное, казалось, что на лице кожа стала толще и грубее.
Ночью было тихо, а днём в небе появлялись самолёты, которые бомбили дороги и дома. По пути встретили наших военных, они сказали, чтобы мы шли лесом, так меньше бомбят. Через лес шли долго, к ночи пришли в какую-то деревню.
Постучались в один дом, никто не открыл, в другой - нас тоже прогнали.
-Уже ночь на дворе, идите себе дальше, негде у нас ночевать, - крикнули из избы.
Голодные, усталые, неизвестно где, мы шли с надеждой, что кто-нибудь сжалится и пустит нас.
- Смотри! Дверь открыта, - сказала Маруся.
На краю деревни, утопая в палисаднике, стоял голубенький домик, дверь была открыта и мы очень обрадовались. Поднялись по скрипучим ступенькам и вошли в парадную. В доме никого не было. Может хозяева вышли?
- Так есть хочется, - сказала я, увидев стоявший на печке огромный чугунок, наполовину заполненный картошкой в мундире.
Картошка холодная, сморщенная, видимо, сварена давно. Судя по всему, дом был брошен.
Мы, недолго думая, выкинули противогазы, а сумки из-под противогазов набили варёной картошкой. Поели, легли спать, а с восходом солнца опять пошли домой.
И так шли две недели до деревни Дедовцы, питались картошечкой, а ещё ягодами, которые попадались нам по пути.
Марусины родственники никуда не уехали, остались дома. Они были очень рады её возвращению. Мама Маруси разрешила мне поспать у них одну ночь на полу и даже покормила меня. А на вторую ночь сказала идти в сарай. Я пошла в сарай, что же делать, я не знала, куда мне идти дальше. Я лежала в чужом сарае, смотрела на звёздное небо, сквозь щели и плакала.
Утром, Марусина мама принесла мне кружечку молока и кусочек хлеба. Я поела, ожила и решила пойти на реку Сороть, а вдруг кого-нибудь знакомого увижу, и мне помогут добраться до дома. Дома то уж точно мне ничего не страшно.
Я вышла из сарая, около забора стояла соседка с полным ведром воды и громко говорила Марусиной маме, что Шаробыкские бежали в Савкины горы, вырыли какие-то норы и живут там. Я так обрадовалась, что забыла про больные ноги и, изо всех ног, побежала к реке.
Вот же, кто-то купает лошадь! Наконец то - свои! Это оказался Ваня Поляк из деревни Воронич.
– Иван! Перевези меня, - крикнула я.
- Ой, Лена! А ты же в городе? Давай перевезу. Где твои вещи?
- Сейчас, - и я, превозмогая боль, наперерез, по высокой осоке, побежала к дому Маруси за своим рюкзачком.
- Маруся я домой! Спасибо тебе!
Маруся дала мне выпить молока, и я побежала к Ивану, с мыслью, что сейчас всё закончится, нужно только перебраться через реку.
На Савкиной горке оказались наши соседи.
- Леночка, как же ты сюда попала? Мама твоя очень переживала, они эвакуировалась в деревню Селиваново, - сказала тетя Маша.
Я пыталась скрыть разочарование. Почему в Селиваново? Почему не дома? Где это Селиваново? От отчаянья, казалось, мои ноги заболели ещё сильнее.
Но, долго мне не пришлось гостить у тёти Маши. В то время, не имея телефонов, как-то быстро все узнавали новости. И, уже вечером, мой брат Николай приехал за мной на коне с телегой.
Меня посадили, на пустую телегу, и, мы помчались к «нашим». Всю дорогу меня заедали комары, казалось, они никогда не отстанут, но это уже было пустяком по сравнению с пройденной дорогой.
- Леночка, родная! Мы думали, что больше тебя никогда не увидим, как же ты пришла?- спросила мама.
Я смотрела на маму, на чужую избу, в которой разместилось три больших семьи - все родные и близкие, и слёзы наворачивались на глаза.
- Мама, почему вы здесь живёте, почему не дома? Поехали домой! Поехали!
- Леночка, недавно станцию разбомбили, а 3 июля Пушкинские Горы. – Говорят, монастырь сильно разрушен, даже купол сбит.
