У каждого человека есть на земле место, с которым связаны все его лучшие воспоминания.

До конца дней своих берегут люди в душе память о нём. Один вспоминает родное село, где родился и вырос: плакучую иву над тихой речкой, густую лорожную пыль, клубящуюся под колёсами воза, тяжело нагруженного снопами пшеницы, вспоминает тонкий серп месяца, висящего по ночам над кромкой далёкого леса. Человек вспоминает родину. А другой никак не может забыть тихую улицу маленького городка, где он встретился со своей первой любовью. Всё помнит он: и маленькую скамеечку под густым деревом, и…жёлтый кленовый лист, оброненный осенью на колени любимой. Идут годы, а человек вспоминает:
- Помнишь, ты тогда сказала? – вдруг ни с того ни с сего спрашивает он у жены, которая давно уже превратилась из стройной девушки в дородную заботливую бабушку.
- Не помню, - отмахивается та.
А человек бережно хранит в памяти незабываемые слова, сказанные ему в юности. Помнит, потому что таких слов не говорил ему больше никто. Он даже помнит, в каком платьице пришла на первое свидание его любовь, не забыл, какие ботинки были на её ногах.
Есть такое место на земле и у меня. Ещё совсем недавно оно называлось посёлком Хацепетовка, а сейчас его громко именуют городом Углегорск. Не в этом городе я родился, не на его улицах повстречался со своей любовью, и всё-таки это место стало для самым дорогим и незабываемым. Я строил здесь шахту, которая стала матерью этого молодого донецкого города.
В 1953 году сотни дорог открылись передо мною. Можно было поехать на берег Чёрного моря, остановиться в какой-нибудь богатой кубанской станице, устроить свою жизнь в тихом районном городке Поволжья.
Товарищ написал мне: «Приезжай к нам в Донбасс. Вместе будем строить шахту в Хацепетовке».
И вот из сотни дорог я выбрал эту, заранее зная, что её никто не посыпал для меня золотистым песочком, зная, что будут на ней и глубокие ямы и твёрдые кочки.
Хацепетовка… Раньше никогда не слышал я о ней, не знал, что где-то в донецкой степи есть небольшая железнодорожная станция с таким названием. И всё-таки я выбрал Хацепетовку. Собрав в чемоданчик свои немудрёные пожитки и купив на последние деньги билет, я холодным декабрьским утром выехал в Донбасс.
Начало XX века. Станция Хацепетовка. Из архива местного жителя В.Мирзы.
В Хацепетовку поезд пришёл вечером. Мела метель. Над дверями вокзальчика раскачивался из стороны в сторону облепленный снегом электрический фонарь. В стороне возвышался каркас кирпичного здания, сгоревшего ещё в войну. Порывистый ветер бросал в его глазницы вихри колючего снега.
Переночевав на вокзале, я отправился разыскивать Первомайскую улицу. Она оказалась напротив вокзала. Найдя номер дома, я поднялся на крыльцо и постучал. Дверь открыла пожилая женщина.
- Вам кого? – спросила она полусонным голосом. Я назвал фамилию товарища.
- Живёт у нас такой. Да вы в комнату проходите, - засуетилась женщина и потянула меня за руку.
Через несколько минут она уже хлопотала возле плиты, жарила картошку с салом, заваривала чай. За завтраком рассказывала о Хацепетовке.По её словам выходило, что во всём Донбассе нет лучшего места, чем этот посёлок.
- Я здесь 50 лет прожила, четырёх детей вырастила, и ничего, не жалуюсь, говорила мне Мария Константиновна, разливая в стаканы крепкий душистый чай. – А когда шахту построят, так нашу Хацепетовку никто не узнает – городом станет.
Размечтавшись, она доказывала, что город будет не хуже Сталино или Горловки.
Часов в пять вернулся с работы мой товарищ.
- Приехал, значит? – просто спросил он меня.
- Как видишь.
-Это хорошо. На шахте сейчас люди позарез нужны.
Посоветовавшись, мы решили, что мне лучше всего будет пойти в горный цех, поработать в проходке.
- Тяжело будет, зато уши не отмёрзнут, - шутил Михаил.
Через несколько дней должна была приехать моя жена, и поэтому заодно нужно было решать и квартирный вопрос, вернее, не вопрос, а проблему.
Я не случайно назвал квартирный вопрос проблемой. На строительстве шахты работало более двух тысяч человек. Обеспечить всех казёнными квартирами просто не было никакой возможности. Люди ехали в Хацепетовку со всех концов Советского Союза. Ехали в одиночку и целыми семьями. Разрешать эту трудную проблему помогали жители посёлка.
- Потеснимся как-нибудь, - говорили они и пускали на квартиры тех, кто приехал строить новый город.
Найти квартиру мне пообещала Мария Константиновна.
- Поживёте пока у нас, а приедет жена – найдём что-нибудь. Есть у меня на приме одна комнатушка.
В шесть часов утра мы отправились с Михаилом на шахту. Было ещё совсем темно. Холодная луна безучастно смотрела на заметённый снегами посёлок, пронизывала серебряными иглами столбы дыма, поднимающиеся из чёрных труб домов. Впереди нас прошли люди. Они уже проложили тропинку в сугробах, наметённых за длинную зимнюю ночь. Эта тропинка шла до самой шахты.
- Вот так каждый день и ходишь пешком? – спросил я у Михаила.
- Это вроде утренней зарядки, - отшутился он.
«Хорошая зарядка – топать три километра туда да три – обратно, - подумал я.
Словно угадав мою мысль, Михаил пояснил:
- У нас машины людей на шахту возят, а это – временное явление, пока метель не утихомирится. Не пройти сейчас машине, хоть у неё четыре колеса.
Миновав посёлок, мы вышли в степь. Где-то далеко - далеко мигал чуть заметный огонёк. Длинная цепочка людей тянулась к этому огоньку. Эта цепочка казалась живым ручейком, которого не скуёт никакой мороз, не удержат никакие снега. Люди шли на работу.
Начальник стройки приезжал на работу к восьми часам. В моём распоряжении оставался целый час.
- Пойдём в наш «кайбаш», - предложил Михаил,- у нас там тепло. Подождёшь до восьми часов.
-«Кайбаш»?
- Ага!
Идём по строительной площадке. Она тоже заметена снегом. Михаил внимательно смотрит под ноги. Остановившись около невысокого сугробчика, раскапывает его ногой. Под снегом оказались сосновые щепки. Выбрав несколько самых больших, Михаил стряхивает с них снег, складывает на согнутую руку.
- Ты тоже бери, - говорит он мне.
Выбираю несколько щепок из тех, что посуше и покрупнее, ещё не зная, для чего они нужны.
«Кайбашом» оказался невысокий сарай, наспех сколоченный из шпал и толстых сосновых горбылей. Пригибаясь, мы входим туда. На земляном полу стоит
Большая железная печка, сделанная из бочки. Огонь весело шумит в ней. Перед печкой, на толстых чурбачках, сидят ребята. Михаил бросает свои щепки в общую кучу. Я делаю тоже самое.
- Новенький, а порядок знает. – замечает один из ребят и, открыв дверку, суёт в печку щепку, принесённую мной.
- У нас порядок такой, - поясняет Михаил, - раз пришёл греться, значит, неси с собой дрова.
В «кайбаше» вкусно пахнет жареной картошкой. Замечаю на крышке печки тоненькие ломтики картофеля. Парень, похваливший меня, ловко переворачивает их ножом.
- В столовой не успел позавтракать, - поясняет он.
Михаил знакомит меня с ребятами – слесарями и электриками. «Кайбаш» - это их мастерская. На маленьком верстаке в беспорядке лежат болты и гайки, мелкие машинные детали, магнитные пускатели, фарфоровые изоляторы. На больших штырях, вбитых в стену, висят бухты медной проволоки, чёрные шланги, куски кабеля.
Открывается дверь, и в «кайбаш» вваливается покрытый сланцевой пылью проходчик. Бросив принесённую щепку, говорит Михаилу:
- На двести двадцатом «шипун».
Михаил молча берёт с верстака плоскогубцы и вместе с моточком медной проволоки суёт их в карман засаленной телогрейки.
- Пошли, - говорит он проходчику.
Тому не хочется уходить. Он недовольно бурчит:
- Дай хоть покурить.