Но я всё равно продолжала уговаривать, всех вернуться домой, дома не страшно.
- И правда, - сказала мама, - Шаробыки, ведь, отсюда совсем недалеко, но там всё своё. Действительно, поехали!
Собрались с вечера, а ночью, услышали автоматную очередь. Испугались, схватили, что смогли, и побежали к Сороти. Там и спрятались под крутым берегом.
Утром, на рассвете, я поднялась на берег. Вижу, что немец физзарядку делает. Это значит, что за то время, пока мы спали - немцы вырыли окопы, а один спортсмен вылез и, преспокойно разминается на нашей земле.
- Женщины, посмотрите! Немец физзарядку делает! - крикнула я. Все осторожно вылезли, посмотрели.
- О, так мы все домой пойдем, что мы тут лежать будем! Куда уж мы теперь поедем? Немец уже тут!
И мы пошли из деревни Селиваново домой. В селе Воскресенское нам встретились немцы.
- Стойте, сейчас мы узнаем: откуда вы являетесь, - кричал немец по-русски.
- Куда бежали? Зачем бежали? Сейчас мы расстреливать вас будем!
- Господин, не трогай нас, - кинулись наши бабы на колени.
- Мы подневольные люди, мы не сами. Нас заставили!
- Кто вас заставил?
Они замолчали.
- А, я знаю, кто вас заставил – коммунисты! Ладно, поезжайте.
Так я вернулась домой. Но ничего, по-прежнему, уже не было..
"Новый порядок" гитлеровцы ввели с первого дня своего хозяйничанья. В Пушкинских Горах среднюю школу они заняли под военную комендатуру, больницу - под гестапо, а в Доме культуры устроили тюрьму. В Доме Советов были склады с горючим, в аптеке - хозяйственная комендатура. На метеостанции, которая находилась на территории заповедника, устроили тифозный барак.
Появились приказы, грозившие советским людям расстрелом или виселицей за малейшую провинность.
В то же время, оккупанты пытались заигрывать с местным населением.
Колхозные поля, лошадей, скот они поделили и определили волости. Откуда-то взялся латыш, которого звали Лотос. Его назначили волостным. Он назначил в каждой деревне старосту. В нашей деревне назначил дядю Ваню. Дядя Ваня был очень добрый, всех жалел, помогал – подневольный человек. Осенью все жители собрали хороший урожай.
Комендантом Пушкинских Гор был майор Зингер, который говорил по-русски. Наверно, таких «готовили» специально для поддержания "нового порядка". Везде висели яркие объявления, приглашающие на работу в оккупационные учреждения, обещали выдачу пайка. А на горе «Закат», по вечерам, даже играл солдатский оркестр, зазывая молодежь на танцы. У поселковой управы дешево продавали иллюстрированные журналы, расписывавшие гитлеровский "рай".
В то же время, напротив управы, в Пушкинских Горах, возвышались виселицы. За малейшую провинность людей отправляли в подвал школы, превращенный в тюрьму.
Когда мы вернулись в Шаробыки, то деревню было не узнать. Некоторые дома были сожжены. Наш дом стоял целый. Хоть это радовало. Через неделю стали возвращаться соседи, которые не успели эвакуироваться.
- Куда же вы идёте? Ваш дом сгорел! - выйдя со двора, крикнула мама проходящей мимо процессии соседей, возвращающейся в деревню.
- Он не сгорел, сказал Андреев Иван Андреевич. Это я его поджег!
- Зачем?- спросила мама.
- Так Сталин сказал!
- Иван Андреевич, приходите и живите у нас, все поместимся.
Они еще долго жили у нас, потом ушли жить к дочери.
Всю войну работала Воскресенская церковь. Немцы привезли своего попа. Он говорил на русском языке. Нас всех заставляли туда ходить и слушать.
В 1942 году немцы стали угонять людей на принудительные работы в Германию. Моей сестре Наташе Лотос принес повестку на принудительные работы. Мама очень плакала.
Мне он сказал, что если не будешь работать, то - будешь следующая.
- Как же ты поедешь? - не успокаивалась мама.
- 40 килограммов веса! Ты же не выживешь, надо будет работать.
– Брат Ванька, пристрой Ленку куда-нибудь, чтобы её не забрали. Тех, кто работает, в Германию не отправляют. «Брат Ванька» — родственник отца Семёна Михайловича, который во время оккупации был старостой.
Вот так, весь сорок второй год, я чистила дороги лопатой.
Несмотря на угрозы, Пушкиногорцы не могли смириться с порядками оккупантов. Уже в 1941 году начали действовать подпольные группы, состоящие из молодежи. Подпольщики распространяли листовки с призывами бороться с врагом, собирали оружие, совершали вооруженные вылазки, жгли склады с оружием и горючим.
К маю 1943 года подпольные ячейки действовали повсеместно. В нашем районе оказалась парализованной деятельность оккупационных органов: был сорван набор во «власовскую банду»; выведена из строя железная дорога «Остров – Идрица»; сожжены или взорваны мосты по шоссейным и проселочным дорогам.
Дядя Гавриил Никонов, из деревни Глазки, вербовал в партизаны.
- Тащите у немцев всё, что можете! – говорил он всем. Через него партизаны держали связь.
В нашем доме разместился немецкий лазарет. Сестру Маню заставили там убираться. На другие работы её, с маленьким ребёнком, не брали.
Я подумала, что это шанс помочь партизанам, так как там находились дефицитные лекарства. Прибежала к сестре, смотрю: бинты лежат, йод и другие лекарства. Недолго думая, собрала всё в карманы и побежала к брату Коли, чтобы он отнёс всё это дяде Гавриилу. Братьев уже тогда гоняли в деревню Глазки строить бункера. Через дядю Гавриила братья передавали сведения о передвижениях немецких грузов.
С утра до ночи мы работали с девчонками на дороге. От лопаты на руках были кровавые мозоли.
- Ты понимаешь по-немецки! - утвердительно произнёс подошедший к нам здоровый немец. Я оглянулась: рядом со мной больше никого не было. Значит, это он ко мне обращается.
- Немножко, Бис хин, - ответила я.
- Заболела машинистка и некому печатать на машинке. Ты умеешь печатать?
- Умею, - ответила я неуверенно.
- Тогда, завтра приходи в дорожный штаб.
Наутро, я пришла, в назначенное время, в этот штаб. Вышел на крыльцо какой-то «паук, каракатица»: маленький, пузатый, глаза навыкате, просто жуть, а он оказывается граф. Он заводит меня в кабинет, дает бумагу и говорит:
- Я буду говорить, а ты будешь печатать.
Так я научилась печатать, а через два месяца - уже строчила, как пулемёт.
Без паспорта нельзя было выйти на улицу – расстреливали. Если без паспорта, значит партизан. У тех, кто работал на дороге, отбирали паспорта немецкие, а взамен давали справки, где находится паспорт. Справки были без фотографий. Я обрадовалась, что могу помочь партизанам и напечатала много таких справок и послала дяди Гавриилу для партизанского отряда. Он очень обрадовался, это было так, кстати, можно было партизанам спокойно ходить по поселку. Попросил ещё напечатать, я ещё напечатала.
С Тоней Столяровой мы дружили с начальных классов, она старше меня была на два года. С начала войны мы держались вместе, она жила в деревне Кокорино с мамой, отцом и племянником.
В начале войны немцы не такие жестокие были как потом, или они были более самоуверенны. Поэтому некоторых военнопленных они даже лечили.
Однажды в дом к Антонине поместили на проживание такого военнопленного, он только оправился от тяжелых ран. Звали его Михаил. Чтобы он не ушел к партизанам, нужно было каждую неделю отмечаться в комендатуре и работать. Миша был связан с партизанской связной Надей Деяновой.
Книга "Вспоминая_войну". Литература о Пушкиногорье
- Ну вот, наконец – то настоящее задание, обрадовался Миша. Собрали всё, что-то прикопали, что-то взяли с собой и пошли домой.
Шли в горку по пыльной дороге, улыбались друг другу….
Началось всё неожиданно, отряд немцев их уже искал. Арестовали, посадили в машину и повезли в комендатуру. Машина неожиданно остановилась.