Михаил протягивает ему пачку «Памира». Взяв сигарету, проходчик долго мнет её между пальцами, курит медленно, словно пьёт тягучий мёд. В шахте не закуришь.
Мне навсегда запомнился этот «кайбаш». Это о нём, несколько лет спустя, написал я стихотворение, в котором есть строки:
Согреться нам довольно и минуты,
Но был закон неписаный у нас:
Неси дрова, коль подошёл к огню ты,
Чтоб до конца работы он не гас.
И, запахнув рабочие тужурки,
Мы шли к нему, всегда неся с собой,
Кто бересту, кто бросовую чурку,
Кто щепку, окроплённую смолой.
Большая мудрость в этом есть законе,
Постиг её, и этим дорожу:
Я над костром не протяну ладони,
Пока в костёр тот дров не подложу.
В восемь часов утра приехал начальник стройки Холод. Около дверей его кабинета толпились строители. Одни пришли просить расчёт, другие – квартиру, третьи – жаловаться на горного мастера, который неправильно выписал наряд на выполненную работу, четвёртые – с бланками каких-то требований. В кабинете начальника они долго не задерживались. Там гремел властно голос:
- Зачем оформлялись!?
- Я думал…
- Меня не интересует, что вы думали!
- А всё-таки, может быть, рассчитаете?
- Не могу! Всё!
Дверь открывалась и смущённый штукатур или каменщик выходил из кабинета, комкая в руках злополучное заявление.
- Вот нагоняет Холод холода, - говорили те, кто ещё не попал к нему на приём.
У меня по телу прошёл лёгкий озноб. Вдруг и мне скажут:
- Не могу! Всё!
Но Холод не сказал мне этого. Он только спросил:
- В шахте работали?
- Нет, - ответил я и покраснел, словно был в чём-то виноват перед этим человеком.
Начальник поднял на меня свои строгие глаза и, немного прищурив их, спросил:
- Семья есть?
- У меня только жена, - поспешно ответил я.
- Вы знаете, что квартир у нас нет?
-Знаю.
- Где же вы будете жить?
- Я нашёл в посёлке комнату, - ответил я, хотя ещё и не пытался искать её, надеясь на помощь Марии Константиновны.
Холода этот ответ удовлетворил. Размашистом почерком он написал через всё моё заявление: «Отдел кадров. Оформить в горный цех».
Уже подходя к двери я услышал за спиной голос:
- Деньги есть?
У меня оставалось ещё три рубля от той десятки, с которой я приехал в Хацепетовку.
- Пишите заявление, - приказал он и вырвал из блокнота чистый лист бумаги.
Через час я оформился в отделе кадров и получил в кассе 250 рублей в счёт будущего заработка.
Когда кончились дни моего учения в учкомбинате шахты, начальник участка сказал мне:
- У Мазаненко будешь работать, - и показал пальцем на щуплого паренька, о чём-то оживлённо спорящего с проходчиком. Потом достал из ящика стола железный номерок и, протянув его мне, добавил:
- В ламповую сходи, аккумулятор получи. На работу с этой сменой пойдёшь.
Я иду в ламповую и подаю в окошечко номерок. Синеглазая девушка, закутанная в шерстяной платок, молча берёт его и протягивает мне взамен аккумулятор. Вспомнив инструкцию начальника учебного комбината, легонько поворачиваю стеклянный колпачок. Под ним вспыхивает лампочка. Значит – всё в порядке. С таким аккумулятором можно спускаться в шахту. Возвращаюсь в нарядную: Увидев меня, бригадир говорит проходчикам:
- Поехали, ребята!
И вот мы в шахте.
Около ствола светло. В горной выработке горит несколько светильников. Стены здесь похожи на сруб добротного деревенского дома: они закреплены толстыми сосновыми стойками. По правую сторону стоит вентилятор, от которого в глубь выработки тянется брезентовый рукав большого диаметра. Он сморщился, потому что вентилятор пока не работает и не гонит по нему воздуха. Чуть подальше виднеется маленькая бетономешалка. Её пустая железная груша наклонилась в сторону. Рядом стоят мешки с цементом и ящики с песком и щебёнкой.
Всё дальше и дальше идём мы по горной выработке. Здесь уже надо зажигать аккумуляторы. Восемь светлячков пляшут в темноте.
Горная выработка неожиданно кончается. Дорогу нам преграждает гора каменного крошева. Концы узкоколейки завалены им. На рельсах стоит породопогрузочная машина, которую я вижу впервые, если не считать заочного знакомства, состоявшегося с ней в учебном комбинате. Я видел её там на плакате. Красивая машина! Рядом с ней валяются отполированные до блеска широкие лопаты. Под ногами путаются резиновые шланги. Они идут к породопогрузочной машине и к бурильным молоткам.
Бригадир поднимает с пола длинную стальную штангу и принимается обстукивать кровлю. Коржи над головой не бунят. Они отвечают на удары звонко. Значит нет в них опасных трещин и не скоро оторвутся они от земной тверди.
- Будем убирать породу и крепить забой, - говорит Мазаненко.
Ребята уже знают, кому что надо делать. Машинист Иван Гуцул с хозяйским видом подходит к своей стальной красавице и принимается потихоньку нажимать на рычаг. Машина с фырканьем и содроганием продвигается вперёд, загребает зубастым ковшом куски породы. Иван снова нажимает на рычаг, и машина послушно откатывается назад к рельсам. Можно работать: техника в исправности, давление сжатого воздуха приличное.
Слышится стук колёс по рельсам. Это девчата-откатчицы гонят в забой порожняк. Одну вагонетку они подталкивают к машине, а другие оставляют за стрелкой. Иван подкладывает под заднее колесо грудку породы покрупнее и покрепче. Это для того, чтобы не откатилась она назад во время погрузки.
- С Гуцулом будете работать, - приказывает бригадир мне и черноглазому чубатому пареньку Мише Прокопенко. Мы берём лопаты и становимся друг против друга – он по одну сторону вагонетки, я – по другую.
- Начали! – кричит Иван Гуцул и нажимает на рычаг машины, похожий на огурец.
Машина рычит и прёт своей стальной грудью на гору породы. Поддев полный ковш сланца, она останавливается и с лёгким кряканьем, будто человек, бросает его через себя – прямо в вагонетку. Вагонетка звенит, словно колокол. Хорошо работает машина, но угол поворота ковша не позволяет ей собирать породу по всей ширине забоя. Это приходится делать нам с Мишей. Нужно успеть за машиной и побросать в вагонетку всю породу, оставшуюся по бокам. Кроме того, мы же должны откатывать нагруженные вагоны к стрелке, а оттуда подгонять к машине порожние.
Одна, другая…пятая… десятая… двадцатая… Черен печёт мои ладони, будто я держу в них не дерево, а металлический стержень, разогретый в горне. Ноги начинают дрожать. Чувствую, как пот стекает по ним прямо в ботинки. А машина ревёт и ревёт. Ей что – она железная!
- Устал? – спрашивает меня Михаил после тридцатой вагонетки.
Я молчу. У меня даже не хватает силы повернуть языком. Он стал сухим и шершавым, как рашпиль. Мой напарник качает головой.
- Останови-ка ты своего зверя, - просит он машиниста.
- Что случилось? Спрашивает тот, не оборачиваясь.
Я не расслышал, что сказал Михаил машинисту, но понял, что разговор идёт обо мне.
Иван машет рукой и выключает машину.
- Тормознём, что ли? – говорит он и весело подмигивает мне.
Я устало опускаюсь прямо на мелкую щебёнку породы и устало прислоняюсь к стене забоя. Всё тело гудит. А Михаил, как ни в чём не бывало, хлопочет рядом: расстилает газету, достаёт из брезентовой сумки хлеб, сало, потрескавшиеся варёные яйца.
- Угощайся, - предлагает он мне, - а то, я вижу, ты «тормозок» с собой не захватил.
Я отказываюсь, но паренёк почти силой суёт мне в руку ломоть хлеба, прикрытый салом. Беру этот калорийный бутерброд и начинаю нехотя жевать. Расправляются со своими «тормозками» и другие проходчики.
Когда с едой было покончено, Иван Гуцул сладко потянулся и мечтательно произнёс:
- Эх, закурить бы сейчас…
Но курить в шахте нельзя. Это прекрасно знают проходчики. Ни у одного из них нет с собой ни единой папироски, ни коробки спичек. Всё это осталось в бане.