- Сейчас побегу, сказал Миша, у меня «маломагнитка» в кармане, всё равно расстреляют. Беги Тоня….
И он побежал. Казалось, эти выстрелы бесконечны. Мишу ранило, немцы связали его руки верёвкой и тащили за машиной до самой комендатуры. Миши не стало, Тоню и её родителей отправили в концлагерь, племянника Юру приютили соседи, дом сожгли дотла.
Фашисты жестоко расправлялись с партизанами – подпольщиками.
Столько молодежи пострадало. Дед Гавриил сказал, что кто-то предал группу Нади Деяновой. Её забрали в подвал школы, пытали, потом увезли в концлагерь Моглино. Мне стало так страшно.
Через месяц забрали и меня…
В деревне Софино жила моя подружка Валя Харлампиева, дед её Егор был связной. Он часто мне давал мне советские газеты «Вести с фронта», я разносила их людям читать, и спрашивал у меня о количестве и расположении немецких солдат.
Однажды дед Егор спросил: - Ты там, в конторе работаешь, может как - то сможешь принести паспорта? Но он не уточнил сколько. Я обрадовалась, что смогу помочь.
Один раз «паук» забыл закрыть сейф, и я увидела, что там лежит много – много паспортов. Я так обрадовалась, но как их оттуда взять?
Повариха Клара принесла «пауку» оладьи картофельные и они закрылись у него в кабинете. Я быстро схватила паспорта, запихала в сумку, а потом испугалась. Если я сейчас убегу, сразу все поймут, в чём дело. Я дождалась пока он выйдет из кабинета, на трясущихся ногах подошла к нему и спросила: - Можно я домой пойду? Что-то нехорошо, наверно приболела.
- Да, да, да, сказал «паук», иди, завтра придешь с утра.
Я отправила паспорта в партизанский отряд, о последствиях совсем не думала, так надо было. - Это очень важно, для всех нас, сказал дед Егор.
А утром эсэсовцы пришли меня арестовывать. Дома провели обыск - ничего не нашли. Дом разобрали по брёвнышку, сделали бункер недалеко. Меня посадили в холодный, каменный подвал Пушкинской школы, которую я недавно окончила. Целый месяц, мучительный месяц пришлось пережить, допрашивали, пытали, но я категорически отказывалась, иначе, я могла дядю Гавриила выдать. Нет. Говорила, что когда я уходила, сейф был приоткрыт, кто угодно мог взять.
В январе сорок четвертого, нас подняли, сказали с вещами по десять человек построиться, стариков повезли на Латвию, а нас в сторону Пскова.
Я подумала, - хорошо хоть жива, надо только потерпеть, наверно на работы повезли…
Потом, спустя много лет я узнала, что тех, кого арестовали после меня, в Моглино уже не отвозили, так как фронт приближался. Их просто посадили в машину, свезли в Колоканово, облили бензином и подожгли. Сорок человек заживо сгорели, там были и мои школьные подруги: Николаева Валя. Дмитриева Клавдия, Николаева Таисия, Николаева Оля и другие.
Нас привезли в концлагерь Моглино – пересыльный пункт для неблагонадежных лиц под Псковом. Немцев там не было, только власовцы полицейские, эстонцы. Мы жили в условиях, которые даже скотине показались бы адскими. Помещения не отапливались, спали на 3-х ярусных нарах. Казалось, что вши там кишат. Каждому заключенному полагалось на день по 300 граммов хлеба с опилками и литр мутной баланды на воде с не обработанным просо.
Меня кинули в барак, где было более трёхсот женщин. Я растерялась, было страшно.
Ко мне подошла девушка: - Я тебя помню, мы с тобой в одной школе учились. Пойдём со мной. Это была Надя Деянова.
Я пошла с ней, она была вместе с другими женщинами из Новоржевского района: Маша, Саша, тётя Матрёша, ученица Лида, Татьяна Ковреченкова. Они меня приютили, а с Надей с тех пор мы не расставались.