- Не плохо бы, - соглашается с Гуцулом Михаил и, облизнув губы, принимается фантазировать. – А ведь в шахте, честное слово, можно курить. Жаль только, что люди плохо подумали над этим вопросом, технически не отрегулировали его.
Ребята смеются. Улыбается и бригадир. Кто-то из ребят, стараясь сдержать смех, говорит торжественно:
- Внимание, товарищи! Сейчас Михаил Прокопенко выдаст на-гора очередное гениальное изобретение, за которое благодарные потомки поставят ему бронзовый памятник на главной улице Хацепетовки.
Михаил не обижается. Вполне серьёзно он спрашивает:
- Компрессор на шахте есть?
- Ну есть, - отвечает ему Гуцул.
- Сжатый воздух в шахту гонят? – допытывается Михаил.
- Ну гонят.
- Так почему же этот компрессор не может гнать в забой табачный дым? Просто надо проложить общий дымоход, а от него в каждый забой – шланги потоньше, на концах краны пристроить.
- А потом? – спрашивает Иван Гуцул.
Михаил продолжает развивать техническую мысль:
- Потом надо будет выдать каждому курящему шахтёру мундштучок. Подойдёт шахтёр к шлангу, вставит а него мундштук и затянется дымком. И шахтёру приятно и инспектору по технике безопасности хорошо.
- Ты какие папиросы куришь? – спрашивает у неутомимого изобретателя въедливый машинист.
- «Ракету», - не задумываясь, отвечает тот.
- А я «Прибой». Как же мы из одного шланга одновременно разные папиросы курить будем? Меня от твоей «Ракеты» стошнит.
Этот веский довод заставляет замешкаться изобретателя. Иван Гуцул торжествует. Но фантазия Михаила работает неутомимо. Он с энтузиазмом вносит в проект поправки:
- Можно буде провести не один шланг, а штук пять и на каждом прикрепить ярлычок, например, «Ракета», «Прибой», «Беломор», «Казбек», «Памир». Кто что курит, тот к такому шлангу и будет прикладываться.
Время перерыва подходит к концу. Первым поднимается бригадир. Встают и остальные. Впереди ещё четыре часа работы. Нужно убрать остаток породы, закрепить выработку, обурить забой и подготовить его к отпаливанию.
- Ну, утопист, берись снова за лопату, - предлагает бригадир Михаилу и легонько подталкивает его к вагонетке.
- Почему утопист? – обижается паренёк.
- Потому что турки раньше тебя такую штуку придумали. Тоже табачный дым через шланг тянут, кальяном он у них называется, ты бы лучше для облегчения своего труда что-нибудь придумал.
- И придумаю.
Рычит породопогрузочная машина. Снова бросаем мы с Михаилом породу, снова гоним вагонетки к стрелке.
Другие проходчики крепят выработку. Они выбивают отбойными молотками под самой кровлей глубокие лунки, заводят в них концы толстых сосновых Брёвен, настилают сырые обаполы. Теперь над головой настоящий деревянный потолок. Коржи породы, оторвавшись от кровли, будут падать теперь на него.
Сорок пять вагонеток нагрузили и отогнали мы с Михаилом.
Закончив крепление выработки, ребята возятся около молотков: вставляют шланги, коронки, потуже прикручивают медной проволокой шланги, чтобы во время работы не вырывался наружу сжатый воздух. Мазаненко, объяснив им, как располагать шпуры по груди забоя, подходит к нам и даёт новое задание: делать забойки.
Что это за штука, забойки, я не знал, но по лицу Михаила догадался, что работа нам предстоит не особенно приятная. Сняв с борта вагонетки аккумулятор, Михаил недовольно ворчит:
- Опять эти проклятые сосиски…
«При чём тут сосиски», - подумал я, но допытываться не стал.
Молча идём по горной выработке к стволу. В нескольких метрах от него, удобно расположившись около бетономешалки, сидят девчата-откатчицы. Они мнут сырую глину, раскатывают её. Увидев нас, девчата шутят:
- А вот ещё два колбасника идут.
Михаилу не до шуток. Я понимаю его. Конечно, настоящему проходчику не к лицу сидеть с девчатами в квершлаге и заниматься пустяками: лепить какие-то глиняные колбаски. Но ничего не поделаешь. Приказ бригадира есть закон. Михаил подсаживается к девчатам, достаёт из-под салазок бетономешалки длинную доску, кладёт перед собой. Бросив на доску большой ком глины, принимается раскатывать его обеими руками. Бесформенная сырая масса постепенно начинает превращаться в длинный жгут, толщиной с бурильную штангу. Михаил достаёт из кармана спецовки перочинный нож и режет этот жгут на пять колбасок.
- Вот это и есть забойки, - говорит он и кладёт их в деревянный ящик.
Девчата делают забойки по-своему. Они берут маленький комок глины и раскатывают его между ладонями. При таком методе получается всего одна забойка. Они ещё не успели внедрить в производство более рациональный метод Михаила.
Руки мои болят. Сняв рукавицы, беру из бочки глину. Начинаю осторожно мять её. Холодная сырая глина действует , как освежающий компресс. Боль постепенно утихает. В душе я благодарю бригадира за то, что он послал меня на эту работу.
Колбаски в ящике всё прибавляются и прибавляются.
- На сегодня хватит, - говорит Михаил и вытирает руки о полы спецовки
Через несколько минут забойки были на рабочем месте. Мы поставили ящик с ними перед самой грудью забоя. Следом за нами пришёл взрывник. Осторожно сняв с плеча большую сумку со взрывчаткой, он подошёл к груди забоя, осмотрел шпуры, тщательно продул их сжатым воздухом, чтобы в скважинах не осталось пыли и каменных крошек породы. Проделав эту работу, он принялся заряжать шпуры. Осторожно вставлял в скважину заряд взрывчатки и проталкивал его деревянным пестиком в глубину. Этим же пестиком втрамбовывал он туда и наши забойки: десять штук в каждую скважину. Теперь-то заряд взрывчатки не выстрелит вхолостую!
Вскоре грудь забоя оплелась тонкими разноцветными проводочками. Все они шли к одному проводу, подключенному к взрывной машинке.
- Давайте-ка, ребята, в укрытие. Сейчас палить буду, - предупреждает нас взрывник.
Один за другим уходим из забоя. Слышно, как сзади нас звучит предупредительный сигнал взрывника, за ним – другой более продолжительный.
Выпала ждём около ствола.
- Сейчас рванёт, - тихонько сообщает Михаил.
И, действительно, через секунду шахту потрясает гулкий взрыв. Осыпается пыль с верхняков, тихонько покачиваются светильники. Девочка стволовая включает вентилятор. Брезентовый рукав сразу же расправляется и принимает правильную круглую форму. В забой пошёл свежий воздух.
- Теперь можно и на-гора. Породу будет убирать третья смена, - устало говорит Мазаненко.
Поверхность встречает нас морозной снежной темнотой.
Сдав аккумуляторы, быстро бежим в баню. Пожилая банщица предупреждает нас:
- Вода сегодня не особенно горячая.
Вода, действительно оказалась не особенно горячей. Поёживаясь, смываем с себя сланцевую пыль. Я пробую намылить руки и чуть не плачу от боли: мыло разъедает ссадины на ладонях. Мыть голову мне помогает Михаил.
Искупавшись, выходим в чистый коридорчик. Только здесь я почувствовал, как мне хочется курить. Не вытираясь, достаю мокрыми руками из кармана плаща папиросы и спички. Первая папироса сразу же размокла, вторая – загорелась с трудом. С наслаждением вдыхаю папиросный дымок. Немного кружится голова, в кончиках пальцев приятно покалывает. Честное слово, никогда я не курил с таким аппетитом. С захлёбом курят и ребята.
Одевшись, выходим на улицу. Снег метёт и метёт.
- Опять машины не будет, - говорит бригадир и поднимает рыжий воротник полупальто.
Утопая по колено в снегу, идём в посёлок прямо через степь: так ближе. Ребята ругают зиму, проклинают мороз, костерят на чём свет стоит всех служащих небесной канцелярии. Давно уже в Донбассе не было такой зимы. Хацепетовские старожилы сравнивают её с зимой 1941 года. Много фашистских оккупантов помёрзло тогда в донецкой степи.
Только Миша, весёлый Миша, не унывает. В его голове уже рождается новый проект.
- А ведь можно было бы не ходить пешком, - говорит он убеждённо.
- Новая утопия, - спрашивает идущий впереди бригадир.
-Вовсе не утопия. Вы только послушайте, ребята, - просит Михаил.
- Ну, валяй! Всё веселей идти будет, - соглашается за всех Мазаненко.
Михаил, не теряя времени, начинает доказывать, что транспортную связь между шахтой и посёлком можно наладить в два счёта.
- Железную дорогу проложить, что ли? – спрашивает Иван Гуцул.
- Железная дорога много времени займёт, а тут можно за один день провернуть. И материалов совсем мало надо: две лебёдки, шесть километров троса, большой лист железа да салазки из швеллера.
- А дальше что? – спрашивает его постоянный оппонент Иван Гуцул.
- А дальше - очень просто. Одну лебёдку установить в посёлке, другую - на шахте. Разрубить трос пополам и закрепить его за концы листа, лист поставить на салазки. ..
- А потом? – допытывается Гуцул.
Михаил принимается объяснять с такими подробностями, словно он уже построил таких приспособлений уже штук двадцать или больше:
- Вот представьте: встаём мы всей бригадой на этот самый лист и звоним по телефону в Хацепетовку: включайте, мол, лебёдку. Машинист включит её, трос начнёт наматываться на барабан и тащить лист, на котором мы с вами находимся, а трос, находящийся на шахте, будет разматываться. Неужели непонятно?
- Понятно. Только где ты такие лебёдки возьмёшь, - интересуется бригадир.
- Достать можно.
- Не достанешь, Миша. Нет таких лебёдок. Самая мощная шахтная машина не наматывает на барабан столько троса.
- Тогда ходите пешком, - обижается Михаил, словно бригадир виноват в том, что нет таких мощных лебёдок.
Так была отвергнута ещё одна идея Михаила Прокопенко, как технически невыполнимая.
Но вот и посёлок. Здесь снега больше, чем в степи. Он лежит большими сугробами возле заборов, пышными гребнями свисает с крыш.
На квартире у Михаила Строева меня ожидала жена. Уезжая в Донбасс, я оставил ей адрес товарища. С болью она посмотрела на мои натруженные руки и ничего не сказала. Жена без слов поняла, какой тяжёлой была для меня первая шахтёрская «упряжка».
Утром Мария Константиновна повела нас на Железнодорожную улицу смотреть квартиру. Хозяйка дома Мария Леонтьевна Колесник сразу же предупредила нас, что комнатка, которую она сдаёт, «не дюже гарна, но жить в ней можно».
В самом деле, комнатка оказалась «не дюже гарной». Пристроенная к дому, маленькая, низенькая, с земляным полом, с одним большим окном, она была больше похожа на курятник. Впоследствии Леонтьевна
Сама призналась, что до начала строительства шахты держала в ней кур. Мы с женой переглянулись.
- А сколько надо платить за неё? – спросила жена.
Леонтьевна помялась, а потом нараспев сказала:
- Сто карбованцев в месяц.
- Договаривайтесь сами, - сказал я жене и вышел в коридор.
Женщины быстро нашли общий язык. Через несколько минут они тащили в комнату старенький стол, облезшую односпальную кровать с дырявой сеткой, две табуретки, ведро с углём.
В комнате было холодно, как на улице. Оконные стёкла не просвечивались, потому что промёрзли с обеих сторон. Я пошёл за вещами, а жена осталась хозяйничать в нашей новой квартире. Когда я вернулся, в плите уже весело потрескивал огонь, а на подоконник текли со стёкол ручейки воды. Леонтьевна помогала жене наводить порядок, объясняла, как нужно готовить доливку для обмазки полов, сколько навоза и глины нужно класть в неё, чтобы она хорошо держалась.
Часа через три уголь в плите прогорел и в комнате стало снова холодно. Ручейки на подоконнике подмёрзли. Просить уголь у хозяйки было неудобно, но та сама догадалась принести его.
- Плита нехай день и ночь горит, - предупредила она.
Хозяйка оказалась добрее, чем я ожидал. Позднее она во многом помогала нам: делилась всем…
Трудная жизнь выпала на долю этой простой украинской женщины. На фронте погиб муж. Одной пришлось ей воспитывать пятерых детей, выводить их в люди. Поседела и сгорбилась она, но не зачерствело от горя её сердце, не оскудела в нём душевная доброта. И в большом и малом оказывала она помощь людям. Вспоминается такой случай.
Ни у меня, ни у жены не было часов. В магазинах в то время они появлялись редко. Леонтьевна торжественно подарила нам ходики, с циферблата которых день и ночь неусыпно смотрели три васнецовских богатыря. Долго я возился с этими ходиками, но всё-таки заставил их считать часы и минуты. Для этой цели пришлось подвесить на цепочку несколько мелких металлических предметов и чугунный утюг. Вешать часы с таким грузом над кроватью я не решился. Мало ли что может случиться! Опасения оказались не напрасными. Как-то раз среди ночи три богатыря с грохотом рухнули на пол. Краска с их кольчуг и шлемов полетела в разные стороны. Разбились три богатыря, а вместе с ними и хрупкое ненадёжное сердце ходиков. Виновник этой аварии – утюг глубоко залез своим носом в земляной пол. Как хорошо, что я не повесил часы над кроватью!
Как же всё-таки узнать сколько времени? Ведь к шести часам утра надо идти на шахту. За окном - темно и метельно. Начинаю молча собираться, а жена – готовить «тормозок».
- Рано, наверно, идёшь, - говорила она мне.
- А может быть, поздно. Зимой в семь часов утра темно, как в полночь.
Жена соглашается с этим доводом. Но как быть? У Леонтьевны тоже нет часов. Вспомнив, что в железнодорожной будке есть часы, жена отправляется туда. Возвращается ни с чем. Часы в будке бездействовали. Махнув рукой, выхожу на улицу. Лучше прийти раньше, чем опоздать. Нигде ни одного следа. Значит никто ещё не проходил по снежной целине, наметённой за ночь. Нет никого у высокого столба, у которого обычно останавливаются машины, доставляющие рабочих на шахту. Возвращаться домой не хочется. Идти одному на шахту тоже нет никакого желания.
Минут через десять моё одиночество кончается. Загребая ногами снег, ко мне подходит проходчик Георгий Блад.
- Который час? - спрашиваю у него.
- А чёрт его знает! Часы ночью остановились.
- Что же делать будем?
- На шахту пойдём. Не станем же здесь мёрзнуть, - отвечает Георгий и потуже стягивает телогрейку брезентовым ремешком.
Как надоела эта зим! Вчера только бульдозер проложил на шахту дорогу, а сегодня её и в помине нет. Значит, снова не будут ходить машины, снова строителям придётся шагать по глубокому снегу, как шагаем мы с Георгием.
- Уезжать надо отсюда, - говорит мой неожиданный попутчик. – Что это за работа – по шесть километров в день туда-сюда топать. Что у нас ноги казённые, что ли?
Я молчу, потому что мало знаю этого человека, не работал с ним в одном забое. Может быть и уедет. Разве мало людей уехало отсюда, испугавшись трудностей.
- Хочешь, стихи почитаю, - предлагаю я.
Георгий смотрит на меня, как на сумасшедшего, спрашивает с недоумением:
- У тебя все дома?
- Вроде, все, - отвечаю я и принимаюсь читать:
Куролесит метель,
Снег колючий швыряет за ворот,
У вишнёвых плетней
Наметает большие бугры.
А ведь в этой степи
Скоро вырастет город
И поднимутся к солнцу
Новой шахты стальные копры.
Георгий перебивает меня, ворчит недовольно:
- Хорошо этому сочинителю о метели писать: сидит себе в тёплом кабинете и сочиняет, а потопал бы вместе с нами, тогда другое запел бы.
Георгий не догадывается, что сочинитель идёт рядом с ним и что стихи эти писались не в тёплом кабинете, а в маленькой комнатушке, в которой когда-то держали кур. Это даже хорошо, что он не догадывается.
- Продолжать? – спрашиваю я у него.
- Продолжай, - откликается он и чуть замедляет шаг.