Считалось, что тем, кто не умирал от голода, слабости, болезней, непосильного труда - повезло. За малейшую провинность сажали в карцер или избивали резиновыми дубинами, лопатами, прутьями - всем, что попадалось под руки. Детей убивали на глазах у матерей, забивали лопатами. А мы, стоя на коленях должны были на это смотреть. На расстрел увозили из лагеря в безлюдные места. Говорят в Глоты, в Анрохново, в Ваулины горы, в салотопку кожевенного завода. Людей лишали жизни за национальность (еврейскую и цыганскую), за побеги, за цвет глаз и волос. Настоящая фабрика смерти.
Как-то ночью нас разбудили и погнали к вагонам, которые там стояли неподалеку. Женщины стали хватать землю и завязывать в платки, всех затолкали в товарные вагоны, как сельди в бочке, не пошевелиться, лязгнули засовы дверей и тишина. Женщины запели молитвы и заплакали. Нас не поили, не кормили, кто-то нашел гильзу от снаряда, в неё мы ходили в туалет, через форточку затянутую колючей проволокой – выливали. Так мы ехали одиннадцать дней.
Сквозь щели дощатого пола повеяло холодом, я задрожала и плотнее закуталась в серый шерстяной жакет. На нём осталась только одна пуговица. Завывает ветер или поезд гудит, подумала я, очень хочется пить…
Жарко, палящее солнце вплетается в волосы, пахучие травы цепляются за платьице, теплый песок, и вот оно спасение от жары… Я проплываю против течения несколько метров, разворачиваюсь на спину и не сопротивляюсь… Сороть несёт меня на своих мягких, тёплых руках…
- Вода! кто-то крикнул, - Вода! Поезд остановился и дрогнул. Через полчаса открыли вагон. Мы выползли на перрон и на негнущихся ногах побрели к сараю с водой, где была огромная очередь, чтобы напиться воды. Это был город Фюртенберг.
Эстонцы, которые нас сопровождали стали скидывать нас на перрон. По десять человек пихали в особую комнату, догола раздевали, осматривали, и вели в следующую, там стригли, брили и загоняли в следующую комнату, где выдавали одежду: полосатый халат, платок и деревянные башмаки.
Загнали в бараки. Окна под потолком, четырёхъярусные кровати. В пять утра подняли, построили по десть человек и погнали на работы. Так шёл день за днём. Считала нас немка, приходила с огромной чёрной собакой и, если кто не успевал - расстреливала.
Давали чай с сахарином, кусочек хлеба, и иногда давали какую - то кашу, однажды дали даже мармеладку маленькую.
Я спала на четвёртом этаже кровати и на носочках доставала до окошка. Всё что я видела, рассказывала женщинам внизу.
- Бараков много, очень много, там тоже люди…. Какие – то трубы, большие металлические и дым клубками валит…
В апреле сорок четвертого нас как всегда выгнали на улицу, смотрю – пусто, людей нет в соседнем бараке, дверь ветром носит.
- Женщины смотрите! Нет людей в соседнем бараке… - Да их наверно куда-нибудь отправили, ответили мне (о том, что их могли сжечь даже в голову прийти не могло). Потом мы узнали, что в этом бараке были совсем обессиленные люди и их заживо сожгли в крематории, а мы за два месяца еще не совсем ослабли, и нас можно было использовать на работах.
Вечером нас погнали в этот же барак, раздели наголо. Мы все стриженные, бритые, все одинаковые, даже не могли друг - друга узнать. Вдруг прибежала маленькая немка. Ругалась громко и смешно, оружием пугала, что только она не делала, казалось, что это всё происходит в цирке. Мы ничего не поняли.
Опять по десять человек отобрали и стали загонять в комнату. Мне кинули какой-то сверток, я посмотрела: – Да это же одежда! Три трикотажные юбки, обрадовалась я. А как же я оденусь в эти юбки. Я быстро натянула юбку, вторую одела на голову как платок, а третью как блузку.
- Лёс, лёс, лёс - отправляйся, дальше пошла, кричали немцы.
Выхожу из этой комнаты - Бах, мне на голову шуба свалилась. Я быстро стала её одевать, а в рукаве ещё оказался платок. Радости было столько! Мне теперь будет тепло! Но я же босиком? Иду дальше – мне кинули валенки: один мужской огромный, а один детский маленький. Детский мне оказался в самый раз. Я была счастлива. Много ли человеку надо!?