Метёт позёмка, кружит снежные спиральки, а я продолжаю читать:
Будет так…
А сейчас:
Только степь без конца и без края,
Только ветер над ней,
Как разбойник
В три пальца свистит,
Да в глубинах земли,
Неподатливый камень кромсая,
Пробивает дорогу
К далёким пластам динамит.
Ветер забивает дыхание, читать становится всё труднее. Прикрыв ладонью рот, почти выкрикиваю:
Будет город в степи…
А пока – ни проспектов, ни улиц,
Ни широких аллей,
Тополями ласкающих взор.
Лишь маячит вдали,
Под намётами снега сутулясь,
Как забытый ветряк,
Небольшой деревянный копёр.
- Кто это сочинил? – интересуется Георгий.
- Не знаю, - отвечаю я.
- Конечно, это не важно. Кто написал. Главное о городе правильно сказано. Будет здесь город. не мы – так другие построят, - уже совсем другим тоном говорит Георгий.
Придя в шахту, мы сразу направляемся в баню. Банщица удивлённо смотрит на нас. Да и как было ей не удивиться, если мы явились на работу в три часа утра, а наряд нашей смены начинался в семь.
В коридорчике было тепло и сухо.
- Давай досыпать, - предложил Георгий и, не дожидаясь моего согласия, завалился на деревянную скамейку.
Через несколько минут оба мы спали сном праведников. В шесть часов утра нас разбудили проходчики.
Наша бригада получила в этот день задание ставить постоянное бетонное крепление в квершлаге. Часа два мы спускали в шахту шлакоблоки, опалубку, тяжёлые кружала, песок и щебёнку. Двух человек бригадир оставил около бетономешалки.В их обязанность входило готовить бетонную смесь и доставлять её в квершлаг.
Многое должен уметь делать проходчик: бурить, убирать породу, класть стены из шлакоблоков, настилать опалубку, бетонировать полукруглые своды горных выработок, прокладывать рельсы подземных путей. Ребята из нашей бригады отлично справлялись со всем этим. Быстро шло бетонирование квершлага. Установив опалубку вдоль корявых боков выработки, мы залили в пустое пространство бетонную смесь, уплотнили её деревянными трамбовками. Труднее было бетонировать кровлю. Закрепив наверху три деревянных кружала и настелив на них доски опалубки, мы принялись забивать бетоном пустоту, образовавшуюся между каменной кровлей и опалубкой. Со стороны эта работа может показаться простой и лёгкой. Но попробуйте поднять и подать товарищу на трёхметровую высоту двести вёдер тяжёлой, как свинец, бетонной смеси и вы поймёте, какой это тяжкий труд. Нелегко и товарищу, работающему наверху. Ему нужно опорожнить эти двести вёдер на опалубку, разровнять и утрамбовать бетонную смесь так, чтобы она одинаково плотно прилегала к опалубке и к зубчатым коржам кровли.
На этот раз я работал внизу. Подав товарищу сотое ведро, я для интереса прикинул в уме, сколько же груза я поднял за четыре часа. Получилась большая цифра: 2500 килограммов.
Миша Прокопенко обслуживал в этот день бетономешалку. Пригнав очередную вагонетку с бетонной смесью, он, как всегда, пошутил:
- Можете теперь в спортивную секцию записаться – штанги поднимать.
- Конечно, можно, - согласился я.
Паренёк внимательно осмотрел рабочее место, зачем-то забрался на полок и, подёргав рукой верхнюю доску опалубки, произнёс:
- Так только варвары работали.
Спрыгнув с полка, он довольно потёр руки. Я понял, что в его голове сверкнул луч нового открытия. Как ни странно, но на этот раз о своей новой идее Михаил не сказал никому ни слова.
После работы он не пошёл вместе с нами в баню. Попросив меня сдатьв ламповую аккумулятор, Миша прямо от ствола направился в механическую мастерскую.
- Ты куда? – спросил у него Мазаненко.
- Дело одно есть, - многозначительно ответил паренёк.
- Лебёдку, что ли, собрать хочешь?
- Что-то вроде этого.
- Ничего не получится.
- Получится, - ответил уверенно Михаил.
И у него получилось. На следующий день он притащил в шахту блочок, длинную пеньковую верёвку с крючком на конце и попросил бригадира, чтобы тот поставил его на подачу бетона.
- Ростом ты маловат, - сказал ему Мазаненко.
- Рост тут не причём. Сейчас всё решает техника, - ответил Миша и ласково похлопал ладонью по блочку.
Изобретение оправдало себя. Подвесив блочок на верхнюю доску опалубки и пропустив через него верёвку, Михаил поднимал тяжёлые вёдра бетона с необыкновенной лёгкостью.
- Вот это дело! – радовался бригадир. – Теперь работа у нас быстрее пойдёт. А я ведь думал, что ты неисправимый утопист.
Это слово очень нравилось бригадиру. Он употреблял его часто, называя утопистом не только Михаила, но и всякого, кто завирался или делал не то, что нравилось ему.
На этот раз изобретение Михаила не было утопией. Через несколько месяцев паренька призвали в армию, а его блочок продолжал работать. В бригаду пришли новые люди, старые начали постепенно забывать Прокопенко, но за приспособлением так и осталось имя изобретателя – «Мишкин блочок».
По семьдесят метров квершлага в месяц проходила наша бригада. Затвердели мозоли на моих ладонях, перестала ныть от усталости спина, покорился тяжёлый бурильный молоток. Бригадир не посылал меня больше к стволу делать с девчатами глиняные забойки. Много трудных и радостных минут пережил я со своими друзьями-проходчиками. Со временем стали забываться отдельные подробности, но навсегда врезался в память день, когда мы, наконец, перерезали первый угольный пласт. Вот как это было.
Начинив обуренный забой взрывчаткой, мы ушли в укрытие и стали ожидать, когда прогрохочет взрыв. Но что это такое? Почему на этот раз пыль не седая, как обычно, а чёрная и тяжёлая. Опрометью бежим в клубах этой пыли к забою. Мазаненко включает светильник, и луч яркого света вырывает из темноты груду угля, выброшенную взрывом в квершлаг. Ребята с волнением смотрят на эту груду, словно перед ними лежит не обыкновенный каменный уголь, а россыпи золотых самородков. Бригадир бежит к стволу, чтобы скорее сообщить эту новость на поверхность. Мы перебираем тяжёлые глыбки искрящегося горючего камня, взвешиваем на ладонях.
Уголь! Это ради тебя пробивались мы сквозь толщу пород, глотали колючую, как стекло, пыль песчаника, набивали кровавые мозоли на ладонях, мёрзли в степи. Ребята набивают им карманы спецовок. Я тоже беру на память кусочек угля.
Несмотря на поздний час, в шахту спускаются начальник стройки Холод и секретарь партийной организации Батарон. Впервые вижу улыбку на лице начальника. Оказывается, этот суровый человек может так счастливо улыбаться.
Первая вагонетка с углем пошла на-гора. Люди на поверхности уже знали, что мы перерезали угольный пласт. Они толпились около ствола, ожидая первую вагонетку. Каждому хотелось взглянуть на уголь. Шахтостроители встретили нас криками «ура». Всё же в посёлок героям дня пришлось идти пешком. Снега в степи было много, но дорога на этот раз показалась нам короче и легче.
В какой бы поздний час я ни вернулся домой с шахты, жена всегда ожидала меня, не ложилась спать и не тушила света в нашей комнатушке. Вот мигает он вдалеке, этот маленький маячок. Захожу домой и. не раздеваясь, достаю из кармана кусок угля.
- Что такое? – удивлённо спрашивает жена.
- Уголь! Самый настоящий уголь! Наш, хацепетовский! – восторженно говорю я и бережно кладу тяжёлую глыбку на стол.
Семь лет прошло с того дня, но я до сих пор бережно храню дорогую для меня реликвию. Она всегда напоминает мне о трудных и счастливых днях моей жизни. И сколько бы ни прошло лет, простой кусочек угля навсегда сбережёт в себе теплоту шахтёрской дружбы, будет, не сгорая, греть меня в самые лютые морозы.
Вырос в донецкой степи новый город. Шахтёры дали ему звучное название Углегорск. Разъехались в разные концы Советского Союза строители. Многие из них остались в городе, построенном своими руками. Недавнее прошлое уже стало историей. Экспонатами краеведческого музея сделались бурильные коронки, которыми мы пробивались к угольным пластам, пожелтевшие газеты тех лет, сообщавшие о трудовых подвигах шахтостроителей. На видном месте в музее висят портреты моих друзей-проходчиков.