Нас опять погрузили опять в вагоны и поезд тронулся. Десять дней мучительной дороги, с остановками по два, три дня. Нас везли через Бельгию, Голландию, Эльзас Лотарингию на север Франции.
В Голландии нас поставили в тупик на два дня. Кто-то из местных жителей прознал, что русских партизанок фашисты везут в концлагерь во Францию и они голодные.
Набежало столько женщин с караваями хлеба, бутылками воды, а окошко то маленькое, а у окошка Надя Деянова была и ей каравай хлеба достался. Надя разделила каравай на шестьдесят кусочков, всем досталось. Голландцы оказались очень добрые люди, их немцы и отгоняли, и вверх стреляли, но они пока не раздали все не уходили.
А вот когда нас везли через Бельгию, то в наш эшелон бельгийцы камнями бросались... Вот ведь вроде рядом живут, а какие разные люди.
Опять тупик. Тишина. И вдруг голос: - Выходите! Мы в Париже! Немцы драпали, выходите, подышите! Мужики прознали что немцы загуляли, вышли и открыли всем двери вагонов.
Вышли из вагона. Господи! Солнышко! Как хорошо-то!
Мы грязные, десять дней на грязном полу валялись, одеты непонятно во что. Смотрим ворота. Не на замке. Мужики открыли эти ворота. А там Париж! Мы и пошли в Париж.
-Бабы! Только возвращайтесь обратно! Кричали вслед нам мужики. – Заблудитесь, кому вы тут нужны, опять попадёте в руки фрицам.
- Хорошо, отвечали мы в ответ.
И я в трёх юбках, в шубе, вязаном платке и разных валенках, потопала по Парижу… Надо же хоть немножко на город то поглядеть, мне же не бывать здесь больше. Иду по городу, озираюсь по сторонам, всё такое необычное. Смотрю на первом этаже в доме, на витрине – ноги. А это девушка, отвязывала ставню и открывала окошко. И я смотрю, как она открывает. Когда она открыла окно до конца – как закричит, увидев меня - чучело. Я тоже закричала: не надо, не надо, я русская, русская, не бойтесь.
Я пошла дальше, по городу, очень уж хотелось посмотреть на Эйфелеву башню, я и посмотрела, издали, но боялась идти дальше и пошла в тупик, к поезду. Прихожу, а там уже столько французов, они узнали, что русских партизан привезли, и они нуждаются в одежде, обуви и еде и потащили всё что могли.
На меня одели шикарное платье и пальто, и юбку гофрированную дали свиторочек, чулки, босоножки и даже бюстгалтер. А потом мне дали огромную охапку длинных, наверно метровых батонов. Я была так счастлива. И вдруг слышим - автоматы строчат. Это немцы прибежали, начали разгонять французов, в воздух стреляют, нас в вагоны загнали и задвинули засовы и поезд тронулся.
В новом лагере, куда нас привезли, на севере Франции нас опять поместили в бараки и покормили, дали селёдку, две картофелины, суп и кусочек хлеба. Как наелись этой селёдки, до сих пор помню её вкус, вкуснее не ела никогда.
Да, люди есть люди… Немного ожили, и стали свои вещи искать. Оказалось, когда нас раздевали, продезинфицировали и кидали кому, что достанется, а мы это даже и не понимали от голода. А теперь дошло до того, что стали сдирать друг с друга… Но правда вовремя одумались и больше такого не повторялось.
Работали в шахтах, вместе с французами, правда в разные смены – это чудный народ. Когда мы шли со смены, они нам свои обеды отдавали.
Сменялись мы быстро, но успевали даже поговорить на ходу. У нас у каждого был свой француз. У меня был пожилой, он говорил немножко по-немецки и я немножко говорила, и каждый день он мне сообщал, где находится фронт, где наши. Мы же ничего не знали. Он говорил: - Взяли такой-то город, взяли такой-то город. Благодаря ему, мне казалось, что я всё ближе и ближе к дому.
Каждый день мы ждали, что нас освободят, засыпали с мыслью, что вот завтра то точно наши будут уже в лагере. Жили с надеждой. А это многого стоит!