По несколько раз в году бываю я в Углегорске. Меня зовёт туда сердце. Встречаюсь там со старыми друзьями, нахожу новых. Любая газетная информация о шахте «Хацепетовская-Западная» волнует меня, будоражит память воспоминаниями.
В январе этого года газета «Социалистический Донбасс» сообщила о том, что углегорцы начали механизировать выемку угля на пластах крутого подъёма, а лучший машинист комбайна Владимир Гончаров вызвал на социалистическое соревнование прославленного горняка Николая Мамая. Несколькими днями позже эта же газета сообщила, что Николай Мамай приезжал в гости к Владимиру Гончарову и позавидовал его успехам. Дело в том, что бригады Николая Мамая и Владимира Гончарова работают в одинаковых условиях, рубят уголь комбайном одной марки, а результаты у них получаются разные. Углегорским шахтёрам удаётся снимать в комбайновой лаве по четыре полоски угля за день, а бригада Николая Мамая делает это не всегда. Вот потому-то и приехал на шахту «Хацепетовская-Западная» знатный горняк посмотреть, перенять опыт работы.
Автобус из Горловки идёт через Кондратьевку по Углегорскому шоссе.
Я раньше никогда не слышал о Владимире Гончарове и поэтому мне захотелось познакомиться с ним и его бригадой, побыть вместе с ними в лаве, посмотреть, как они осваивают новую горную технику.
В Углегорск я приехал рано утром, но бригаду Владимира Гончарова в нарядной не застал. Она уже спустилась в шахту. Начальник участка Николай Викентьевич Шаргай охотно рассказал о бригаде, показал журнал с цифрами угледобычи. Показатели бригады были замечательные. При норме 200 тонн в сутки механизаторы выдавали на-гора по 250 тонн в смену. В подарок январскому Пленуму ЦК КПСС они выполнили два сменных задания. Я поинтересовался, каким образом бригада добивается таких результатов.
Для наглядности Николай Викентьевич начертил на листке бумаги расположение лавы и с карандашом в руке начал объяснять мне, как опускается машина в лаву, где проходит трос, какой ширины полоску захватывает бар комбайна.
- Основной секрет вот в этой штуке, - сказал он и, начертив на листке кружочек, пояснил: - Это обычный ролик. Но всё дело в том, где и как его закрепить. На многих шахтах этот ролик крепят к кран-балке, а у нас свой метод. Мы пробиваем «печку», а потом из неё бурим через целик скважину на штрек. Трос комбайна пропускается в эту скважину. Если кран балка часто обрывается, то наш ролик держится надёжно.
В этот день с Владимиром Гончаровым я так и не встретился. Прямо из шахты, не заходя в нарядную, он уехал на общегородское партийное собрание. Зато я встретился со своим старым другом Владимиром Фарафоновым. Знаю я его ещё с 1953 года. Был он тогда безусым парнишкой, учился в Енакиевском горном техникуме, по молодости доставлял много хлопот своей старой матери, да и не только ей. Теперь Владимира не узнать. Парень остепенился, стал начальником крупного участка на шахте. Его хозяйство – породо-дробильный комплекс. Дело это новое и ответственное. Ведь это на шахте «Хацепетовская-Западная» впервые в Донбассе прекратили выдачу породы на террикон. Это здесь начали её дробить под землёй, а потом забучивать ею выработанное пространство лав. Часто приезжают посмотреть на дробильные машины горняки с других шахт. Владимир подробно рассказывает об организации труда, советует, как лучше внедрить им это новшество у себя.
Ночевать мне пришлось в Углегорске. Мать Владимира, Анна Карповна, с гордостью рассказывала о своих сыновьях. У неё их трое. Детишками остались они без отца. Бывший партизан, председатель Хацепетовского поселкового Совета, коммунист Арефий Петрович Фарафонов трагически погиб вскоре после окончания Великой Отечественной войны. Всю свою жизнь посвятила Анна Карповна сыновьям. Сколько пришлось ей пережить и перенести трудностей, прежде чем сыновья вышли в люди. Сейчас они все трое горные техники. Владимир и Леонид работают на шахте «Хацепетовская-Западная», а Георгий добывает уголь в Караганде.
Справа Николай Фёдорович Домовитов. Фото из архива И.Д.Рахмана – редактора шахтной многотиражки «Звезда на копре»
Утром, встав пораньше, я пошёл на шахту: хотелось спуститься в лаву вместе с бригадой Владимира Гончарова. Снова. Как и семь лет тому назад, шёл снег. На трамвайной остановке толпились шахтёры. Рельсов не было видно: их замело за ночь снегом.
- Пошли, ребята, пешком, - предложил кто-то. Подойдя поближе, я узнал моего старого знакомого Георгия Блада, которому когда-то читал в метельной степи стихи о новом городе.
- Который час? – спросил я у него.
Завернув рукав телогрейки, он посмотрел на циферблат наручных часов, отрывисто бросил:
- Половина седьмого.
- И на моих столько же, - произнёс я в ответ и, опустив воротник пальто, спросил: - Не узнаёшь?
- Постой, постой… Ведь это мы с тобой в полночь на шахту припёрлись?
Он почти не изменился. Только складки возле рта стали глубже, да чуть заострился нос.
Трамвая всё не было.
- Давай по старой памяти пешком пройдёмся, - предложил георгий.
Я был рад этому предложению. Всю дорогу вспоминали ту суровую зиму, перебирали в памяти имена людей, с которыми вместе строили шахту.
- А где сейчас Мазаненко?
- Где-то в Луганской области шахту строит.
- А Миша Прокопенко?
- Говорят, в строительном институте учится.
- Ты ведь когда-то отсюда бежать собирался, - напомнил я Георгию.
Он рассмеялся.
- Была такая блажь в голове, да выветрилась. Уголёк – существо не живое, а человека обеими руками держит.
- Значит, рубаешь понемногу?
- А ты, вроде, писателем стал?
- Вроде.
- А я ведь в ночь, честное слово, не догадался, что ты свои стихи читаешь. Да разве догадаешься. Может быть, и сейчас вместе со мной поэты уголь рубают, стихи пишут, да не говорят об этом никому.
Георгий торопился на наряд. В просторном зале административно-бытового комбината он крепко пожал мою руку, пригласил к себе в гости.
Иду в нарядную 314-го участка. Николай Викентьевич Шаргай знакомит меня с Владимиром Гончаровым. Именно таким и представлял я этого человека: среднего роста, широкий в плечах, с тонкими морщинками на лбу и около глаз, с тёмными пятнышками ушибов на ногтях сильных рук. Только глаза у Владимира оказались не чёрные, как я представлял, а светло-серые. Голос тоже был другой, не с хрипотцой, а чистый, с бархатными нотками.
Поговорить в нарядной нам так и не удалось: бригада торопилась в лаву.
- Вы спуститесь немного позже, - говорит мне начальник участка. – На это нужно разрешение главного инженера. Да ничего интересного в лаве вы сейчас не увидите. Ребята будут крепить выработку, а комбайн начнёт работать часа через три.
Ребята уходят переодеваться.
- Вы подождите меня здесь, - говорит Николай Викентьевич и тоже куда-то уходит.
Остаюсь в нарядной один.
Из вчерашней беседы с начальником участка я узнал, что всего несколько дней тому назад коммунисты шахты приняли в свои ряды Владимира Гончарова. Решаю сходить в партийное бюро.
Николай Фёдорович Домовитов в центре в один из приездов в Углегорск в начале 70-х годов. Крайний справа – Израиль Данилович Рахман. Фото из архива И.Д.Рахмана.
Секретарь партийного бюро Виктор Никифорович Вещунов долго рассказывал мне о беспокойном характере Владимира, о его скромности и других замечательных качествах.
Я попросил хоть в нескольких словах рассказать биографию Владимира. Виктор Никифорович откровенно признался, что биографии всех членов партийной организации не помнит, и, порывшись в сейфе, протянул мне автобиографию молодого коммуниста Гончарова. Вся она умещалась на небольшом листке графлёной бумаги. Обыкновенная биография молодого советского парня. Родился в 1928 году в селе Бараниковка Луганской области, учился в средней школе, работал в родном колхозе. Отец погиб в боях за Родину в 1943 году. Служил в Военно-Морском флоте на Балтийском море и Тихом океане. Получил там специальность радиотелеграфиста. Демобилизовавшись, добывал уголь на далёком Сахалине в шахтёрском посёлке с красивым названием – Синегорск. В 1956 году приехал в Донбасс на шахту «Хацепетовская-Западная». Депутат городского Совета, заседатель народного суда. В 1961 году принят в ряды Коммунистической партии Советского Союза. Скупая и в то же время какая красноречивая биография! Каждое слово в ней говорит о детстве, опалённом войной, о юности, полной романтики и героического труда, о зрелости, нашедшей в жизни единственно правильный путь.
Начальник участка разыскал меня.
- Может быть, передумали спускаться в шахту? – спросил он.
- Мне обязательно нужно побывать там…
- Пошли к главному инженеру.
В кабинете Николая Григорьевича Петухова было шумно. Не столько шумели люди, сколько он сам. Долго и настойчиво отчитывал он кого-то по телефону. А сказать вернее, крыл на чём свет стоит. Узнав, по какому делу я приехал, удивлённо вскинул лохматые седые брови:
- Первый писатель в нашу шахту лезет
- Я в ней бывал уже не раз.
- Когда?
- Товарищ у нас проходчиком работал, пояснил Шаргай.
- Тогда другое дело.
С этими словами главный инженер вырвал из маленького блокнота два листочка. На одном написал: «Ламповая. Выдать свет», на другом – «Баня. Выдать спецовку».
Вот теперь можно ехать в шахту. Но не тут-то было. Начальник участка сказал, что одного меня в лаву он не пустит: мало ли что может случиться! Поразмыслив, кого дать в сопровождающие, добавил:
- Поедете с механиком Добрый день.
Мне было всё равно, кто будет сопровождать меня. Добрыйдень, так Добрыйдень!
Механик участка оказался человеком расторопным. Быстро переодевшись и получив в ламповой «надзорки», мы уже через несколько минут были на горизонте 220 и шагали с ним по тёмному штреку.
- Товарищ Добрыйдень, далеко идти до участка? – спросил я у сопровождающего.
К моему удивлению, тот громко рассмеялся:
- Вот черти. Уже успели рассказать.
- Что рассказать?
- Давайте знакомиться ближе. Фамилия моя Федяй, Григорий Михайлович Федяй.
- А при чём же тут добрый день?
Механик охотно объяснил.
- Есть у меня такая привычка – кого ни встречу – всем говорю: «Добрый день!». Работать-то приходится в разные смены, то днём, то ночью, а в шахте всегда темно, забываешь, день на улице или ночь.
- А я вашу фамилию»Добрыйдень» в блокнот записал, - признался я.
- Вы исправьте, пожалуйста, а то забудете, пропечатаете меня под этой фамилией. Ребята смеяться будут.
Я на минуту представил себе, какой бы хохот стоял в нарядной, если бы механик Федяй фигурировал в очерке под фамилией Добрыйдень!
Всю двухкилометровую дорогу до лавы мы говорили о механизации добычи угля. Федяй с восхищением отзывался о комбайне УКР-1, называл его зверь-машиной, хвалил ребят из бригады Гончарова и только о своей работе не сказал ни слова, будто он не имел никакого отношения к участку.
Я поинтересовался, кто предложил новый метод крепления ролика, чья заслуга в том, что комбайн работает бесперебойно.
- Все за дело одинаково болеем, - ответил он.
- Вы о своей работе расскажите, - допытывался я.
- Чего о ней рассказывать – она вся на виду. Вы лучше о своей расскажите, - попросил Федяй.
- А что вас в ней интересует?
- Ну, например, есть у писателя план, как у шахтёров?
- У каждого человека есть свои планы, - ответил я.
- У меня тоже свои личные планы есть. Я не об этом спрашиваю, а о государственном.
- Госплан, конечно в нашу работу не вмешивается.
- А нужно было бы, - откровенно высказал своё мнение Федяй и начал доказывать целесообразность такого вмешательства: - Я тоже книги читаю, новинками литературы интересуюсь, а про нашего брата-шахтёра что-то давно хорошего ничего не встречаю. Мало пишете о шахтёрах. Нет ещё этакой шахтёрской «Поднятой целины».
- Когда-нибудь будет такая книга, - заверил я Федяя.
Но не устраивает его.
- Когда-нибудь – не интересно. Мне сейчас такую подавай, - настаивал он, словно я был виноват в том, что до сих пор такой книги нет.
Разговор был прерван около тяжёлой лебёдки, прочно забетонированной в каменную почву штрека. Возле неё возился невысокого роста паренёк. Он ловко орудовал тяжёлым ключом, подтягивая гайки. Увидев нас, он оторвался от работы и начал докладывать механику о состоянии механизма.
Лебёдку можно было включить. Механик ждал только приказа бригадира, который вместе с шахтёрами крепил пространство лавы, выработанной комбайном за смену.
Вдоль штрека тянутся два стальных троса. Метрах в трёх от лебёдки они уходят через большой ролик, который мне рисовал начальник участка.
К нам подходит горный мастер Михаил Пожарский. Ему нужно спускаться в лаву, а механику это делать не обязательно. Во время работы комбайна его место у лебёдки.
- Что ж полезем вместе, - говорит мне горный мастер и, перешагнув через стальные тросы, спускается в гезенк.
Я прикрепляю лампочку «надзорки» к каске и тоже опускаюсь в чёрную яму, из которой доносятся глухие удары. Нащупываю ногами стойки и становлюсь на них. Теперь подо мной зияет наклонный колодец глубиною в 120 метров. Чуть мигает внизу «надзорка» горного мастера. Перебираясь с одной стойки на другую, опускаюсь всё ниже и ниже. Каска под тяжестью лампочки то и дело сползает на глаза. Метров через тридцать встречаю первого крепильщика. Это Верченко Николай. Пристроившись на полке, он забивает сосновую стойку. Забив её, вешает тяжёлую «балду», берёт другой кругляк. Стойка оказывается длиннее, чем нужно. Крепильщик отпиливает лишнее острой ножовкой. Чурбачок с шумом летит вниз. По правую сторону от крепильщика лежит угольный пласт почти метровой толщины. Он отливает стальной синевой. Искрится желтоватыми огоньками. Через весь пласт тянется породный прослоек, деля его на две части. Одна из них прилегает к кровле, а другая – к почве.
Спускаюсь ещё ниже. Встречаю крепильщиков Александра Спиридонова, Владимира Митриченкова, Алексея Ковнера, Давлета Хабирова. У них тоже спорится дело. Стойки звенят, словно струны. Из-под затяжек и верхняков сочится вода.
Но вот и «магазин» - нижняя часть лавы. Комбайн лежит на двух стойках, придерживаемый сверху двумя тросами. Шланг воздуховода висит, словно чёрный удав. Вся лава под комбайном забита нарубленным углем. Видимо на нижнем штреке нет порожняка. Около комбайна на корточках сидит слесарь участка Николай Булавин. Он готовит машину к пуску: заменяет сработанные зубки, регулирует по почве лавы железную лыжу комбайна.
- Хорошая машина? – спрашиваю я у него.
- Машина, что надо! Только проклятый прослоек нас замучил, - говорит он и показывает мне зубок.
Победитовая напайка на нём выкрошилась.
Хорошие отзывы о комбайне УКР-1 мне приходилось слышать уже не раз. Замечательную машину сконструировал со своими товарищами выпускник Донецкого политехнического института сын горняка Владимир Распопов. Подтягиваясь на канате, машина идёт снизу вверх, снимая полоску угля шириною в 95 сантиметров. Отступают перед этой машиной крутопадающие пласты, отдают свои клады.
Откуда-то из темноты появляется Владимир Гончаров. Проверив машину, он поворачивает вентиль воздухопровода. Машина не трогается с места.
- Воздуха нет, - поясняет он мне и, подняв голову, кричит что есть силы: - Воз-дух!
Как бы ни кричал человек из глубины лавы, всё равно на верхнем штреке его не услышат. Крик бригадира услышал только крепильщик, находящийся метрах в двадцати над ним.
- Воз-дух! – глухо кричит он.