- Лена! окрикнул меня мой кормилец, когда мы шли на очередную смену. - Мне надо с тобой поговорить. Мы отошли, и он тихо сказал, что может помочь нам бежать в партизанский отряд. Ночью я рассказала Наде об этом разговоре, думала она обрадуется. Но Надя сказала, что мужа своего она тут не оставит, он был с нами в одном лагере, а я одна бежать испугалась. Да и ведь наши уже почти пришли за нами.
Однажды утром, весь лагерь построили. Столько людей я никогда не видела раньше. В лагере содержалось 13 тысяч человек. И сербы и украинцы и хорваты, чехи, поляки, румыны, итальянцы, португальцы… наверно все национальности, кроме кавказских, почему – то их там не видел никто.
Вдруг раздались выстрелы… охранники отвлеклись, народ побежал, кто куда. И мы впятером: я, Надя Деянова и еще три женщины из Пушкинских гор бросились в подвал дома, стоявшего рядом, там дверь была открыта. Кто-то прихватил одеяло, оно нас и спасло. Мы забежали и выстроились вдоль стенки, держа одеяло, и ждали когда нас придут расстреливать. Совсем рядом слышались автоматные очереди, но к нам так и не зашли. Так мы стояли почти двое суток.
- Есть кто в живых? Выходи! Крикнул на русском какой-то мужчина. - Немцы драпали! А компот, не заражен! У них на кухне целый котёл компота, пошли компот есть, это был Ваня повар. Мы поверили, вышли из своего укрытия, и пошли есть компот. Наелись и пошли занимать комнаты, которые немцы оставили. В них мы и жили две недели.
8 марта 1945 года
Недавно, по телевизору передачу смотрела про войну. И наконец-то поняла, почему нас не сожгли, не убили. На Ялтинской конференции сказали, - «придется фашистам ответить за концентрационные лагеря, мы устроим трибунал…». Это был конец войны, и немцы нас прятали в этом лагере во Франции.
Потом пришли американцы и погнали нас в свои лагеря. Много тысяч человек там было. Там нас по десять человек каждый час вызывали и вербовали в Америку. Тот, кто боялся возвращаться на родину: власовцы, кто у немцев служил – они соглашались и их отправляли в Америку. А мне так хотелось домой, к маме, мне нечего было бояться.
Мы очень хорошо поняли, что тех, кто не хотел ехать в Америку не выпускали из этого лагеря.
Тогда мы собрали одежду, у кого что нашлось, непромокаемое, даже резиновые сапоги нашлись. Одели всё на Надю Деянову и помогли ей спуститься в канализацию, там все стоки сливались и стекали в речку. Надя прошла по этим стокам, переплыла на другой берег, переоделась и пошла в консульство в Париже. Она рассказала про наш лагерь, сколько там народа, лагерь зарегистрировали и нас освободили от американцев.
- Вот и всё! Свобода! думала я. Скоро буду дома!
Но домой я добиралась больше трёх месяцев. Домой попасть было не так-то просто. В Германии мы проходили фильтрацию, нас опять допрашивали, только теперь свои же. Выдали справку, сухой паек и отправили в союз.
- Вот я и дома! Радовалась я, когда вернулась в свой край. Только дома нет, от домов одни ямы. Декабрь, холодно, что же дальше? Узнала, что наши, кто остался, живут в землянке, в немецком бункере. И я пошла искать.
Но это уже была другая, тяжелая, голодная, но МИРНАЯ ЖИЗНЬ.
Как странно, больно и мучительно приятно вспоминать это теперь. Прошла жизнь, а она все та же. Так четко ощущается связь между той девочкой и сегодняшней неотвратимо стареющей седой старушкой, доживающей жизнь в одиночестве. А на самом деле ничего не изменилось. Сколько было всего: война, боль, голод, семья, любовь, муж, любимая работа, ученики, а на кровати лежит всё та же девочка, которая бежала когда-то от фашистов в сторону Ленинграда по шоссе в беленьких физкультурных тапочках, и думала что завтра, когда она проснётся, всё закончится, нужно только потерпеть.... Будем жить.
Виктория Гибизова
Первая часть https://ok.ru/video/5274077306