Словно эстафета, пошло по лаве: «Воз-ду-ух!» - и замерло где-то высоко над головой.
Шланг воздухопровода вздрогнул.
- Перебирайтесь подальше от машины, - говорит мне бригадир. – А то задохнётесь от угольной пыли.
Мне хочется поближе посмотреть на работу комбайна, и я делаю вид, что не расслышал бригадира.
Владимир Гончаров подбирается к машине и поворачивает вентиль. Лава наполняется рёвом и визгом. Угольная пыль мешает дышать. Комбайн медленно ползёт вверх, а вниз по лаве грохочет поток подрубленного угля.
Движение машины замедляется. Через несколько минут она только ревёт и не двигается с места.
- Собачий прослоек! – ругается Владимир и подтянувшись к вентилю, поворачивает его в другую сторону.
Комбайн начинает сползать вниз, оставляя за собой выработанное пространство. Это делается для того, чтобы дать разгон машине. Ещё один поворот вентиля, и комбайн с новой силой устремляется вверх, вгрызаясь зубками в твёрдый лоб пласта.
Снова шумит по лаве углепад.
Через десять метров Владимир останавливает машину и принимается ставить на пути угольного потока стойки, накрывает их верхняками.
-Для чего это? – спрашиваю я.
- Сейчас увидите сами, - говорит бригадир и включает воздух.
Внимательно смотрю за работой комбайнового бара и замечаю, что уголь, лежащий на почве, крошится легко, а породный прослоек и уголь, спрессованный над ним, остаются целыми. Под своей тяжестью они обрушаются в лаву. Уголь рассыпается на мелкие глыбки, а сланцевый прослоек летит вниз плитой. Такая плита может наделать много бед: выбить несколько рядов стоек, нарушить крепление лавы. Долетев до полка, плита ударяется нижним концом о полок, а верхним – о кровлю. От этого удара она разлетается на мелкие куски, которые сливаются с общим потоком угля.
Полтора часа поднималась машина вверх по лаве. За это время машинист десять раз останавливал её, чтобы поставить полки, предназначенные для разрушения сланцевых плит прослойка. Если бы в пласте не было этой каменной занозы, то комбайн преодолел бы свой путь за шестьдесят минут.
На верхнем штреке нас встречает механик Федяй.
- Ну как? – спрашивает он и загадочно улыбается.
- Ничего, - отвечаю я.
- Сейчас ничего, а завтра ни рук, ни ног разогнуть не сможете, - поясняет он мне. – Чтобы лазить по лаве, нужно тренировочку солидную иметь.
Обратный путь мне показался настолько длинным, что я даже заподозрил Федяя в том, что он нарочно ведёт меня не по тем выработкам, по которым мы шли с ним к лаве.
Впереди нас останавливается партия вагонеток, нагруженных дроблёной породой. Шахтёр, сопровождающий состав, открывает железные борта вагонеток, и порода с шумом высыпается в чёрную яму гезенка. Слышно, как где-то внизу барабанят по стойкам куски сланца и песчаника. Там уголь выбран давно. Его место занимает теперь мёртвая, никому не нужная порода.
Разгрузка вагонеток идёт быстро. Минут через пять они уже, громко позвякивая на рельсах, уходят к порододробильным машинам за новым грузом.
После короткой передышки идти стало легче. За поворотом прямо в лицо ударила струя холодного освежающего воздуха. Он даже чуть припахивал снежком.
На поверхности, сдав «надзорку» и сбросив покрытые угольной пылью спецовки, мы направились в душевую. Горячая вода как рукой сняла усталость.
Два дня я был на шахте, а поговорить по душам с Владимиром Гончаровым так и не удавалось.
После работы Владимир предложил зайти к нему домой.
На трамвае мы быстро доехали до центральной улицы, сошли около столовой и, свернув направо, очутились в подъезде нового двухэтажного здания. Дома у Владимира никого не оказалось. Жена Аня ещё не пришла с работы, старший сын занимался в школе, а маленький Вовка дожидался в детском саду, когда за ним придёт мать или отец.
- Прежде всего давайте обедать, - предложил Владимир тоном, не терпящим возражения.
Да я и не собирался возражать, потому что не ел со вчерашнего дня.
Включив электрическую плитку, хозяин поставил на неё сковородку с вермишелью и котлетами.
- Вы посмотрите за этим хозяйством, а я сейчас…- попросил Владимир и, накинув телогрейку, куда-то ушёл.
Вернулся он быстро. Поставив на стол четыре бутылки «Жигулёвского», как бы оправдываясь, сказал:
- Люблю эту штуку. Никаких других напитков не признаю.
На столе лежала газета «Социалистический Донбасс». Мне бросилась в глаза фамилия Владимира, вынесенная в заголовок. Я показал заметку Владимиру. Быстро прочитав её, он с задором произнёс:
- Мы ещё не такие дела будем делать!
В заметке писалось о том, что бригада Владимира Гончарова сделала за смену два машинных цикла и выдала на-гора 240 тонн угля, что таких успехов не добивалась ещё ни одна бригада во всём тресте «Орджоникидзеуголь». Но Владимира этот успех не особенно радовал. С жаром заговорил он о механизации угледобычи, доказывал, что не только его, но и другие бригады участка могут снимать по две полоски, что на шахте можно механизировать ещё несколько лав. Много говорил Владимир о своей заветной мечте – сквозной бригаде:
- Надо обязательно объединить три бригады в одну, влить в неё забойщиков, пробивающих гезенки и печки. Сейчас у нас забойщики в бригаду не входят, работают единоличниками. Их не интересует сколько полосок угля мы снимаем за смену, а тогда будет другое дело, потому что их заработок будет зависеть от общего успеха.
Я поинтересовался, сколько сейчас зарабатывают шахтёры, обслуживающие комбайн, и сколько – забойщики, работающие в гезенках и «печках».
- За прошлую неделю мы заработали по 104 рубля новыми деньгами, а специалист по печкам, забойщик Колесник, - 217 рублей.
- Сквозная бригада – хорошее дело, но согласятся ли на это забойщики? – спросил я.
- Кое-кого я уже уговорил, а кто не хочет – мы не держим. Сами потом в сквозную бригаду проситься будут, - с уверенностью сказал Владимир и с карандашом в руках начал подсчитывать, какие выгоды получит участок от создания бригады нового типа.
Прежде всего на участке тогда будут работать не 24 человека, как сейчас, а только 18- по шесть человек в смену. Эти люди сами станут пробивать гезенки и «печки», бурить скважины для троса, крепить лаву, управлять комбайном. Заработок всех членов бригады будет зависеть только от количества угля, выданного на-гора. Сейчас участок при трёхсменной работе добывает в среднем по 350 тонн угля в день, а сквозная бригада сможет прибавить к этому количеству ещё тонн 150 или больше.
- А как это повлияет на ваш личный заработок? – спросил я.
- Честное слово, не знаю.
Всё подсчитал он: и на сколько человек уменьшится штат участка, и сколько сверхпланового угля выдаст лава, только забыл подсчитать одно – какой заработок будет у него самого. Он даже не поинтересовался, станут ли платить ему за руководство сквозной бригадой.
Так вот он какой человек Владимир Гончаров!
Далеко вперёд смотрит простой донецкий шахтёр!
Он уже видит, как десятки угольных комбайнов вгрызаются в крутые пласты «Хацепетовской-Западной», хотя на шахте сейчас работает всего один комбайн. Видит он, как горняки Сталинской области рапортуют XXII съезду Коммунистической партии Советского Союза о том, что в ста тридцати лавах с крутопадающими пластами работают стальные неутомимые забойщики – комбайны. Так будет! Потому что на штурм крутых пластов пошли люди большой и крылатой мечты.
Николай Фёдорович Домовитов
В ГОСТЯХ У ЮНОСТИ
Редактор А.В. Пронин
Художник Г.А. Домненко
Художественный редактор К.М. Чернявский
Технический редактор А.А. Тимошевская
Корректор Е.А. Погребижская
*
БН 20529. Сдано в набор 17.IV .61 г. подписано к печати 5.VI . 61 г.
Бумага 70 х 108 1/32. Бум. л. 0,75. Печ. л. 2,55. Уч.-изд. л. Х9.
Зак. № 122. Тираж 6000 экз. Цена 6 коп.
*
г. Сталино, областная книжная типография, Пастуховская, 26.